скачать книгу бесплатно
– Он убийца, – не вдаваясь в подробности, ответила Жики.
– А-а-а, – протянула ее подруга. – Понимаю. Ты всегда была склонна к экспериментам.
– Он мог бы быть полезен.
– Степень его полезности покажет время…
– Значит, ты не против? – удивилась Жики.
– Против – не против…. Какая теперь разница, – вздохнула Моник. – Через сутки меня не станет, и мой запрет потеряет силу. Твоя ответственность, твое бремя. Ты что-то еще хотела спросить?..
– Ничего от тебя не скроешь. Помнишь моего правнука – Себастьяна?
– Младшего фон Арденна? Как же, как же! Очаровательный малыш. Просто ангелочек!
– Ангелочек недавно получил диплом Universit?tsmedizin[17 - Медицинский факультет университета(нем).].
– О-о! – Моник закатила глаза. – Поздравляю!
– Он хирург.
– Прекрасно! – кивнула Моник.
– Он хотел бы стать рыцарем Ордена.
Моник насторожилась:
– Зачем ему это?
Жики не была удивлена реакцией подруги. Обычно врачи, работающие в Ордене, приходили по зову сердца, безмерно благодарные за помощь и поддержку, оказанные им Орденом в трагическую минуту. Но молодой мужчина, почти юноша, чья карьера только начинается, желает заниматься делом, суть которого – кровь и отчаяние – поразительно и странно!
– Не понимаю, – пробормотала Моник. – Чего именно он хочет?
– Arbeiten Feldverh?ltnisse[18 - Работать в полевых условиях (нем).].
– Странное желание. Но если ты одобряешь…
– Не одобряю, – покачала головой Жики. – Но он хороший мальчик. И если он настаивает на подобной карьере, значит, хорошо все обдумал. А врачи нам нужны – вечная нехватка.
– Ему необходимо пройти ординатуру по военно-полевой хирургии, – заключила Моник. – Ты ж понимаешь – ему не аппендицит придется вырезать.
– Он уже поступил. Как видишь, мальчик очень ответственный.
– Как все фон Арденны, – тихо засмеялась Моник. – И самая лучшая из них. Жики…
– Да, дорогая, я здесь.
– Когда я в первый раз увидела тебя в лагере… помнишь?..
– Конечно, – Жики на самом деле не помнила. Их с мамой прибытие в лагерь Генгенбах было сплошным черным пятном в ее памяти. Но она никогда не признается в этом. – Конечно, я помню, милая… Моник…
– Я подумала тогда, что ты похожа на цаплю. Вернее, на птенца цапли – такая худая и длинная… Мне стало так тебя жаль. А позже, когда убили Мадлен[19 - Сестра Моник, погибшая в концлагере. См. «Хроника смертельной осени»], ты мне заменила сестру. Спасибо, что ты была у меня.
– Сестра моя, – Жики сдерживалась из последних сил, – благослови тебя Бог…
Моник пожала Жики руку: – Я ухожу… И ты остаешься одна… – она закрыла глаза. – А теперь – иди, моя дорогая. Устала я… Невыносимо устала…
«Tombe la neige
Tout est blanc de dеsespoir
Triste certitude
Le froid et l’absence
Cet odieux silence
Blanche solitude…»[20 - «Падает снег. Все белое от отчаяния… Печальная уверенность, холод и разлука, это ненавистное безмолвие… Белое одиночество» (фр).]
Магистр Ордена палладинов отошла на рассвете – последний вздох слетел с шершавых, обметанных губ: «Trop longtemps… je viens chez vous…»[21 - Слишком долго, я иду к вам (фр).]
Начало весны 2013 года, Лондон
Когда людям не о чем говорить, они говорят о погоде. Или обсуждают планы на день – только не совместные, а каждого в отдельности.
– Снова дождь, – констатировала Катрин, мельком глянув в окно.
– Дождь, – согласился Сергей. – На дорогах – гололед.
На этом тема погоды была исчерпана, и за столом воцарилось молчание. Катрин демонстративно пила кофе – вторую чашку за утро. Несмотря на увещевания Сержа и настоятельные рекомендации ведущего ее беременность врача, она пила, а вернее, хлестала кофе – по пять чашек в день – без молока и без сахара.
– Чем сегодня займешься? – намазывая маслом тост, поинтересовался Булгаков у жены.
