Ирюм

Долгое время Мирон ничего не мог разглядеть. Теплота солнечных лучшей, свежесть осеннего воздуха, легкость утреннего ветерка, пение птиц – жизнь обрушилась на Мирона всей своей самодостаточной полнотой. Лес был пуст. Листья белолицых березок подрумянились и приветливо красовались перед Мироном, демонстрируя незнакомцу свою красоту. Стройные, голые до самых макушек ели столбами возвышались над лесом.

Оказывается, Мирон все это время провел в крохотной избушке, почерневшей и вросшей в землю от старости. На односкатной крыше строения выросла полынь и крапива, потускневшая и обмякшая от недавних заморозков. Вокруг избушки были натыканы колья с сучками, на которых, как переспелые плоды висели горшки, кружки, берестяные короба, корыта и какие-то еще неведомые для глаза Мирона приспособления. По меркам Ирюма такая хибарка сошла бы за хлев, а у доброго хозяина – за конуру. Мирон с благодарность обошел избушку, ощупывая ее изъеденные жуком бревна.

Чуть поодаль, на невысоком холме было раскопано поле, черневшее ровными бороздами – старик Ермил уже собрал урожай. На вершине холма плотными кустами росла конопля. Мирон не услышал ни одного звука, обычного для человеческого жилья – здесь не было ни собак, ни кур, ни кошек, здесь не было людей. Рядом с кучей реповой и свекольной ботвы валялась заостренная палка, похожая на простецкую острогу; топор, сбитый почти до черенка; лыжи, подбитые мехом; куклы с аккуратно заплетенными косами и угольными глазами. Между двух сосен вырос амбар, поставленный на высокие ножки для защиты от любопытного лесного зверя. Крышу амбара застлали лапником, аккуратно уложенным в нахлест и прибитым дождями. Другого жилища Мирон не нашел.

Холм огибала тропинка, уходящая в жидкий молодой березняк, годами неспособный окрепнуть на болотистой почве. Мирон осторожно спускался по тропинке, покрепче перехватывая одеяло на груди. В низине запахло сыростью, босые ноги чавкали, утопая по щиколотку во мху. Вскоре тропинка снова поползла вверх. Мирон вывалился на небольшой островок, окруженный стеной невысокого кустарника, за которым на несколько верст тянулся однообразный пейзаж болота. В центре острова из-под камня бил родник серебристой воды. Ручеек струился, изворачивался на каменистой почве и уходил куда-то в кусты, бестолку питая бездонное чрево болота. Рядом с родником, словно продолжение камня, росла исполинская сосна, свободно раскинувшая бугористые ветви. Из толстого ствола сосны на Мирона смотрели иконы, вставленные неведомо кем и когда. С годами кора затянулась, образовав естественный киот, крепко державший образа. Такого иконостаса Мирону видеть не доводилось.

Молитва выходила из Мирона со слезами, выворачивая душу и воспоминания наизнанку. Все, что он старался не вспоминать, коротая долгие бессонные ночи в темной горнице, вдруг вывались на него разом: смерть бабки, убийство Мирона, собрание в моленной, гарь, пустые глаза Малаши и звериное ржание коня на пепелище.

Успокоившись, Мирон заметил, что лежит посередине плоского камня, размером с купеческую избу. На вершине камня блестело углубление, чуть заполненной водой.

– Мы с Аськой верим, что енто след Богородицы, – раздался поблизости голос Ермила, – Видать, приходит матушка к нам иногда, не забывает грешных. – Пойдем, – старик поманил за собой Мирона, опираясь на длинный посох. Аська, понурив голову, суетилась у его ног. – Покажу тебе могилу старца Авраамия.

Дни складывались в недели, недели превращались в месяцы. Жизнь на Авраамиевом острове текла размеренно, довольная своим цельным, замкнутым миром. Мирон постепенно набирался сил, явственно ощущая в себе какую-то перемену. Раньше он никогда так на долго не покидал родную деревню. Вернется ли он когда-нибудь домой? И где теперь его дом? Кто знает.

