Ирюм

Жители Дворцов рассовали по погребам ценные иконы да святоотеческие книги, опустошили моленную и запустили в нее скот, маскируя под стойло. Лучше уж навоз, чем никонианская нога, – рассудили двоедане. Проспавший едва ли не сутки капитан не смог найти по деревне ничего действительно ценного. Без знающего глаза Федора он сгребал своими хищными руками только то, что ему сами подсунули хитрые раскольники. Забив сундуки грошовыми иконами, тряпьем и серебряными побрякушками, Уручев немного успокоился, ожидая, что в Тобольске выручит за награбленное солидный барыш. О себе капитан позаботился – теперь надо подумать и о подарке для Сильвестра. По-хорошему, надо забрать в Тобольск убитого раскольника, чтобы его закопали у помоев без всякого христианского обычая. Но зачем с мертвечиной возиться ему, Степану? До тобольского Кремля путь не близкий. Менее хлопотно оставить мертвого здесь, на его родине. Пусть раскольщики делают с ним, что хотят. Пусть хоть святым нарекут – до этого Степану дела нет. Ему и вовсе опротивело вспоминать об убиенном раскольнике и позоре, который предшествовал убийству. Мало ли он смертей на своем веку повидал? – Сотни! Но утром капитан проснулся с чугунной головой и лицом Демьяна перед глазами. Какого лешего он запал ему в душу? Сам бы убил эту собаку, ежели б Федор не подсобил! – ругался про себя Степан, – И эта его плаксивая жёнушка благодарить должна, что ее от такого дурака избавили.

Поразмыслив, капитан решил прихватить с собой в Тобольск с полдюжины раскольников, чтобы суровый сибирский епископ не затаил на него злобу. Степан уже смекнул, что с Сильвестром стоит дружить также близко, как и с губернатором. Больше всего Уручева удивило то, как легко пленники согласились отправиться с ним в Тобольск. С утра он собрал всю деревню от мала до велика на поляне и поставил перед строем солдат, вскинувших ружья. Он приготовился к убеждению и уже разминал кулаки, как вдруг из толпы раскольников выделилась небольшая кучка и самочинно погрузилась на заранее приготовленный обоз. Капитану оставалось лишь с недоумением чесать немытую голову. Внимательно осматривая будущих колодников, Степан примерялся, смогут ли они удовлетворить аппетиты Сильвестра.

– 

А ну-ка креститесь! – крикнул он на мужиков.

Пленные дружно осенили себя размашистым двуперстным знамением.

– 

Креститесь троеперстно! – еще громче завопил капитан, демонстративно хватаясь за пистолет.

– 

Прости, батюшка, – запричитали мужики, – Слагаем персты, как с детства приучены.

– 

Пешком у меня до Тобольска пойдете, шельмы! А ну пшли с обоза! Вон! – рычал капитан, не умея сохранить злобу в голове: качеством пленников он был доволен.

По команде капитана солдаты пришпорили коней и нестройно двинулись вперед; за ними, подпрыгивая на кочках, заскрипел колесами обоз с раскольниками; замыкал процессию Степан, теперь облачившийся в офицерский мундир. Голова его постепенно прояснялись благодаря целебному рассолу и прохладному утреннему ветерку. Думы о нелепой схватке с Демьяном он собирался оставить в окаянной деревне, где бросил и наскучившую ему татарку.

Сырой воздух погреба постепенно набирался теплом едва тлеющей свечи. Мирон сидел на влажной земле, поджав под себя босые ноги. Вокруг него были аккуратно разложены старинные книги и пожелтевшие свитки пергамента. Он машинально водил по корешкам увесистых томов и думал о том, как хорошо просто сидеть здесь, под землей.

Последние годы в жизни ирюмского раскола были спокойными, а потому случившееся накануне потрясло Мирона до глубины души. До вчерашнего дня он никогда не видел столь легкой и быстрой смерти. Отдать жизнь за Христа, за старую веру есть святое призвание человека, и Мирон знал это с детства. Однако уж слишком давно смерть не заходила во Дворцы так нагло. Что же означает гибель Демьяна, думал Мирон? Демьян был молодым, горячим и самым живым парнем на деревне – он и есть сама жизнь. Значит, вчера смерть вот так запросто победила жизнь? Мирон хотел верит, что нет. Так ли уж дорога наша земная жизнь, чтобы, сберегая ее, поддаваться смерти? Что такое земной путь по сравнению с вечностью? Он завершается скорее, чем прогорает свеча. Поддаваться смерти, значит отказываться от вечности в угоду мирской жизни. Так, сидя в подвале в окружении книг и святых образов, рассуждал Мирон. Но что на его мудрствования сказал бы сам Демьян? Ведь это он лишился жизни, это он потерял молодую жену, это он никогда не увидит своего ребенка. Одно Мирон знал наверняка: смерть ничего не отберет у него самого. Ведь у Мирона не было ничего, кроме веры, а отнять ее невозможно.