– Пройдусь по магазинам, – услышал он привычный ответ. Но если раньше его недовольство вызывал сам факт ее хождения по магазинам, то теперь на смену ему пришел страх – почти осязаемый, плотный, густой, с душком, словно от прокисшей сметаны. Этот страх впервые накатил, когда придя однажды домой и не застав Катрин, он нашел записку от нее: «Ушла за покупками». Он ждал, с периодичностью в пять минут набирая ее номер – недоступный, как Северный полюс, а в десять вечера, взвинченный до предела, выскочил на улицу, в панике оглядываясь по сторонам, не представляя, куда бежать и где искать ее… И тут он увидел Катрин, бредущую по тротуару, опустив голову. Ее живот уже отчетливо угадывался под синим дафлкотом[22 - Модель пальто, с застежкой в виде петель, часто с капюшоном.], голову покрывала алая шаль, на носу сидели неизменные солнечные очки – что там она видела в сгустившихся сумерках? И вот она споткнулась, и раскинула руки, пытаясь сохранить равновесие, но ей это не удалось, и она стала заваливаться на тротуар – неловко, боком. Сергей рванулся было к ней, но, к счастью рядом оказалась молодая девушка с фиолетовым ирокезом. Она еле успела удержать Катрин под руку: «Осторожнее, мэм!» Сергей уже был рядом и, подхватывая жену, воскликнул:
– Какого черта тебя носит неизвестно где?!
– Поставь меня на ноги, – потребовала она, но он с ней спорить не стал, донес до подъезда и только там опустил на ступеньку крыльца. Ни слова не сказав, Катрин зашла в дом.
Отстраненность. Отчуждение. Оторванность друг от друга. С каждым днем они становились все ощутимее, все острее. С того дня, как Булгаковы вернулись в Лондон после бойни в Серебряном бору и нескольких недель, проведенных Сергеем в больнице, между ними возникло тягостное безучастие, которое становилось день ото дня все мучительнее и невыносимее. Горделивая радость, согревшая его заледеневшее сердце в то мгновение, когда Сергей узнал, что Катрин носит мальчика, безнадежно угасала, когда он видел ее неживые глаза и слышал ровный холодный голос. Эти равнодушные интонации разжигали в нем раздражение и злость, но он старался гасить их в себе, повторяя мантру: «Она просто устала. И беременна. Все образуется и будет по-прежнему»
И теперь, услышав ее традиционное «Пройдусь по магазинам», он пробормотал: «Понятно».
– И что ж тебе понятно? – в ее невинном вопросе Сергей поздно распознал шипение и трещотку гремучей змеи, а когда распознал, то было уже поздно – Катрин взорвалась. Она орала на него минут десять, а он старался не вслушиваться в то, что она кричит, отвлекаясь на мысли о пациентах. Айрон Тревис, сорок четыре года, фиброзная менингиома первой степени злокачественности. На МРТ ясно видно образование на три миллиметра ниже коры… Прогноз благоприятный при условии срочной операции.…
– Катрин, чего ты хочешь? – Булгаков поднял на нее усталые глаза, когда она, наконец, замолчала. – Ты хочешь развода?
Ну, наконец-то! Она с торжеством перевела дух. Наконец-то он выплюнул это горькое полынное слово «Развод»! Наконец-то он, ее терпеливый, выдержанный муж, сбросил маску невозмутимости. Долго ж ей пришлось ждать!
Последние полгода, проведенные в ватной тишине и выматывающих недомолвках, приучили ее к определенному распорядку: Сергей просыпается, молча, стараясь не разбудить жену, встает, двигаясь максимально бесшумно, принимает душ в гостевой комнате, завтракает на кухне, под надзором неодобрительно громыхающей посудой Тересы. А Катрин, только когда слышит, как за ним захлопывается входная дверь, завязывая пояс шелкового халата, с облегчением подходит к окну, чтобы посмотреть, как муж садится в машину. Несколько раз он поднимал голову, видел жену за кружевной занавеской, но даже не трудился помахать ей на прощание. И она просто провожала его остывшим взглядом, а когда его хайлендер отъезжал от тротуара – поворачивалась, и шла заниматься рутинными делами. Так лондонская дождливая осень сменилась промозглой зимой, на смену мокрому снегу пришло первое весеннее тепло, а она замечала только, что ее живот рос, ребенок толкался, не давая ей спать, а на сердце глыбой льда лежала звериная, лютая тоска. Когда Сергей, забывшись, тянулся к ней ночью, она принимала его, стараясь быть нежной. Но после того, как муж засыпал, тяжело вставала с кровати, плелась в ванную, и сидела на крышке унитаза, уставившись в одну точку, зябко кутаясь в шаль с длинными кистями…
И вот, наконец, он решился бросить ее, бросить их нерожденного сына – совсем как когда-то ее бросил отец – предательски и равнодушно. А чего, собственно, она ждала – что он будет и дальше мириться с ее душевными терзаниями и невыносимым чувством вины? Между тем, Булгаков мрачно следил за тем, как Катрин меняется в лице.