Первый несмелый осенний снег припорошил деревья, которые теперь сливались с зеленоватой белизной таежного мха. Старик Ермил служил воскресную службу. В строгий, но легкий знаменный распев вплетались размеренный шум ветра, шелест сбросившей листву березы, звонкая перекличка птиц. Литургия словно сливалась с природой – храмом, созданным самим Богом. Такой службы на Ирюме Мирон не стоял. Тонкий, переливающийся родниковой водой, голосок Анисьи опирался на твердый, размашистый распев Ермила. В такие минуты Мирону казалось, что он не далеко отстоит от лицезрения царствия Божия на земле. Иконы, умиляясь, смотрели на молящихся со своей величавой сосны. Остров жил, пока его не покидали люди.

После окончания продолжительной службы Ермил устало приземлился на камень – Мирон только сейчас заметил, насколько монах был стар. Когда Аська ускакала в лес по своим никому неведомым делам, Мирон обратился к Ермилу.

– Отче, разве такой малушке место в лесу? Ей бы со сверстницами играть, а не с белками.

– Так-то оно так, да уж Господь тут сам распорядился, когда Аську ко мне пристроил. Батюшку ея в кандалах сморили в Невьянском заводе, а матушка слаба оказалась – вскоре и ея Бог призвал. А сиротку куда? Вот старухи богомольные Аську мне и привели еще по весеннему снегу. Я, знать, сперва всполошился – как с дитём-то управиться старику? А нонче без нея уже и дня не протяну. Все хозяйство в свои рученьки прибрала. Знамо говорят – раскол бабами держится.

– Голос у нее – чисто ангел поёт, – признался Мирон, – Я такого отродясь не слыхал.

– Еще б слыхал, темнота! Поди все года свои на Ирюме просидел? То-то и оно. – приободрился Ермил, – А я до свово накрытия, где только не бывал. И на Выге стариков знаю, и на Керженце, и в Алтайские скиты хаживал. Ты только подумай, какой Господь наш великий строитель. Столько всего создал – в век не объять. Я так разумею – это для нас, ревнителей истинной веры и создано, чтобы мы могли от Антихристова войска укрытися.

Мирон молча согласился с мыслями старика.

– Ну а ты чем похвастаешь, – усмехнулся Ермил, – Небось не только ножа ребром искать умеешь?

– Читать-писать обучила бабка, – смутился Мирон, – чай не совсем уж темный. Книги священные мне оставила на сохранение – нет-нет да и загляну в них.

– Так и я сколь книг храню. Старец Авраамий тут свою библиотеку завещал схоронить. Только я к ней уж не притрагиваюсь – глаз-от не тот.

– Покажи, дед Ермил!

Столько священных книг разом Мирон не видывал никогда. Половина сочинений принадлежала руке неизвестных ему авторов – то были славные, Богом заостренные умы – думал Мирон. Он с жадностью голодной собаки набросился на книги, прерывая чтение только на службы, помощь по хозяйству да короткий сон. Каждая прочитанная книга причиняла Мирону немалую боль – в мире бвло столько людей на голову умнее его. Они лучше знали историю церкви, ближе понимали Бога, искусно владели пером. Теперь-то Мирон уж точно не притронется к своему сочинению – к чему позориться.

Если бы Господь раздел ум для всех поровну – рассуждал Мирон, сидя над книгами, – тогда и не случилось бы отпадения от истинной Церкви. Диавол не смог бы переманить на свою сторону не царя Алексея Михалыча, ни еретика-Никона. Огнепальный протопоп Аввакум, верная дщерь его Феодосья Прокопьевна, неломающийся епископ Павел Коломенский – всё это люди твердой веры и большого ума. Диавол глуп и повелевает глупыми. Разве пойти против Господа – это умно? Нет, Диавол глуп и царство его – глупость.