Когда будущее туманно и покрыто мраком, должно обращаться к прошлому – к святой старине. Этим руководствовался Мирон, раз за разом перечитывая свою невеликую библиотеку, унаследованную от бабки. За хранение старопечатных книг полагалось провести остаток жизни в казематах – тобольские архиереи видели в печатном слове главного расколоучителя.

Мирон покопался в бумагах, неразличимых при скупом свете огарка, и вытащил исписанный вполовину лист пергамента. Это была его отдушина, его первое самостоятельное сочинение – “История про древнее благочестие”, которую он писал в тайне от всех. Мирон задумал отследить историю ирюмского раскола от первых святых апостолов. Он не сомневался, что его собратья по вере носят в себе чистоту и правду раннехристианской церкви и собирался доказать это на бумаге. Мирон почти физически ощущал силу написанного слова, а потому работа его подавалась нелегко. Сейчас, когда над ирюмским расколом нависла опасность, работа над сочинением вдруг представилась Мирону едва ли не греховным занятием. Теперь пришла пора отбросить книги.

За новым тобольским архиереем Сильвестром Гловацким с Руси шла самая дурная слава. Сильвестр пробыл в Сибири только месяц, а на Ирюм уже пришла смерть. Новый сибирский епископ был человеком ни старой, ни новой, а государевой веры, – рассуждал Мирон. Он также, как и его предшественники, будет выслуживаться перед погрязшими во грехе чиновниками, а другой рукой примется беспощадно душить раскол. Из далекого Тобольска Сильвестр смог разогнать по подвалам всех дворецких двоедан. Что же будет с расколом?

Новости по Ирюму распространяются быстро, а потому к вечеру дня убийства Демьяна уже вся округа знала о случившемся. Беглый священник Симеон спешил во Дворцы, чтобы потолковать с местной паствой о дальнейших действиях. Он хорошо помнил, как только минувшей зимой обвенчал статного парня Демьяна с красавицей Маланьей. О Демьяне он и не думал – такая смерть только к чести любому мужику. Убеленную сединами голову Симеона больше заботила Малаша, потерявшая сначала родителей, а теперь и мужика. За что девке такие испытания? – никак не мог взять в толк священник. Но разве испытания даются только за грехи? – спорил сам с собой Симеон. Испытание Божие тем и ценно, что посылается всегда как будто бы ни за что и не тому. Для каждого человека Господь заготовил крест, который ему по силе.

Отец Симеон торопливо брел лесной тропой, вьющейся вслед за холодным ручьем, рассчитывая прибыть во Дворцы к полуночи. Он ловко огибал валежник, опираясь на деревянную палку, вырезанную из легчайшей сосновой ветки. Спешная ходьба путала его мысли и мешала думать, а поразмыслить ему было о чем. Сегодня на общем собрании деревни его, как духовного наставника всего Ирюма, спросят, чем ответить на убийство Демьяна и как жить под грозной рукой нового сибирского архиерея.

Когда Симеон добрался до Дворцов, долгие летние сумерки уже превратились в густую ночь. Деревня словно вымерла: только сонный скот да беспокойные собаки недоуменно переглядывались друг с другом, потеряв хозяев. Все взрослые уж давно собрались внутри просторной моленной, стоявшей за высоким забором на излучине Мостовки. Моленную поставили с десяток лет назад, когда ирюмский раскол уж подокреп и почувствовал свою силу. Здание срубили из вековых сосновых бревен и перекинули через него невысокую двускатную крышу, увенчанную скромным куполом. По закону моленные строить было запрещено, но не так, чтобы совсем невозможно. Провинциальные воеводы на многое закрывали глаза и следили лишь затем, чтоб моленная была выстроена без особого украшательства – не приведи Господь, чтобы какой-нибудь слабый духом православный мужик, завидев благолепно поставленную моленную, вдруг обратился в раскол.

