Интеллигент

– Ральф, – сказал Никандр, – И ты, Рольф. Давайте сегодня без рассказа, хорошо? Я хочу пойти к вашей маме, не видел ее целую смену, соскучился.

Так себе, скажем, хитрость, прямая какая-то. Сказал, и замер, ожидая ответа. Это ведь не хитрость – честно сказать детям, что соскучился по жене, их матери? Немаленькие уже, должны бы понять.

Кровати мальчишек стояли напротив друг друга, как в вагоне земного поезда. Ральф повернулся к Рольфу, кивком вопросил: ну что, отпустим отца? Рольф изобразил задумчивость, поднял глазки к потолку… отпустим, или не отпустим? Надо подумать… Хмыкнул, будто принял важное решение, повернул голову к брату и тяжко вздохнул.

Вышло все это настолько забавно, что усталый Никандр улыбнулся.

– Ладно, отче, ступай, – сказал Рольф строго, натянул на голову одеяло и затрясся от смеха.

Ральф отвернулся к стенке, и попробовал не рассмеяться. А Никандр подумал, что сам сейчас не выдержит, начнет хохотать.

– Ладно, дети, спасибо, – стараясь удержать смех, сказал Никандр, быстро встал с кровати Ральфа и вышел из детской.

В большой комнате семейной каюты Никандр подошел к иллюминатору посмотреть на пробегающую внизу планету. Орбита была невысокой, поэтому планета бежала быстро. Захотелось прижаться носом к иллюминатору, подышать, развести пальцем узор по запотевшему стеклу… и зачем он сдержался, не стал гоготать с пацанами, смешно ведь получилось.

Еще надо будет имя сменить, потому что Никандров на Руси не осталось. Предлагали Николая и Андрея, оба имени благозвучные, похожие на нынешнее. Никандр, конечно, не ребенок, чтобы менять имена, как заблагорассудится. Но что-то есть в «Никандре» рычащее, собачье. Когда окажусь внизу, на Земле, подумал Никандр, придется гавкать и рычать, представляясь людям.

– Никандр-р, очень приятно, р-рр, гав! – Никандр не выдержал, и рассмеялся.

Стекло запотело в момент, а из-за переборки послышался ответный смех сыновей.

– Спать! – гаркнул Никандр… э-э, Андрей, и прислушался.

С той стороны благоразумно не отозвались. Шутки шутками, но отец и осерчать может, если его довести. Как говорят внизу – «папа». «Папа» и осерчать может.

Нет, не то что-то… «Папа» не может, не идет ему «серчать». А вот «отец» может! Ох уж мне этот новый русский, понахватали слов отовсюду, будто своих мало.

Посидел в тишине перед иллюминатором, прижавшись носом, как маленький. Потом смотрел на стекло, пока оно возвращало себе прозрачность, убирая следы человеческого дыхания. Затуманенная было планета снова стала отчетливой, яркой, сочной. Никандр прекрасно знал географию: сейчас, например, они летели над Калифорнией. А Ральф и Рольф часто спорили, пытаясь определить место внизу.

Мальчишки заснули, Никандр знал это наверняка. Софью всегда удивляло, как он может определить, что дети за переборкой уже спят? Никандр пожимал плечами: мы ведь семья, ничего удивительного.

У меня хорошая семья, подумал Андрей… надо будет утром подать Командиру прошение на смену имени. А то с мальчишками играем в имена, а себе позволить не можем.

Глава 3. Будь симметричен.

О том, что пришлют экспериментальный отряд из Москвы, поговаривали давно. Мы ждали, что пригонят настоящих, в отличие от меня, головастиков испытывать новое оружие, и какое-то количество бойцов к ним прикомандируют. Якобы, такая делегация уже была на левом фланге, и участникам эксперимента сразу же госнаграды, хорошие премиальные, и в отпуск на две недели. Оружие испытывали, разумеется, психотронное.