Книги дают знания, а знания суть благодать Божия, которую надо нести людям, как свет. Мирон с сожалением припомнил, что отец Симеон так ни разу и не сказал ни одной толковой проповеди на Ирюме и не написал ни строчки. От него скорее можно было добиться ценного совета по хозяйству, чем наставления в вере. Беглый священник даже не смог отговорить Мирона от гари! Так-то учат в никонианской церкви. Ну а что сделал сам Мирон? Разве он наставлял своих братьев во Христе? Нет, вместо этого он запирался в избушку на клюшку, где сидел над бабушкиными книгами в гордом одиночестве, как сыч. Ох уж эта гордыня – от неё весь грех.

Боль от осознания совершенных ошибок сжигала Мирона изнутри, заставляя грызть по ночам одеяло. Чтобы забыться, он снова усаживался за книгу, пытаясь разглядеть написанное при тусклом свете луны. Ермил с Аськой снова переехали в избу, а Мирон занял их место в амбаре. Здесь, в окружении орехов, дряблой морковки и сухарей он силился постичь мудрость священных книг. Мирон окунался в чтение с головой, но выныривая, явственно ощущал, как в душе его что-то обрывается, улетая в бездну. Это новое чувство оказалось совершенно незнакомым. Одно Мирон понял ясно – ему нужно вернуться на Ирюм.

Вернувшись, Мирон рассчитывал поставить свою жизнь по-новому. Жить надо не только во славу Божию, – размышлял он, – но и ради людей. Вместо того чтобы служить людям и через них Богу, Мирон поставил себя на место судии, на место самого Господа, и призвал народ за собой в огонь. Отныне ему оставалось только положить свою жизнь, трудясь во благо людей, во благо всего Ирюма. Эта истина пришла к Мирону неожиданно, обрушившись на него всей тяжестью своей очевидности. Теперь он рвал на себе волосы, проклиная былую глупость.

Мирона крепко потянуло на Ирюм – туда, где в черноте земли лежит его бабка и где он сам чуть не превратился в пепел. Каждая березка на Ирюме, каждый ручеек и муравейник были для него родными. Ирюм манил Мирона к себе, заполняя все его мысли без остатка, как лукавая красавица, разбередившая сердце молодого парня. Этот непроходимо скучный ирюмский пейзаж, где в день не сыщешь ни горки, ни полноводной реки, ни замшелого валуна, сейчас казался ему самым правильным, самым честным местом на свете. Мирон родился на земле, пропитанной потом многих поколений его предков. Здесь он должен служить Господу, здесь он станет самим собой.

Мудрый Ермил сходу заметил перемену в мыслях Мирона. Аська уже давно почивала на горячей печи; старик попивал пахучий травяной отвар из берестяной кружки; Мирон забежал в избу, чтобы перед сном поклониться монаху.

– Когда выходишь-то? – вдруг спросил Ермил.

– Не знаю, – растерялся Мирон, удивленный проницательностью старика.

– Шибко тоскливо?

– Уж мочи нет.

– Оно и видно. Ты, Мирошка, и иголку в стогу сена не утаишь – все на лице написано. Не отпускает тебя Ирюм – знать, там и пригодишься. Не всем же землю топтать, – Ермил задумчиво погладил седую бороду, – Утром соберу тебя в дорогу. Пустым уж не отправлю. Теперь ты наш, скитский. Смотри не возгордись – ирюмских за мирских не держи.

– Благодарствую, отец Ермил.

– Ага. Токмо я тебе далече не провожу. Аську одну не оставишь – надо засветло вернуться. Сам дойдешь – чай без ножа в ребре-то сподручней будет!

– Отче, а как на медведя в лесу не попасть?

– Поди ж ты! – рассмеялся старик, – Медведь на наши болота отродясь не хаживал!

Мирон улыбнулся, довольный, что старик, похоже, не держит на него зла. Теперь можно со спокойной душой возвращаться на Ирюм. Он уже собрался было выходить, но монах задержал его. Вместе они вышли из избы, осторожно затворив дверь.