Симеон перебрался через брод реки и постучал в невысокую дверь забора, замаскированную от глаз чужаков. Через мгновение она отворилась, впустив священника на тесный двор. Пространство между забором и моленной было забито народом: все негромко, но оживленно переговаривались, создавая шум пчелиного роя. Завидев своего духовного наставника, народ приутих и низко поклонился гостю. Тот благословил паству мимолетным движением руки и поспешил в моленную.

Внутри было темно: внушительное по площади помещение освещало меньше десятка свечей. С полок на людей со скорбью и пониманием поглядывали лики святых. Между рядами икон к стенам были приделаны медные кресты и литые образа, отражавшие тусклые огни свечей и множившие их число. На престоле располагалось величественное Евангелие, отделанное красным бархатом и одетое в рубашку из жемчуга; на аналое открытыми страницами белел служебник; рядом на сундуке громоздилась стопка святоотеческих книг. Через крохотные оконца внутрь моленной проникал бледный свет луны, подсвечивавая намытый до блеска пол и ноги раскольников, рассевшихся на скамейках у стен.

Отец Симеон влетел в моленную стремительно, как на пожар. Оглядевшись, он низко поклонился и поприветствовал присутствующих. Несколько старух подошли, чтобы поцеловать руку священника. Затем Симеон прошел к иконостасу, поднимая на ноги весь народ. Священник и его многочисленная паства молились долго и истово, чувствуя, как важно сегодня быть услышанными Господом. После окончания общей молитвы Симеон устало повалился на скамью, растирая онемевшие ноги – сказывался долгий переход. Священник сосредоточенно разминал конечности, украдкой поглядывая на лица собравшихся двоедан и пытаясь угадать их душевное состояние. Закончив с ногами, Симеон встал, опираясь на бревна стены и доверительным тоном обратился к пастве:

– 

Крепко молились сегодня, братья и сестры! Да ноги мои уж не те – початай, годов тридцать как от племя Антихристова бегаю.

– 

Еще столь же отбегаешь, отче! – одобрительно загудел народ.

– 

Соболезную вашей тяжкой утрате, – продолжил Симеон. – Демьян был добрым в делах и твердым в вере христианином. Господь призвал его в Царствие небесное раньше нас, а значит, нам еще придется помучиться, ожидая жизни вечной. Завтра мы простимся с Демьяном и погребем его по христианскому обычаю, что по нонешним временам почти уж роскошь. Демьян в умиротворении будет пребывать со своим Отцом небесным, но от нас, своих братьев во Христе, потребует действия. Роду проклятому мы спустить такого зверства не можем – не по чести. Что думаешь о том, честной народ?

Двоедане вновь зашумели, наперебой предлагая самые разные меры. Братья Демьяна стояли за то, чтобы выследить и задушить молодого монаха, как бешеную собаку. Другие предлагали перво-наперво освободить из плена пятерых мужиков, увезенных капитаном, а уж после решать, что делать с убийцей. Третьи были уверены, что разбираться надо с самим капитаном, который и привел солдат в их деревню. Самые отчаянные стояли за то, чтобы начать бунт и пожечь храмы господствующей церкви в ближайшей округе.

Симеон развалился на скамье, устало выслушивая дворецких мужиков да баб, кипевших от нетерпения. Тут взгляд его упал на молодого парня, тихо сидевшего в самом дальнем углу моленной. Он ни с кем не разговаривал и, казалось, вовсе собирался уйти. Симеон поднялся и подошел к молчаливому пареньку, узнав его только с расстояния двух шагов.

– 

А ты чего отмалчиваешься, христовый? – обратился к нему священник. – Весть о твоем разумении и горячей вере уж по всему Ирюму расползлась. Уважь и нас – поделись с народом своими думами.

Мирон неуверенно поднялся. Перед толпой земляков, разом устремивших на него свои любопытные взоры, он почувствовал себя сорняком, неуместно выросшим посреди грядки. Многие из присутствующих в моленной были гораздо старше, опытнее и тверже его в вере. Спасала Мирона только темнота угла, в котором он прятался всю молитву. Почему старик Симеон взывает к нему? Почему не озвучит то, что неотвратимо?

– 

Вы не хуже меня знаете, как нам поступить, – по телу Мирона волнами раскатывалась злоба. – Наши праведные предки не единожды поступали так в самые суровые годины.

– 

О чем же ты толкуешь, Мирон? – сурово бросил священник, отступая назад, – Скажи пред всеми.