– Прибыли, короче, на двух машинах серебристого цвета, короче: на одной излучатель, как спутниковая тарелка, короче, другая машина типа штабная – внутри одни экраны, понял, короче? И головастики вдоль бортов сидят, короче, смотрят на экраны большими очками, по клавишам шлепают, короче. Короче, наука! Понял?

– И ты это сам видел, короче?

– Не, сам не видел, пацаны из второй роты видели, они врать не станут, короче.

Я на такие разговоры выработал разумную, на мой взгляд, реакцию: тихонько отходил в сторону, короче.

К наградам я не тянусь, зарплаты хватает, а в отпуск мне некуда, разве что к родителям. Меня дома даже кошка не ждет, потому что ее у меня нет. Квартира есть, а кошки нет. Государство коммуналку на себя взяло, так пусть оно на себя и экспериментаторов из Москвы берет. А то, ходили еще слухи, что к медалям и отпуску прилагалась преждевременная седина, а к ней бессонные ночи и подписка о неразглашении. И руки у тебя потом так дрожат, что вообще непонятно – твоя подпись там, или не твоя.

Но, чего уж там, именно эти ребятишки появились ой как вовремя. Спасибо Москве и его товарищам, что нас вытащили. Здесь лучше, чем в том блиндаже.

– Кстати, это что? – спросил я, – Летающий остров Лапута?

Спрашивать было не у кого, на самом деле. Это я спросил, чтобы голос живой услышать. Я был один в приемном покое.

Конечно, это не был приемный покой. Это был шлюз, тамбур, или прихожая, кому как нравится. Домашним уютом здесь и не пахло, так что, пожалуй, шлюз. Абсолютно металлическое помещение три на три метра, и в высоту всего два, не распрыгаешься. Взгляд уставал фиксировать тесноту помещения. Зато пол рифленый, как лист алюминия в нашем пикапе, только черный. Стены шероховатые, стальные или титановые, это если про цвет. А на ощупь – пластмасса, теплая, приятная. Низкий потолок был такого же оттенка, и, скорее всего, из того же материала. Индустриальный пейзаж, скупой, лаконичный, практичный – пол и стены легко отмывать от крови. И даже до потолка можно достать тряпкой. Мне доводилось отмывать кровь. Я интеллигент: для меня важно, чтобы все было легкодоступно, у меня вообще руки маленькие. У меня даже чётки маленькие, с крохотными узелками, настолько маленькими, что их приходилось подтягивать маленькими пальцами, а не грамотно двигать вперед большим. Я не печалился, потому что большой палец – это эго.

Чего только не лезет в голову в этом шлюзе, или в склепе.

Голова болела. Я знаю, что в черепе нет нервных окончаний и в голове болеть нечему – но моя болела. В ней что-то постукивало, потрескивало и гудело. И слева, в районе виска, кто-то давил деревяшкой, будто вмазали битой, и она немного застряла. Это было самое неприятное, я даже потрогал рукой – нет никакой биты, конечно. Бревном прилетело, там, в блиндаже. Что ж, могло быть хуже. Я уже догадался на этой войне, что ощущение боли гораздо лучше полного отсутствия ощущений.

Я сидел на полу, прислонившись к стене, автомат лежал передо мной грязный, вряд ли рабочий. Я равнодушно смотрел то на него, то на пол, то на стены. Сил хватало на то, чтобы сидеть, и иногда думать. Даже не думать, а вяло разглядывать воспоминания. Свет в шлюз несли два продолговатых, вытянутых по горизонтали, светильника, они были утоплены в стены заподлицо, словно иллюминаторы. Один в стенке у меня над головой, и один напротив, оба под самым потолком.

– «Наутилус» капитана Немо, – сказал я, вновь демонстрируя пространству свою детскую начитанность.

Пространство не отозвалось. Ну и пусть, Бог все равно слышал. На самом деле я мог даже молчать, Он и так знает, что я книжки читал. Я ведь Интеллигент.