– Я думаю, тебе лучше уехать в Москву, – тусклым голосом заявил он. – А там посмотрим.
– На что посмотрим? – слова застревали у нее в горле. Вот оно! Наконец-то он понял, что такая жена, как она, ему вовсе ни к чему. Наконец-то он понял, что свою страстную любовь к ней он всего лишь придумал. А то и того проще – его тяга к ней была проявлением примитивного инстинкта альфа-самца. Разве она способна пробудить истинную нежность? Даже родной отец – первый мужчина в жизни девочки – покинул ее без колебаний. Она, Катрин, обречена вызывать лишь низкое, похотливое любопытство. Что до недавних пор двигало мужчинами, клявшимися ей в любви? Либо азарт обладания ею как вещью – за пятнадцать лет связи с Орловым она совершенно к этому привыкла. Либо острое, испепеляющее влечение, которое свело в могилу Олега Рыкова – и едва ее саму не затянуло в пылающую бездну. Так почему она решила, что Сергей станет исключением в списке трагических разочарований? Для него она – просто приз, полученный в жестокой схватке и потерявший ценность за отсутствием конкурентов. А теперь он еще и отсылает ее в Москву.
– Решено, я уеду, – Катрин пыталась говорить спокойно, но губы ее предательски дрожали.
– Завтра я возьму тебе билет, – пообещал он. – Собирайся.
– Ты приедешь к родам? – спросила она чуть слышно.
– Не знаю. Постараюсь, – уклончиво ответил он так, что она поняла – не приедет.
– Лучше б ты бросил меня там, в Репино, – голос ее сорвался на рыдание – она сама едва понимала, что говорит. – Лучше б Рыков меня убил.
– Я не хочу с тобой спорить, – Булгаков устало дернул головой. – Это бесполезно.
Он решительно поднялся и стал сгребать со стола всякую мелочевку – из той, которую мужчины имеют обыкновение таскать в карманах – ключи от машины, бумажник, телефон и зарядка к нему, наушники и что-то еще…
– Конечно. Что толку спорить с тем, кто тебя предал.
– Я – тебя – предал? – Булгаков резко повернулся к жене. – Да как ты смеешь?!
Она не отрывала от него усталого и равнодушного взгляда: – Смею, – пожала она плечами. – Чем еще ты меня испугаешь?
– Катрин, это бессовестно, – выдохнул Сергей. – Ты не замечаешь меня, я словно мебель… да нет, я словно грязь у тебя под ногами, а ты еще осмеливаешься упрекать меня?
– Это ты совсем меня не замечаешь, – прошептала она. – Я совершенно тебе не нужна.
– Катрин, опомнись, опомнись! – он схватил ее за плечи. – Ты скользишь по мне взглядом, как по стенке, я для тебя пустое место, и я…
– Я, я, я! – горько усмехнулась она. – Есть ли место для меня в твоих терзаниях?
Он не дал ей закончить:
– Да если б не твой живот, я бы…
– Что? – глаза Катрин щипало, она сдерживалась из последних сил, чтобы не разрыдаться. – Что б ты со мной сделал? Ударил бы?
Опомнившись, он отпустил ее так же резко.
– Иногда мне кажется… Впрочем, довольно. Не бойся. Это я так… Хорохорюсь…
Она опустилась на стул и спрятала лицо, отгородившись от него ладонями:
– Мне действительно лучше уехать. Все, хватит, оставь меня. Проваливай на свою работу…
Он повернулся и ушел, а Катрин, не доев завтрак, и оставив недопитый кофе на кухонном столе, отправилась обратно в спальню. Она услышала звук заведенного мотора за окном, но не подошла, а, вновь завернувшись в шаль, улеглась на край кровати. Сон, вязкий и мутный, как бульон мироздания, затопил ее, она плакала в этом сне, не переставая – бессильно и жалобно.