– 

Я толкую о пути, который для нас благословил сам протопоп Аввакум. Этот путь ведет прямиком на небо – туда, куда зовет нас Демьян. Пора нам бросить мирские заботы, поставить сруб, запалить гарь и принять огненное крещение!

Лицо Мирона прояснилось в густом полумраке моленной, выпятив мощные скулы, размашистые дуги бровей и горящие пламенем глаза. Вся деревня давно забыла об истинном возрасте Мирона, видя в нем лишь вечно юного книжника да усердного молитвенника. Теперь пред ними стоял совершенно новый Мирон – чужой, пугающий, зовущий за собой в огонь.

Горе горем, но жизнь во Дворцах продолжалась своим чередом. Схоронив Демьяна, народ вернулся к привычной жизни, сам того не сознавая. Дни стояли жаркие и ветреные – самое то для сенокоса, на который выбирались всей деревней. Тяжелая, заплечная работа объединяла всех – от мала до велика. Коллективный труд начинался уже с этапа подготовки косы. Литовку выбивал кузнец, правил точильщик, а шлифовали бабы да ребятня.

Отправляясь на дальние луга за хорошей травой, ставили легкие шалаши, чтобы укрыться от тяжкого зноя или нежданного дождя. Дома оставляли младших, которые следили за скотиной, а сами оставались ночевать в поле, чтобы с первыми лучами солнца, как только сойдет роса, начинать косьбу. К полудню первые волки травы уже высыхали, становясь душистым сеном, которые бабы стаскивали в небольшие копны. Потом мужики умечут их в громоздкие зароды так, что не промочит никакой ливень.

Солнце уже подобралось к зениту, и работники начали выбиваться из сил. Пришла пора обедать, и усталые мужики степенно расселись в тени шалашей, обсуждая только им ведомые особенности косьбы. Бабы суетились с обедом: разливали студеный квас, ломали на ровные куски хлеб, чистили яйца и лук. Завидев вдалеке Мирона, пересекающего ложок вброд, мужики, ругаясь, отложили еду и принялись теребить свои бороды.

Мирон с удовольствием отдавал стоптанные ноги во власть студеной воды ручья. Он ясно чувствовал, как в нем пробудились страшные силы. Их нужно было обязательно куда-то пристроить, чтобы не бояться самого себя. Окрыляющее чувство, что тебе ведет сам Господь, кружило Мирону голову.

Руки его за последние дни огрубели от монотонной работы. Уже вторую неделю он в одиночку ходил в лес, отбирая засохшую на корню осину. Бревен для постройки сруба в деревне ему никто не давал, а денег на столь недешевую покупку у него не было. Оставалось выискивать по лесам сухой валежник да загибшие молодые деревья. Осина – не береза, дерево легкое, тем более иссохшее – с Божьей помощью Мирон должен был справиться.

Отец Симеон резко не поддержал предложение Мирона организовать гарь. С минуту он буровил Мирона своими старческими глазами, не находя слов для ответа на такую дерзость. Кончилось все тем, что священник при всем народе отругал Мирона, назвав его сатанинским подметком. Симеон был уверен, что время для гарей давно ушло. Власти хоть и по-прежнему притесняют раскол, но все же дают ему вздохнуть. И этим шансом надо воспользоваться, уверял беглый священник. Веру в спасительную для души силу проповеди он принес с собой еще из господствующей церкви. За годы, прожитые в расколе, его презрение к гарям ничуть не поколебалось. Симеон слишком любил и ценил жизнь, чтобы позволить своей пастве так запросто расстаться с ней. Теперь он увидел в Мироне своего нового врага, который ближе и опаснее, чем далекий Сильвестр. Если дворецкие раскольники согласятся на гарь, то их примеру может последовать весь Ирюм, тогда у Симеона останется авторитета не больше, чем у повивальной бабки. В тусклом сумраке моленной священник наложил на Мирона епитимью, отлучив на три года от причастия. После он поодиночке переговорил с самыми серьезными дворецкими мужиками, убедившись, что они тоже не жаждут прыгать в огонь. Это немного успокоило Симеона, но он все равно решил остаться во Дворцах, пока ситуация не успокоится. К тому же, общий сход так и не решил, чем ответить на убийство Демьяна – дерзкое предложение Мирона сбило всех с толку.