Справа клацнуло и начала отъезжать дверь. Конечно, не дверь, а настоящий люк, и я даже огорчился, что он не шипел сжатым воздухом, как в кино. В шлюзе стояла органичная, столь подходящая этому месту, тишина, как… ну да, как в приемном покое, чего уж там. Круг замкнулся.

Дверь ушла вбок, в стенку, и в шлюзе появился Москва. Я узнал его сразу, хоть и видел до этого в полутьме, и вообще, скорее слышал, чем видел.

Сейчас он не казался аквалангистом, которого на пляже побили и отняли баллон. Да и ластов на ногах не было. Он прошел в шлюз, и остановился передо мной. Дверь столь же беззвучно встала на свое место.

– Ага, – сказал Москва, оглядев меня сверху донизу, и зачастил, – Хорошо, что вы очнулись. Извините, что не мог вами сразу заняться, мне…

– Что с ребятами, Москва? – перебил я Москву, и поморщился от боли.

Бита отклеилась от виска, в голове теперь стучало и свистело, так что трескотня Москвы была не ко времени. Вдобавок, я осознал, что сижу на ладони левой руки, и совсем ее не чувствую, отдавил. Пошевелился, попробовал высунуть руку, но она не послушалась, приросла к корме, как буксир-толкач к перегруженной барже.

Москва сделал пару шагов ко мне, наклонился, внимательно посмотрел в глаза. Не знаю, что он там увидел. Взгляд у него был цепкий, пронзающий череп насквозь, но не пугающий, а какой-то очень профессиональный, настоящий, будто он и впрямь разглядел нечто на дне моей черепной коробки. Я даже постарался не отводить глаза в сторону: пусть доктор посмотрит, он же умный.

– С ребятами все хорошо, – продолжая в меня смотреть, сказал Москва, – Я их… усыпил, скажем так. Упаковал обоих, до подхода станции, здесь их не вытащить, нет оборудования. Так что, все хорошо.

Слава и так «спал», а Лешика он усыпил своим голосом. Я даже сам едва носом не клюнул, настолько успокаивающим, погружающим в покой, был этот голос. Негромкий, слабо интонированный и чуть хрустящий, как последние крошки в пакете из-под чипсов.

В то, что все хорошо, я сразу поверил.

– Хорошо, – сказал я вяло, потому что в голове снова стукнуло, и на лице это наверняка отразилось.

– Теперь ваша очередь, – ободрил меня Москва, заметив гримасу.

– Это очередь в рай, Москва? – спросил я, – Или и меня усыпят, до подхода станции?

Москва отвел взгляд, выпрямился, и сказал с укоризной:

– Я вас сюда едва заволок. Вы сколько весите-то? А я один. Москва…

– Столица нашей Родины, – не удержался я.

– Ага, – согласился Москва, – Вы встать можете? Я вижу, вы на руке сидите. А почему вы сказали «Москва»?

Лучше бы он про руку не напоминал. Я еще раз попробовал с нее слезть, но рука не послушалась. Я тогда понял, что у меня там в штанах дырка, и я стыдливо ее ладошкой прикрываю, Интеллигент все-таки.

– А что? – спросил я, – Не Москва разве?

И показал, показав кивком головы вверх, что знаю, откуда ты, друг. От кивка заболело еще больше. Стукнуло в макушку, пронеслось вдоль позвоночника и остановилось в той самой ладони, которой я подпирал свой маленький земной шар.

– Бери выше, – сказал Москва и улыбнулся, очень солнечно, совсем как ребенок.

– А выше Москвы ничего нет, – уверенно сказал я, потому что знал это с самого детства.

– Я буквально, – сказал Москва и посмотрел вверх, примерно туда, куда я кивал.

– Ангелы… – усмехнулся я, – Что ж, я не против… А крылья где?

Вместо ответа Москва протянул мне руку, и поманил жестом – вставай, у тебя самого есть крылья… ох уж эта моя внутренняя романтичность, чего только не увижу в обычном движении чужой ладони.