– Катрин, Катрин, проснись! – голос Булгакова вырвал ее из этого гиблого болота. – Катрин, проснись.
– Чего тебе? – сонно пробормотала она.
– Прости меня. Не знаю, что на меня нашло.
– Ты меня бросил, – пробормотала она сонно.
– Я попытался представить себе, что мы развелись, вернее нет – просто разошлись, и до меня вдруг дошло, что я просто умру без тебя. Родная, если у тебя осталось хоть что-то ко мне…
– Осталось, – она продолжала всхлипывать. – Просто мне очень больно и одиноко…
– Прости меня, – он коснулся губами ее опухших от слез губ. – Я постараюсь справиться, Катрин… Я постараюсь за нас двоих.
Чуть позже, Венеция
– Синьора, вас ожидают, – лакей поклонился почтительно и посторонился, пропуская Изабель во внутренние покои палаццо. Она пошла на серебряные звуки, доносившиеся откуда-то из глубины – голоса скрипок сплетались в прекрасный венок, им вторила виолончель. Изабель оказалась в просторном зале, увешанном картинами старых мастеров, благородно мерцавшими лаком – Дюрер[23 - Альбрехт Дюрер – (1471-1528) – немецкий живописец и график, один из величайших мастеров западноевропейского Ренессанса.], Рейнолдс[24 - Джошуа Рейнолдс – (1723-1792) – английский исторический и портретный живописец, представитель английской портретной живописи XVIII века.], Брюллов[25 - Карл Брюллов – (1799 – 1852) русский живописец XIX века, представитель романтизма.]. Над консолью восемнадцатого века скромно примостился Вермеер[26 - Ян Вермеер, Вермеер Дельфтский (1632-1675) – нидерландский художник-живописец, мастер бытовой живописи и жанрового портрета.] – «Ого! – мелькнуло в голове Изабель. – Его в лучших пинакотеках – наперечет».
– Тебе нравится Канон Пахельбеля, carissima? – услышала она и обернулась на старческий голос. – В нем совершенство гармонии и красоты мира.
– Красота и гармония так обманчивы, – отозвалась Изабель.
– О нет, дитя мое! Единственное, что никогда не обманет – это гармония и красота, при условии, конечно, что они истинны.
– Экселенца[27 - Eccellenza – ваше превосходительство (итал).], – она чуть кивнула.
– Графиня, – старик сделал приветственный жест морщинистой кистью. – Желаете, я покажу вам мою коллекцию?
– Не сочтите меня грубой, – качнула Изабель головой. – У меня не так много времени. Я вняла вашему настойчивому приглашению, но откровенно говоря, не понимаю…
– Сейчас вы все поймете, моя дорогая. Для начала присядьте! – приглашение прозвучало как приказ и Изабель, едва помедлив, опустилась в изящное кресло с черепаховым левкасом[28 - Деревянная часть спинки кресла.], обитое шелковым гобеленом – очевидное творение Буля[29 - Андре Шарль Буль – мебельный мастер французского барокко.].
– Итак, экселенца?
– Итак, нетерпеливое дитя мое, – улыбнулся Винченцо Росси. – Я хочу рассказать вам одну историю… семейное предание, если хотите…
– Чужие семейные тайны? – подняла бровь Изабель. – Стоит ли мне, экселенца?..
– Поверьте мне – стоит, – проскрипел он. – Тем более что это вплотную касается вас, моя принцесса… и организации, в которой вы занимаете столь высокий пост.
– И при чем здесь мой Фонд? – голос молодой дамы стал звонким и льдисто хрустким.
– Фонд, ты права, совершенно не при чем, – старик перешел на «ты» и Изабель не успела даже возразить. – Итак, помолчи, моя принцесса, и просто слушай!
…Это было давным-давно, когда я впервые посетил Париж. Мой давний друг Реджи Скотт стал моим «cicerone»[30 - Проводник, чичероне (итал).]. Реджи жил в Париже уже достаточно долгое время, его с удовольствием принимали везде.
– Реджи Скотт? Английское имя.
– Я познакомился с ним во времена Освобождения. В то время он был лейтенантом британских ВВС. Когда же я приехал во Францию, он уже носил майорские погоны, а его часть квартировала в окрестностях Парижа. Реджи пользовался успехом у женщин – твоя крестная мадам Перейра была в него влюблена, une ragazzina stupida![31 - Глупая девчонка (итал).]
– Жики? – оживилась Изабель. – Она никогда мне не рассказывала.