Над Авраамиевым островом уже сгустилась ночь. Звезды дружно высыпали на небо, словно точно зная, что на них смотрят. Морозный воздух приятно щипал уши и с каждым вздохом холодил нутро. Мирон и Ермил неспешно обходили скромные скитские владения, пока старик не остановил Мирона своим спокойным, вкрадчивым взором.

– Сызнова жизнь начнешь. Смотри, Мирошка, второго шанса Господь никому не дает.

Мирон тяжело вздохнул и принялся что-то высматривать у себя под ногами.

– Вижу ты парень толковый, но шибко мудрствующий. Поменьше думай да побольше делай. Так и угодишь Господу. А того, что по дому тоскуешь, не стыдись. Большое сердце – оно к малому тянется. И на Ирюме сподручно Отцу небесному послужить. – Монах взял Мирона за руку и заглянул ему прямо в душу. – Одного у тебя прошу: сердце свое не ожесточай – оно того не сдюжит. Спасай наперво себя, и около тебя спасутся тысячи. Не послушаешь старика – сгубишь себя и тех, кто тебя любит.

Мирон вопросительно взглянул на Ермила.

– Так-так, – закивал тот в ответ, – Тебя на Ирюме любят, хоть ты того и не видишь. Вот и мы с Аськой тебя полюбили.

Анька Маслова, молодая стрелецкая вдовушка, перебирала сушеную клубнику, сидя у себя в горнице. Летом она засушила ягоды вместе с травой. Теперь Анька аккуратно доставала из корзины горсть сушеных ягод и продувала их, пересыпая из ладони в ладонь. Перемолотая в ловких бабьих руках трава превращалась в пыль, облачками разлетавшуюся по избе. Вдовица доканчивала уже вторую корзину. Ягода пойдет в скит – сиротке Аниське да отцу Ермилу на пирожки. Будет чем себя порадовать в глуши! – умилялась про себя Анька. В углу тесной горницы уже были свалены заготовленные мешки всякого добра: сушеных грибов, ржаной муки, сухарей, гороха, иван-чая – словом, всего, что не раздобудешь на болотах. Вдова бывала на Авраамиевом острове уже не раз – хаживала туда за благословением каждую зиму с тех пор, как схоронила мужа. Зимой, дождавшись, когда болото основательно промерзнет, Анька вставала на подбитые мехом лыжи и, словно язычница-остячка, смело выдвигалась в путь.

Дорогу на остров вдовице показал сам Ермил, который когда-то был под стражей у ее покойного муженька. Анька зазнакомилась со стариком, когда приносила мужу харчи. Монах, своим добрым нравом, скоро расположил к себе стрелецкую женку. Когда пьяный муж крепко бивал Аньку, она сразу же бежала к арестанту, понимавшему ее горькую бабью долю. Старик легко находил слова, способные утешить Аньку, и мало-помалу завоевывал ее доверие. Господь не послал несчастливому браку детей, а вскоре и прибрал к себе стрельца. В пьяном угаре тот чего-то не поделил с тюменским воеводой, за что и поплатился жизнью. Чем дело обернулось для воеводы, вдова так и не узнала – служивого сослали еще глубже в бескрайнюю Сибирь. Хоть оно и грех, но Анька недолго оплакивала мужа, скоро переключившись на новую заботу – она придумала вызволить Ермила из тюрьмы. Тюменские казематы – не Петропавловская крепость и даже не подвалы тобольской консистории. Пользуясь мужниными знакомствами и дав денег кому следует, вдовушка помогла монаху бежать. Ермил, горячо отблагодарив свою спасительницу, укрался на Бахметских болотах. Освоившись на святых для раскола местах, монах разыскал вдовушку. С тех пор Анька взяла на себя обязанность кормить скит.