Я пошевелился, сполз таки с собственной левой руки, и протянул Москве правую. В конце концов, он моложе меня и прямо сейчас в лучшей форме, пусть помогает старшему товарищу.

С помощью Москвы, бывшего Феди, я встал, распрямился, и тут же протянул вверх руку, проверяя досягаемость потолка. Да, он тоже был пластиковый и теплый. Потом посмотрел вниз.

– Автомат оставьте, – попросил Москва, – Он испорченный, и здесь вам не понадобится.

– Испорченный «калаш» мне нигде не понадобится, – проворчал я.

Тоже мне, «испорченный». Даже я, Интеллигент, так не выражаюсь. Но автоматик мой да, отгулял свое. Он еще в блиндаже отгулял, на самом деле. Вопрос не в нем, а во мне – я отгулял, или еще потопчусь? Москвичи меня наверняка отправят в госпиталь. Сейчас я ничего не чувствую, а потом как начну, так все сразу и почувствую – и голову, и левую руку, и еще что-нибудь обнаружится. Главное сейчас – на ребят поглядеть, убедиться, что с ними «все хорошо», как сказал Москва.

Рука у него была теплая, в меру сильная: не клещи, как у грузового слона Лешика. Но подниматься мне Москва помогал с определенным усилием, потому что я был чуть выше него ростом, обременен бронежилетом и неуверенно стоял на ногах.

– Как тебя зовут, братишка? – спросил я, – А то всё «Москва, Москва»…

– Родион, – смутился он, пожимая так и не отобранную у него мою руку, – Отец так назвал… делать ему было нечего. Можно Радий, если хотите.

– Можно на «ты», если хотите, – передразнил я его, – Радий… пожалуй, да. Радий лучше, чем Радон, или Радио… С таким именем и позывной не нужен. Или у тебя есть?

Он отрицательно замахал головой, отбиваясь от самой возможности иметь какой-то там позывной. Еще один интеллигент, подумал я.

– А я Интеллигент, – представился я, – Если сложно выговаривать, можно Дмитрий, или Димыч… хотя нет, это как-то не комильфо, я же не кочегар. А, можно Димон. Только не Дима, сразу предупреждаю!

Дима я был для мамы, а для отца всю жизнь Димка. «Димку» я даже не предлагал никому, а насчет «Димы» сразу предупреждал, чтобы потом не объясняться.

В голове кольнуло, и я спонтанно сжал Радию руку так, что он поморщился. Это вышло неловко, я сам смутился, расслабил зажим и Радий вежливо завел свою руку за спину, на всякий случай.

– Нет уж, – сказал Радий, – Пусть будет Интеллигент, так безопаснее.

– Как хочешь, – пожал я плечами, – Мне тоже так привычнее.

Потом я вежливо обошел автомат, постаравшись через него не переступить. Оставайся лежать, старина. Старых друзей мы уважаем, но не настолько, чтобы тащить в ремонт такого истерзанного. Отгулял, так отгулял, Родина новый выдаст. В голове продолжало стучать и попискивать, а слева в виске все так же торчала застрявшая бита. Вроде же выскочила была, и снова тут, что ли?

– Больно? – спросил Радий, внимательно наблюдавший за мной.

– Да так, – отмахнулся я, – Бревном по голове получил. Это что, вот у одного моего товарища в ретикулярной формации застрял снаряд, так всей ротой тащили, еле вытащили.

– Через ухо надо было тащить, – совершенно серьезно сказал Радий, – Вы ведь, наверное, через нос?

Ах ты, шельмец этакий, подумал я. Хоть бы бровью повел, артист.

– Через нос, – признался я, – У него в ушах гранаты торчали, «морковки».

– Ага, – понимающе кивнул Радий, – Тогда да, тогда только через нос. Но в следующий раз обязательно попробуйте.

– Типун тебе, – посулил я, – Какой еще следующий раз…

Ладно, артист, поглядим еще, кто кого. На каждого артиста найдется свой интеллигент.