Мирон еще издали приметил сухие ветки, выглядывающие из-за густой листвы березняка. Подобравшись к дереву, он похлопал его по изъеденной жуком коре, словно знакомясь. Затем он выдернул из-за пояса топор, плюнул на ладонь и со всего маха ударил им в основание дерева. По лесу раздался глухой гул, запустившей в небо стаю птиц. Сосна подавалась хорошо – ствол ее просох до самой глубины комля и легко впускал в себя острое лезвие тяжелого топора. Вскоре дерево нехотя накренилось, как будто раздумывая над тем, куда приземлиться. Мирон вытер со лба пот и осторожно подтолкнул ствол ногой. Осина хрустнула и повалилась на бок, круша на своем пути ветки молодых березок. На сей раз лес перепугался не на шутку – грохот падающего дерева разлетелся на несколько верст.

Мирон уже отрубил все ветви и теперь шкурил те места ствола, где кора еще недостаточно просохла и не отвалилась сама собой. Муравьи из растревоженного муравейника суетливо копошились под ногами Мирона и залезали под пропитанную потом рубаху, тщетно пытаясь наказать разорителя. Мирон почти не размышлял над будущей гарью. Все было ясно, как Божий день: человек создан из праха земного и неизбежно в него обернется. Сгнить стариком в гробу или сгореть молодым в срубе – какая разница? Ведь по ту сторону смерти ожидает Отец, который вдохнет жизнь вечную в каждого, кто не изменил ему. Конечно, ускорить встречу с Господом было дерзновением, но жизнь во грехе под властью Антихриста – дерзновение еще большее. Раньше Мирон только читал да много думал – теперь настало время действовать. Пора показать себе и другим, что может его вера.

Ошкурив осину, Мирон отвязал с пояса толстую веревку, сделал петлю и накинул ее на комель ствола, чтоб не слезла. Надо было вытащить бревно на опушку. Закинув веревку на грудь и глубоко вздохнув, Мирон попытался сдвинуть дерево, но тщетно – сапоги скользили по траве, а веревка вгрызалась в плоть. Мирон зажмурил глаза и прошептал Исусову молитву, чтобы угомонить нарождающийся в груди гнев. Овладев собой, он упал на колени и, напрягая каждую жилку, вновь потянул бревно. Веревка вытянулась в струну, вены на лбу Мирона вздулись – дерево подалось сначала на вершок, а затем проползло с локоть. Мирон, переводя дух, обернулся и с удивлением заметил за собой двух незнакомцев, обхвативших ствол с двух сторон.

– 

Обожди, коли шибко пристал, – сухо проговорил один из мужиков. – Торопиться нам некуда.

Мирон незаметно улыбнулся, перехватил поудобнее веревку и с удвоенной силой потянул бревно вперед – теперь он был не один.

Втроем дело спорилось славно – незнакомцы привели с собой коня, который перетаскал на себе сруб. К вечеру опушка леса была завалена дюжиной осиновых бревен: все на подбор – хоть избу ставь. Незнакомцы ничего не рассказали о себе, да и Мирон не был разговорчив. Пришли – значит, решили твердо. Згорелый дом должен был вырасти на крутом берегу ручья, чтобы местные могли быстрее затушить огонь, если на то будет их воля. Внезапный приход незнакомцев окрылил Мирона – это был Божий знак, что он все делает правильно. Мужики оказались ловкими и умелыми – с такими помощниками сруб вырастет за пару дней. К этому не был готов даже сам Мирон. Он приготовился в одиночку мучиться со стройкой недели две. Теперь близкая смерть развернулась перед ним всей своей неизбежностью – совсем скоро он добровольно вступит в огонь.

На высоком берегу ручья раскольники раскопали неглубокую яму. По ее углам врыли столбы, вырубленные из самой толстой осины. На столбы, выглядывавшие из земли чуть выше уровня дёрна, положили первый ряд огненной купели. В образовавшейся чаше плотно выложили толстый слой березовых веников, который присыпали смольём, соломой и берестой. Слоеный пирог, готовый вспыхнуть от первой искры, заложили тонкими жердями, оставляя щели для поступления воздуха, чтобы огонь не задохнулся в собственном дыму. Далее мужики быстро подняли стены, в которых оставили крохотные окна, способные впустить свет и не выпустить человека. В стене со стороны ручья вырубили лаз, запирающийся изнутри сруба дверью на прочных засовах. Крышу строения покрыли жердями и на случай дождя закидали снопами соломы, привязанными веревками к жердям. За два дня на крутом берегу студеного ручья вырос статный згорелый дом, смиренно ожидающий своего часа, чтобы отдаться во власть огненного свирепства. Дело сталось за малым – подготовиться к гари.