Авраамиев остров никогда не был многолюдным скитом. Со временем, дорогу туда и вовсе почти забыли, чему Ермил, казалось, был только рад. Одна вдовица исправно посещала скит. Она взваливала на себя короба с запасами, прыгала в лыжи и отправлялась на болота. Чем могли помогали горные заводы Урала, кто-то помнил о ските и на Ирюме. Только двоедане – тоже люди. Как только гонения властей на раскол чуть утихали, блюстители старины тут же пускались в междоусобицы и склоки, выясняя, чья вера крепче. Тогда о ските забывали на годы. Противостояние господствующей церкви скрепляло раскол и давало ему силы. Теперь, когда в Сибирь пришел новый епископ, староверы должны были пробудиться от спячки. Как только Сильвестр сызнова взялся душить раскол, так на Бахметских болотах сразу началось оживление. Не только Мирон вспомнил о священном Авраамиевом острове – под твердой рукою нового епископа память освежилась у многих исповедников старой веры.

Так слухи о возрождении скита добрались и до Тобольска. На разоренье раскольничьего вертепа Сильвестр отправил уже проверенного в деле человека – капитана Ширванского полка Степана Уручева. Вразумлять и наставлять епископ никого не собирался – в скитах, по его разумению, обитали уже пропащие для света Христова души. Поэтому Федор был оставлен в Тобольске. Да и оплошность, допущенную на Ирюме, Сильвестр ему еще не простил.

Степан имел обширную сеть информаторов, построенную на совместных попойках: ни один сибирский кабак – от Верхотурья до Тары, не прошел мимо него. Спустя месяц поисков капитан вместе с отрядом своих самых горячих солдат очутился в Тюмени. Аньку Маслову он вычислил быстро – слишком уж много ниточек к ней вело: мужик ее охранял бежавшего расколоучителя, сама она почти не общалась с мирянами, а зимой вставала на лыжи и пропадала не знамо куда. Теперь довольный собою капитан, забросив ногу на ногу, потягивал вино из фляги и внимательно посматривал на вдовицу, по своему обыкновению перебирающую сушеные ягоды. Степан был уверен, что скоро разговорит Аньку – с бабами он справляться умел.

Капитан в кровь расцарапал заросшее недельной щетиной лицо. Уже который день они с отрядом пробирались через буреломы Бахметских болот: Уручев уже забыл, что ноги его когда-то были сухими; земля под ногами превратилась в жидкий кисель; солдаты его уже смело роптали – а Авраамиев остров все не показывался.

– Стой, ведьма! – выкрикнул Степан, смахивая со лба пропитавшиеся потом волосы.

Анька послушно остановилась, с опаской поглядывая на рассвирепевшего капитана.

– Когда дойдем-то? – Уручев схватил вдовицу за грудки и прислонил к щуплой березе.

– Скоро уж, – проворковала Анька, – Недалече осталось.

– Скоро?! – рявкнул капитан, вцепившись красной от холода рукой в шею проводницы, – Ах ты стерва! Задумала на болотах меня сгноить? Да я тебя живьем закопаю, а сам назад поверну. Сдался мне твой скит! Только и тебе его – не видать боле!

Анька закрыла лицо ладонями и тихонько зарыдала. Руки ее дрожали, платок сполз на затылок, обнажив пепельные от ранней седины волосы.

– Не губи, служивый, – взмолилась вдовица, – Я только зимой в скит хаживала, на лыжах! Без снегу не признаю дороги.

– На кой черт ты мне тогда сдалась? – не успокаивался Степан, – Мужа схоронила – нашто сама землю топчешь? Тут и схороню тебя, ежели завтра на место не придем.

Капитан отпустил Аньку и устало рухнул под корни березы.

– Все, привал! – обратился он к солдатам. – Хорош болото месить. Завтра или скит найдем, или домой отчалим. Эту раскольничью подстилку в Тобольск заберем. До зимы в кандалах просидит, а там и скит отыщем.