На физиономии Радия ничего не отображалось, чувствовался класс игры. Я всегда говорил, что московские головастики не только в науку умеют, они вообще люди развитые. Могут и сценку разыграть, Смоктуновский отдыхает. Странное выражение, кстати: почему кто-то должен отдыхать, наблюдая класс? Я бы, например, позволил себе громкое восхищение, а это не совсем отдых, мимика ведь напрягается. Отдых, в моем понимании, это лежать и…

– Вы меня слышите? – поинтересовался Радий.

– Слышу, – вернулся я в реальность, – Выпадаю как-то, плывет в голове всякое. Я же говорил, бревном прилетело.

– Посмотрим, – пообещал избавление от бревна Радий, – Идем? Можете идти?

– Еще раз «выкнешь», понесешь меня на себе, – пообещал я в свою очередь.

– Нет уж, – произнес Радий свое любимое, – Сам давай, можешь ведь, я вижу.

Он повернулся к двери, и та послушно уехала в стенку. Интересно, а где здесь видеокамера, подумал я. Или у Радия в кармане пультик, тоже возможно. Всякие мелкие вопросы отвлекают от боли, это я про себя уже знал. Потому что, когда приходит ответ, он приходит вместе с братьями своими эндорфинами, делающими тебе приятно.

Вслед за Радием я шагнул в дверь, и оказался в очень тесном проходе. Шагни я чуть размашистее, вляпался бы в стенку, до которой было меньше метра. Она была приятно желтая, и этот оттенок я любил: это был этакий рабочий желтый, которым иногда красят внутренние помещения боевых кораблей.

Сие меня успокоило, и даже висок на секунду затих. Я глянул вниз – бревно не отвалилось мне прямо на ноги? Пошевелил пальцами ног, ощутив изнутри ботинки и мокрые, как трава, носки. Надеюсь, это не кровь, а всего лишь блиндажная мокрота, жижа земная. Хорошо хоть, желтизна стен узнаваема и приятна. И вообще, в проходе, в коридорчике этом, было очень светло.

– Хм, – сказал я, – Летающий корабль Робура-завоевателя? Узнаю, узнаю…

– Направо, – сказал Радий.

Я повернулся направо, и пошел перед Радием. Я так понимаю, он в арьергарде остался, чтобы за мной с кормы наблюдать: не рухну ли я, как сбитая ворона. В таких ситуациях самое правильное – это начать другим помогать. И я принялся помогать стенкам, чтобы они не упали: шел, на каждом шаге придерживая то левую стенку, то правую, да еще и проверяя потом, хорошо ли стоят. Так, с моей помощью, стенки чувствовали себя неплохо шага три-четыре. А потом справа начался иллюминатор, большой, снизу начинающийся прямо от коленей и до макушки.

В иллюминаторе стоял день. В свете этого дня далеко внизу торчал блиндаж, совсем убитый, разбросанный, почивший в бозе. Попробуй не почить, когда тебя старательно сшибают артой. Мы висели над этим местом на месте, такая вот тавтология. Висели, как вертолет, только не дергались и не шумели винтами.

От нас до земли было метров, скажем… ничего не скажем. Я не пилот, я не могу в метрах. Попробую в этажах: до земли было этажей минимум десять, или все шестнадцать. Я мысленно водрузил на землю шестнадцатиэтажку, она поместилась целиком, и еще осталось место для пентхауза и антенн. Шестнадцать умножить на три будет сорок восемь, плюс туда-сюда еще немного, в итоге метров пятьдесят пять-шестьдесят до земли точно будет.

Я пригляделся: над блиндажом ни дыма, ни огня, только бревна торчат, как шерсть моего бывшего кота после купания. А еще я заметил, что по шерсти кота ползают блохи. Это люди-человеки заняли наше место, ползают, копошатся. Слово-то какое красивое, «копошатся», кошачье слово.