Мирон знал, что перед гарями многие раскольничьи уставщики перекрещивали свою паству. Это все от недостатка ума, ведь креститься дважды – тяжкий грех. Един Господь, едина вера, едино крещение – говаривала его бабка. Мирон был готов ко второму крещению, но только огненному, которое навсегда очистит его от скверны и унесет в красном вихре прямиком на небо. Когда бренное тело его сгорит, душа вложится в отеческие руки Божии. Через адские предсмертные муки Мирон чаял вступить в ряды бесплотного воинства небесных страдальцев. Этот путь был единственным душеспасительным и богоугодным во времена царства гонителей истинной христианской веры. Мирон прочитал много книг и твердо знал, что многие святые праведники и богоугодники добровольно шли в огонь, воду или на нож, предпочитая такую кончину смерти от рук предателей Христовых. Нигде в Божественном Писании или постановлениях Вселенских соборов он не смог найти запрета на гарь. Напротив, для христианина почитается особой честью пострадать за Спасителя. Что такое огонь вещественный? Разве страшен он для того, кто и так непрестанно горит в огне любви Божией? От этих мыслей у Мирона шла кругом голова, а когда строительство згорелого дома завершилось и отвлечься больше было не на что, он и вовсе потерял сон. Оставалось поскорее простится с земной жизнью и окунуться в огненную купель, чтобы вынырнуть по ту сторону смерти.

Мирон провел перед образами всю ночь. От бесконечных поклонов колени его сбились в кровь, обагрив длинную рубаху. К утру разум моленника помутился: губы еще по привычке повторяли знакомые слова, но в голове давно царила мертвенная пустота. Перед гарью, организованной умелым и знающим расколоучителем, полагалось сходить в баню, надеть самую чистую одежду, поцеловать скотину и с легким сердцем отправиться на встречу к Господу. Мирон хорошо знал все детали совершения огненного крещения и теперь ясно понимал, что делает все шиворот-навыворот, что не смог увести за собой людей, что он не готов.

Первые лучи раннего июльского солнца заглянули в избу, застав Мирона нелепо распластавшимся на полу. Он зажмурил глаза, потянулся до хруста в костях, натянул портки и вывалился во двор. Молочный предрассветный туман услужливо пустил его в свои холодные объятия. Собирая босыми ногами росу, Мирон добрел до колодца, зачерпнул ведро студеной воды, жадно напился и вылил остатки себе на голову. Рубаха его намокла, облепив изнывающее тупой болью тело. Надо было идти. Мирон забежал в дом, подпоясался, бросил последний взгляд на образа и зашагал прочь.

Деревня пробуждалась медленно, но неотвратимо: петухи уже вовсю драли глотки, коровы просились в поле, лошади лениво срывали с корней конотопку. Круговорот жизни раскручивался сызнова, словно жернова никогда не затихающей мельницы. Сегодня Мирон встретит смерть, но жизнь ни на мгновение не остановится, как не замедлила она свой шаг после кончины Демьяна. Разве не из-за его убийства Мирон решил запалить гарь? Или он лишь жаждет разорвать всесильный круг жизни, с детской непосредственностью перемалывающий человека под себя? Вопросы кружились в голове Мирона, пытаясь затянуть в бездонную трясину, из которой нет выхода. Выход – вот чего на самом деле он ищет. Время вопросов давно ушло – настал черед выбора. Мирон выбрал гарь и ответит за это только перед Господом.

Когда Мирон дошел до згорелого дома, Солнце уже поднялось высоко, растворив лучами густоту рассветного тумана. Утренний лес замер в ожидании, когда люди потревожат его чем-то неведомо страшным и чуждым. К ветвистой березе, стоявшей неподалеку от сруба, был привязан мерин – его привели незнакомцы. Они уже копошились возле избы, забрасывая хворостом её основание. Только сейчас Мирон подробно рассмотрел их: один был до смерти худой и белокожий, другой заметно косил глазами. Мирон поприветствовал своих новых братьев во Христе и проскользнул внутрь избы. Запах древесины приятно повис в срубе, свет еле пробивался сквозь узкие прорези окон. Незнакомцы принесли с собой несколько икон, расположив их на толстом бревне, выпирающем из стены. Мирон недовольно вздохнул: он бы никогда не посмел обречь святые образа на огненную погибель. Икона утешает человека на земле, приоткрывая перед ним дверь в Царствие Божие – зачем же эти ворота сжигать?