Собранный из худого, сырого хвороста костер уже давно прогорел. Солдаты спали вперемешку, в поисках тепла беззастенчиво прижимаясь друг к другу, словно щенячий выводок. Анька, туго привязанная к дереву, промерзла до самых костей. Убедившись, что солдаты, подкрепленный водкой, уснули, вдовица принялась перебирать ногами в поисках палки. Подцепив гнилую корягу, она попыталась вытянуть из костра непрогоревшую ветку. Анька до крови искусала губы, но так и не добралась до костра. Тут один из солдат зашевелился и выполз из-под овечьих шкур, под которыми дружно ютилась вся компания. Мужик оказался грузным и косолапым. Покрякивая, он обошел Аньку и справил нужду прямо за деревом, к которому была привязана вдовица.

– Не спится, красавица? – подмигнул Аньке солдат. Глаза его горели хмелем, а толстые, лоснящиеся жиром губы сверкали отблесками Луны.

– Скажу по совести, – продолжил солдат, – Приглянулась ты мне. Не пойму, нашто такую красоту губить? Наш капитан крут, да я ласков. – Мужик вплотную приблизился к пленнице и ущипнул ее за щеку. Анька отвернулась, зажмурив глаза.

– Что – не люб? Так я тебя и не под венец зову. Сделай дело, а я тебя сразу и отпущу. Скажу, что сбегла. На этих болотах мы тебя никогда не отыщем.

Толстяк одной рукой зажал вдовице рот, а другую запустил под подол ее юбки. Через мгновение от вскрикнул, отпрянув от девки – Анька прокусила ему палец, с которого теперь капала густая, алая кровь.

– И правда – ведьма! – оскорбился мужик. Ну и подыхай, как собака, коли помощи не ждешь!

– Стой, – обернула Анька отошедшего солдата. – Я согласна. Только отвяжи меня – так-то оно сподручнее будет.

– Вот и умница, – расплылся в улыбке толстяк, потирая укушенный палец, – Баба ты с огоньком – как раз по мне.

Он суетливо подбежал к дереву и принялся возиться с веревкой, крепко связанной по военной науке самим капитаном. Разобравшись, наконец, с узлом, солдат отбросил веревку в сторону и впился в шею Аньки, одновременно пытаясь стянуть с нее юбку. Возбужденный солдат пыхтел и трясся, как разогретый самовар. Вдруг он громко охнул и всей тяжестью жирного тела повис на вдовице, судорожно хватаясь за нее руками. Анька напрягла оставшиеся силы и с трудом завалила на бок тяжелую тушу солдата, из обнаженной груди которого свисал изогнутый клинок шпаги. Увидев так близко мертвое тело, пульсирующее свежей кровью, вдовица вскрикнула и бросилась в темноту. Анька бежала не оглядываясь, пока совсем не выбилась из сил. У нее уже не осталось слез, чтобы оплакивать свою первую жертву. Об этом она подумает потом, когда отец Ермил найдет для нее правильные слова. Теперь же надо спешить, чтобы к утру оказаться в скиту.

Солнце уже поднималось над Авраамиевым островом, когда монах завидел приближающуюся гостью. Старик сразу смекнул, что дело худо – раньше Анька не приходила осенью и без припасов. Больнее всего Ермилу было видеть кровь на руках вдовицы, которые она безуспешно пыталась спрятать под передником. Анька никак не могла успокоиться и лишь тянула старика за рясу, призывая поскорее оставить скит. Мирон молча наблюдал за вдовицей и Ермилом, усадив Аську себе за спину. Сиротка, казалось, беспокоилась меньше других: то ли ничего не понимала, то ли видала и хуже.

Ермил твердо отказывался уходить. Оставить могилу старца Авраамия он никак не мог. Уйти означало для него поддаться Антихристу и обречь святое место на поругание.

– Всю жизнь бегал, – объяснил монах, – Теперь уж мне не по годам. Знавал я разных солдат – тоже люди. Помолимся Господу – авось, отведет угрозу.

После долгих уговоров порешили так: Ермил остается в скиту, а Анька и маленькая Анисья под защитой Мирона выбираются с болот. Пока сиротка прощалась со стариком, а вдовица собирала еду в дорогу, Мирон отправился на остров, чтобы в последний раз помолиться на святой земле.

С утра зачиналась оттепель, и снег, наваливший ночью, превратился в вязкий ковер. Мирон прошлепал по камням до сосны, из которой на него выглядывали иконы. Сегодня лик Богородицы показался Мирону особенно печальным. Богоматерь отводила от него глаза, словно стыдясь чего-то. В округе развернулась давящая на уши тишина: птицы умолкли, ветер стих, успокоились остатки неопавшей листвы. Вдруг Мирона оглушил грохот. Богородичный лик вздулся и разлетелся в щепки. Следом выстрелы рассекли другие иконы. Мирон непонимающе хлопал глазами, с ног до головы покрытый щепой и сосновой корой. Дыхание его сбилось, а голова отказывалась соображать. Он, как слепец, выбрасывал руки в стороны, пытаясь ухватить невидимого врага. Вскоре враг предстал перед ним во плоти.

Капитан Уручев крутым шагом подскочил к Мирону, вскинув ружье на плечо. Мирон смотрел на Степана в упор и не признавал его. Для него убийство Демьяна осталось в другой жизни, которую он оставил на Ирюме.

– Ну что, голубчик, добегался! – усмехнулся Степан, – Забрался же ты в дыру. Живете по своим лесам да болотам – истинно звери. Ей-богу, не пойму, – искренне признался капитан.

Над лесом прокатился визг – один из солдат тащил на себе Аську, змеей извивающуюся у него на плече. Следом понуро брел Ермил, постаревший разом на десяток лет. Двое других солдат волочили на связанных из березняка носилках мертвое тело, некогда принадлежавшее толстяку. Довольный Степан внимательно следил за происходящим, разминая конечности, застуженные ночью.

– 

Чего с ведьмой-то делать? – обратился к капитану пожилой солдат, волочивший Аньку за спутанные волосы.

– А то ты не знаешь? – Степан удивленно посмотрел на солдата, – Кончай ее да в болото. Другим наука будет.

Глава 6

В отсутствии Сильвестра Федор брал на себя почти всю полноту власти митрополита, с чем безропотно мирились тобольские церковные иерархи. Обязанности не тяготили его, а статус не кружил голову: суета повседневных забот помогала молодому иноку заглушить боль от поднимающейся пустоты в душе. Переезд из Казани в Тобольск на короткое время помог Федору забыться, но то было лишь временное затишье беспокойного духа, мечущегося в вечном поиске. Федор сидел словно на пороховой бочке.

Сегодня Федору предстояло вести допрос юной раскольницы. Он сидел в тесной и душной келье консистории, выписывая сухим пером невидимые знаки на столе. Вскоре послышались тяжелые шаги стоптанных солдатских сапог. Дверь в келью распахнулась, и двое краснолицых мужиков ввели арестантку. Раскольницу, закованную в ржавые лисички, усадили на табурет напротив Федора. Железо звякнуло, девка тяжело вздохнула, солдаты переглянулись с монахом, сунули ему в руки бумагу и вышли. Соломенно-желтые волосы арестантки обрезала чья-то неловкая рука: грязные пряди комьями висели на лбу, за ушами и на затылке. Губы арестантки высохли и полопались. Синие, блестящие глаза глубоко провалились под пепельные брови, словно прячась от мира. Малашу было не узнать.

Дворецкие мужики нашли ее на утро после гари. Девка, перемазавшись в саже, бродила на пепелище, как полуночница. Мужики перекрестились, сгребли Малашу под руки и отвезли к свёкру. Старики, еще не выплакавшие всех слез после гибели Демьяна, обезумели от злобы на сноху. Она принесла в их дом одно горе: отняла любимого сына, а теперь чуть не забрала внука. Через месяц Малаша разродилась. Недоношенный ребенок оказался слабым и невзрачным, словно вовсе не желал появляться на свет. Старики назвали его в честь отца, а Малашу сразу после родов свезли в Ильино, молча передав деду Макару.