– Маленькие какие… – сказал я, и повернулся к Радию, – А что они там делают?

– Ищут вчерашний день, – жестко сказал Радик.

И челюстью подвигал, словно рельсы перекусил. А глаза у него такие стали, что я подумал: так вот вы какими бываете, москвичи. Понятно, почему у нас такое классное вооружение. Зубастые головастики водятся на Руси, сумеречные.

– Не бойся, они нас не видят, – сказал Радий.

– А я и не боюсь, – пожал я плечами, – Я привык на войне доверять своим. Вы же знаете, что делаете?

– Знаем, – уверенно кивнул Радий, – Топай, Интеллигент, дел много.

Это было неожиданно: я уже уверил себя с печалью, что буду Димитрием, или Димасом, и мне этого не хотелось, честно. Это у тебя, Радий, имя такое, что позывной не нужен. А я привык быть Интеллигентом, вежливым, аккуратным, смиренным.

– Топ-топ, – сказал я, и прошел мимо иллюминатора.

Где-то внизу блохи остались искать вчерашний день, копошась на останках нашего блиндажа. Блохи были вооружены, наверняка озлоблены, и даже иногда поднимали головы вверх. Мне не было страшно. И потому, что я на самом деле своим доверяю, и потому, что голова все еще трещала, заполняя картину мира собственной болью. Какие там еще блохи…

– Хорошо они нас вчера, – сказал я, – Как это, «число аккаунтов, погибших при взрыве домена, превысило…». Смотрел «Три сервера на Плющихе»?

– Смотрел, к сожалению, – скривился Радий, – Дурь собачья.

– Согласен, – сказал я, – Уши бы оторвал за такие римейки. Но внизу нас хорошо потоптали, и если бы не вы, уже бы…

– Уже бы точно, – согласился Радон, – Это я еще мягко, стараясь не задеть чувства зверствующих.

– Во-во, – сказал я.

Мы, два интеллигента, уже понимали друг друга с полуслова. Этого не хватает в окопах: когда про войнушку тебя понимают, а про Куприна не очень, несмотря на обильное присутствие классики в школьной программе.

– Однажды на море я видел краба, – начал я, шумно глотая воздух, – который никак не хотел умирать. Он замахал клешнями и полетел, представляешь!

– И что? – осторожно спросил Радий.

– Все равно сбили, – грустно выдохнул я, – У него одна клешня больше, так что стал загребать, пошел по кругу, снайпер пристрелялся и сшиб его, бедолагу.

– Какая жалость, – сказал Радий без тени жалости, – Мораль здесь проста: не отращивай клешню, будь по жизни симметричен – и снайпер промажет.

– Будь симметричен, чудный девиз, – сказал я, – А ты знаешь, что для вороны мы дно?

– Не понял? – не понял Радий.

– Когда ворона пикирует, она вроде как ныряет на дно своего воздушного океана, – пояснил я, – С ее точки зрения, мы на дне.

– Значит, там внизу падальщики, донная рыба, – задумчиво сказал Радий, показывая на блох, копошившихся на земле.

Это стало бы моим возвратом к печали, и я не посмотрел туда, куда показывал Радий. Он вздохнул, отвернулся и кивком головы показал: топай, несостоявшаяся падаль. Конечно, вряд ли он так подумал, но так подумал я, и порадовался: «падаль» я сам себе прощу, а вот что «несостоявшаяся»… Боже, какая радость! Как хорошо иногда быть несостоявшимся!

– Я бы на твоем месте тоже радовался, – сказал Радий, заметив, что я улыбаюсь.

Он явно хотел пояснений, но я промолчал. Пусть думает, что я обрадован своей сопричастности к сонму живых. За исключением некоторых малозначимых филологических нюансов, так оно и есть.

– Налево, – сказал он через несколько шагов, – Посмотришь на товарищей, тебе это нужно.

На весах моей субъективной оценки Радий болтался между мудрым дедушкой и окопным братишкой, и сейчас оказался в районе дедушки. «Тебе это нужно», надо же.

Дверь слева уехала в стенку сама, едва я к ней повернулся. Глянул на Радия, и он тут же пояснил, опустившись с дедушки-ментора до просто старшего товарища.

– Я дал тебе кое-какой доступ, так что Рама засек твое движение, проанализировал наши разговоры и решил, что ты сейчас войдешь.

– Блатное имя, четыре буквы, – оценил я самого Раму, – Как я понимаю, вся летабла в камерах и микрофонах, а Рама дежурный.

Радий подтолкнул меня в дверной проем, и уже в спину сказал:

– Рама компьютер, а дежурного на модуле нет. Здесь вообще никого нет, кроме нас.

– Ты один? – удивился я, оборачиваясь в проеме, – Вот уж… Дефицит головастиков на Москве-реке.

– Ага, – молвил свое любимое словечко Радий, – Непонятно только, почему при таком дефиците головастиков столько жаб.

– Подкормка хорошая на Москве, – сказал я, и аж тошно стало от банальности, известной всем и каждому последние пятьсот лет, – А твой Рама молодец, крутой софт, ничего не скажешь.

– Башкой не крути, не найдешь, – сказал Радий, останавливая мои попытки засечь хоть где-нибудь камеру, – Рама крутой в рамках твоего доступа. Рама в рамках, так сказать.

– А доступ даешь ты, – понял я, – И если бы не было доступа, то?

– То ты или не вошел бы вообще, или уже летел бы вниз, на дно, – честно сказал Радий.

Меня такое не унизило, я понимаю, я тоже на войне. Не такое видал. А через пару шагов и секунд я увидел ребят. Прямо перед нами стояла вчерашняя взбесившаяся кровать, ходячий кран, а на нем в стеклянной ампуле, как принцесса в хрустальном гробу, лежал Слава. Я таких видывал в Кунсткамере на Университетской набережной, только поменьше и в формалине.

До Славы был метр. И этот метр надо было пройти. Я остался на месте, потому что и так хорошо было видно: Слава лежит, как есть, в рваном бронике, грязный и недвижимый. Очень грязный, и очень недвижимый: клапаны от пустых карманов как взлетели, так и замерзли в воздухе, не решаясь опуститься. Так листья в моем детстве спасались от дворника, гонявшегося за ними с моторизованной трубой-ветродуем. Дворник бегал за листьями, пытаясь согнать их в кучу, пригодную для расфасовки в мешки, а листья убегали, кружились, не желая заканчивать жизнь на свалке.

Карманы у Славика, как те листья, сорвались со своих мест и повисли в воздухе, неестественно и жутко.

Шнурки! Шнурки на ботинках тоже взлетели, и не опали, будто их кто-то до сих пор тянет вверх, а они не хотят расставаться с ботинками, потому что ботинки берегут ноги, а ноги пока что принадлежат Славе. Еще бы и ноги взлетели… Что-то сверкнуло, я присмотрелся – крестик повис у Славы над шеей, на тоненькой веревочке, не на цепочке. Славик не любил цепочек, да их никто у нас не любил… а чего это я о Славе в прошедшем времени? Лицо-то у Славы живое!

Лицо у Славы живое, Слава спит. Не умер, не замерз, не отключился – просто спит. Мирно, как малыш, только не розовый. Вполне военный малыш, чумазый, побитый, только что из блиндажа. Уточню: из-под блиндажа, так правильнее.

А позади всей этой конструкции из крана и гроба несколько стеллажей, или полок… четыре, посчитал. Я все считаю, чтобы хоть иногда ощущать себя технарем, а не отбитым гуманитарием. Одна полка пустая, на двух такие же гробы, с откинутыми стеклянными крышками, а самая нижняя закрыта, и дай-ка я догадаюсь, кто в ней лежит.

Не будь я второй год на войне, позволил бы себе куда больше чувств. А так просто спросил: