Все их деньги

– А я давно уже предлагаю принять закон, чтобы измену после пятидесяти переименовать в подвиг!

Новый взрыв смеха. Мы подошли к дверям, и провожатый, услужливо поклонившись, впустил нас дальше:

– Восточная комната.

Президент замирает в проходе, осторожно вытягивает шею, пытаясь рассмотреть, что впереди. Широкий тёмный коридор привёл нас в вагон из тёмного дерева и золота. Стены украшены инкрустацией по дереву с китайскими иероглифами, ручная работа. Открытый бар предлагает азиатские закуски и сладкие тягучие коктейли. В полутьме практически ничего не видно. Здесь комната релакса, можно делать любой массаж, пара кушеток свободна, я поискал глазами Эцуко, но её не было видно, жаль, скорее всего, занята. Эцуко, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя! Э-цу-ко… – примерил я к новому имени любимую реплику.

– Ты чего застыл? – Президент потянул меня за рукав.

– Вагон-ресторан, – объявил провожатый.

В углу – накрытый стол, не хуже, чем в «Англетере». Президент устремился к нему – единственному месту, где одинокому гостю можно было приткнуться без риска выглядеть невостребованным. Рядом со столом разговаривают, держась за руки, две девушки с голой грудью. Они украдкой поглядывают на Президента с презрительным любопытством: он единственный здесь, кто явно чувствует себя неуютно. Только он не знает, куда деть руки, хочет спрятать лицо, словно стесняясь, что оно не закрыто. В этом вагоне вообще много молодых людей: некоторые из них одеты безукоризненно, большинство ходят в неглиже, но общая картина довольно эстетичная, несмотря на многообразие форм и размеров.

Видно хорошо: центр освещён ярко, в глубинах вагона полумрак. Неприличные стоны смешиваются со звуками разговоров и наполняют открытое пространство гулом. Немного в отдалении оживлённо беседует группа: несколько голых мужчин и женщина в коротком чёрном пеньюаре. Женщина немолода, но красива, стоит приосанившись, одной рукой опирается на стену японских махровых камелий, острыми ногтями сдавливая бутоны, другой приподнимает бокал и соблазнительно смеётся. У неё кожа цвета миндального масла.

– Слушай, не так и страшно, Антон Павлович, – сказал Президент.

– Почему должно быть страшно? – обиделся я.

Мужчины активно поддерживают разговор, бесцеремонно разглядывая её округлые бёдра, у всех одинаково голодный, пожирающий взгляд. У кого-то эрекция, но не у всех. Всё же очевидно, что она внушает им отчаянное желание обладать собой.

– Пойдёшь дальше? – спросил я.

– Идём.

Следующий вагон – собрание редкостей. Мой изогнутый антикварный диван, приобретённый во французской деревушке Пюисельси заняла пара: девушка, широко расставив ноги, выставив себя на всеобщее обозрение, нежно поглаживает голову молодого парня, тощего и гладкого, который сосредоточенно облизывает её проколотый сосок. Второй рукой она настойчиво ласкает себя, массирует и погружает внутрь мокрые пальцы.

Ещё двое мужчин внимательно наблюдают за этой картиной. В тусклом свете у одного из них поблёскивают мелкие капли пота над верхней губой, соскальзывают и теряются в чётком контуре жёсткой щетины. Мужчина напряжённо следит за хаотичными движениями, то и дело проскальзывающего в колечко пирсинга языка юноши, крепко сжимающего свой внушительного размера член.

Похоже, открытый вуайеризм возбуждает не менее тайного. Наблюдавший мужчина требовательно обхватывает своего спутника за бедра и опускается на колени. За окном мелькает Москва.

– Дальше? – спрашиваю я.

Ещё через вагон моя любимая комната шибари. Там, под потолком, в лёгком трансе извивается, зафиксированная кручёными верёвками, потрясающая блондинка. Натяжением и гравитацией её предельно изогнуло в воздухе, она приняла максимально незащищённую позу: хрупкие руки крепко связаны за спиной, ноги растянуты в вертикальном шпагате, голова опущена вниз.

Туда допускают не всех, но Президенту с безграничным доступом, естественно, можно будет пройти. Сомневаюсь, правда, что его может такое заинтересовать. С философской точки зрения японское искусство эротического связывания, переплетения и пересечения – всё это о доверии, безграничной передаче власти, подчинении и эстетике. В этом случае мужчина полностью доминирует над женщиной так, что даже её базовая способность в передвижении зависит только от него. Чисто асоциальная форма поведения, хотя, если посмотреть с другой стороны, исключительно социальная, основанная на чутком взаимодействии с партнёром и безусловной эмпатии. Вряд ли Президента может возбуждать беззащитность, он, скорее, обуреваем охотничьими инстинктами: искать, обхитрить, настичь.

Новый вагон и новые впечатления. Нам объявляют:

– Вагон-бар…

Обставленный, как сказал бы Набоков, с привкусом пряного мотовства, – как стопочка густого вишнёвого ликёра, как стодолларовая купюра, оставленная на чай при счёте на тысячу рублей – так официант открывает папку для расчёта, смотрит непонимающе, с трепещущей радостью, а я, благосклонно киваю, круто разворачиваюсь, одновременно накидывая пальто непременно на одно плечо, и выхожу в ночь…

Президент механически берёт тарталетку с чёрной икрой и бураттой, закидывает в рот. В центре стола громоздится большой чёрный фонтан, нежно выталкивая пенистое розоватое вино в пологую чашу с лепестками. Обожаю секс с привкусом готических сказок. Рядом с едой вперемешку стоят продолговатые сосуды, доверху наполненные моим любимым составом, складывается впечатление, что закончиться он, априори, не может. Каждый из гостей имеет при себе набор из позолоченной соломинки, ложечки и пластиковой карты. Люди подходят парами или поодиночке, техничными движениями чертят, вдыхают, втирают. Один молодой парень, потягивающий из трубочки что-то отдаленно напоминающее тягучий апельсиновый ликер, неожиданно смачивает палец слюной и погружает его в емкость. Затем, не говоря ни слова, заставляет свою спутницу прогнуться и обильно смазывает её между ног.

Глаза Президента округляются, он запрокидывает голову и закрывает их – я не могу понять, размышляет он или получает удовольствие.

Недалеко от нас стоят две красотки в абсолютно одинаковых жёлтых платьях, их щёки лопаются от молодости. Одна из них взмахивает светлыми волосами и подходит к Президенту, говорит вкрадчиво:

– Вы часто бываете здесь?

Он не сразу понимает, что обращаются к нему, и в недоумении открывает глаза:

– Я… нет.

Она смеется:

– Я вижу. Это моя сестра.

Она указывает на свою близняшку, и та резво машет ему рукой, – её жёлтое платье сползло наполовину и оголило всю верхнюю часть.

– Прошу меня извинить, – Президент делает несколько шагов назад и поворачивается ко мне.

– Пойдём дальше? – спрашиваю я.

Но Президент не уверен.

Я с удовольствием отмечаю, что он разворачивается и выходит из вагона. Я за ним – и уже не Москва проносится за окнами, а французские деревушки. Президент возвращается обратно в третий вагон, решительно подходит к группе людей, где соблазнительная женщина с бокалом в руках всё ещё находится в центре всеобщего обожания.

Президент подходит, и голые мужчины с раздражением смотрят на него.

– У вас не найдётся сигары? – обращается он к курящему.

– Нет, я курю джоинт, – бросает тот. – Сигары есть в восточной комнате.

– Я забыл, где она, – Президент устремляет прямой взгляд на женщину. Она перестаёт улыбаться и внимательно смотрит в ответ.

Меня в очередной раз восхитило собственное умение сканировать психологическую сущность других людей. Я редко себя хвалю, обычно сдерживаюсь, но здесь просто песня какая-то. Понимаете, есть в этом что-то невероятное… люди, в частности, Президент, думают, что их идентичность всегда под контролем, но я-то знаю, как они меняются, попадая в мой поезд; распутник становится просто путником, девственник – чувственником, лейтенант – доминантом.

Я учёл, что Президент будет находиться в ситуативном контексте, сильно или заметно искажающем его обычное поведение, станет более чувственным и готовым к тактильному сближению. Выбирал среди женщин от тридцати восьми до сорока двух и такую, чтобы обязательно лицо было породистое, немного хищное, вот так и нашёл прекрасную бабу Соню. Сердце коллекционера бьётся быстрее, а глаз горит ярче, когда он видит образец, достойный своей коллекции. Эта женщина словно была рождена для съёмки в рекламе кофе или чего-то такого же эстетичного, обязательно с мерцающими свечами, чашкой горячего напитка или, быть может, тонкой струйкой табачного дыма в полумраке. К декорациям я подошёл как умелый художник-постановщик: разместил Соню в отдалении и окружил мужчинами, в расчёте на то, что Президент обязательно обратит внимание на что-то востребованное, но не выставленное напоказ.

Президент удалился, и я, окрылённый появлением у себя рычага на центр принятия решений, подкатил к близняшкам в жёлтых платьях. Кто знал, что сила рычага уменьшается пропорционально возрасту девчонок?! Тогда, увы, у меня не было времени подумать об этом основательно. Дались мне эти близняшки? Ещё как дались.

Глава девятая

2024. Бульд

Осознание того, что Бёрна больше нет, накрыло меня волной внезапно. Перед глазами пролетали какие-то фрагменты студенческих лет, в то время Бёрн был моим лучшим другом. Даже больше, чем Старый. Мы дружили тридцать лет (тридцать четыре, поправил бы Бёрн, будь он жив). Были на одной волне, молодые, амбициозные, до смерти желающие разбогатеть. Я задумчиво стоял посередине своего просторного холла в совершенном одиночестве.

Корпус дома был прозрачный, как кусок льда, при выключенном свете отражение исчезает и через стены видны и замёрзшее озеро, и теннисный корт, ярко освещённый прожекторами. Я вдруг подумал, что в следующем году следует заняться цветным переостеклением дома. Сейчас особняк растворился в московском снеге и просматривался со всех сторон. Меня уже не заботила собственная безопасность: отдельная территория простиралась на несколько километров и была окружена высокой глухой стеной, весь периметр был утыкан камерами и снабжён датчиками движения, кроме того, охрана патрулировала участок круглосуточно…, но следовало придать зданию более современный вид: классический хайтек стремительно уходил в прошлое.

Покрутившись на месте, я пошёл в биллиардную, шаги гулко отдавались в полупустом помещении. «Это могло произойти с каждым из нас», – подумал я и на мгновение неконтролируемо испугался. Вслед за первой мыслью сразу пришла вторая, привычная, что всё это случилось с Бёрном, а со мной этого случиться никак не может. Тем не менее, стряхнуть с себя чувство страха не удавалось. За кофейным столиком сидел, аппетитно прихлебывая коньяк, мой старинный друг Рафик. С ним мы прошли бандитские девяностые. Он жил здесь, периодически то появляясь, то исчезая.

– Опять пьёшь, – поморщился я. – Выглядишь хреново.

– А что ещё делать? Не мог же я оставить тебя одного в трудную минуту.

От нечего делать я отрешённо покатал шары руками, потом взял кий и под небольшим наклоном натёр его кубиком мела. Вытащил телефон из кармана шорт и по памяти набрал номер. Ответили не сразу и раздражённо:

– Да, пап.

Я воодушевился:

– Але, Макс? Привет! Как ты?

– Все нормально.

– Ты должен приехать на следующей неделе, всё в силе?

Через динамик было слышно грохочущую музыку, Максу приходилось кричать, чтобы быть услышанным.

– Да, то есть не совсем, нет… Я немного задержусь в Лондоне.

– Как так?

– Пап, я потом расскажу, ладно? Мы с ребятами зашли в «Барлок».

– Это рядом с «Селфриджес»? И как тебе? Я в прошлый раз не попал туда, потому что…

– Слушай, я сейчас не могу говорить, извини, – перебил меня Макс. «Попроси его денег прислать», – донёсся до меня настойчивый шёпот.

Сдавленным от смеха голосом сын произнёс: «Можешь прислать ещё денег кстати? Бар очень дорогой!»

Я разозлился:

– Ты вообще там с катушек слетел, а? У тебя вообще есть что-то в голове? Двадцать четыре года, а ведёшь себя, как мальчишка. У тебя вообще есть какие-то этические нормы – просто позвонить отцу? Я в двадцать три начал зарабатывать деньги, а ты занимаешься хернёй и просираешь нажитое мною. Вот я к своему отцу так не относился! – я бросил трубку.

– Зачем ты сыну врёшь? – вмешался Раф.

– Ты помнишь ту историю?

Раф кивнул.

Когда мне было двадцать четыре года, мы в очередной раз с какими-то тёлками уехали на пару дней к Бёрну на дачу в Ольгино. Родителям я, естественно, ничего не сказал, да и мобильников не было, а позвонить я как-то забыл или пожадничал… позвонить стоило две копейки. Сижу я, двадцатичетырёхлетний, уже слегка прибалдевший, развалившись у Бёрна в кресле, в зубах зажата сигарета, на столе ящик пива. Две тёлки, не умолкая, ржут над моими историями, я от этого ещё больше вхожу в кураж, размахиваю руками, и в разгар этого веселья в комнату вдруг входит мой папа. Как он нашёл меня, одному Богу известно.

– Чего тебе? – говорю, по-хамски не вытаскивая сигарету изо рта.

– Ничего. Хотел убедиться, что ты жив.

Развернулся и ушёл. А я продолжил сидеть и травить байки, будто ничего и не произошло, хотя на душе после его ухода стало гадко. Прости, пап. Я вёл себя, как свинья!

– Ты Максу можешь сказать, что вырос такой, потому что папаня продал вашу новогоднюю ёлку, – сказал Раф.

– Наше поколение не жалуется на родителей, оно их благодарит. Он научил меня тому, что решения иногда бывают нестандартными.

– Но ёлку ты ему не простил.

– Не забыл.

Я ещё несколько секунд смотрел в телефон, а потом позвонил по другому номеру.

– Алло, у вас там новенькие появились? Мне такую как в прошлый раз, только ноги подлиннее.

– Здравствуйте! Да, секундочку. Изабель, коренная москвичка, окончила государственный университет, изучала языки во Франции.

– Твою мать, ты что, попутала?? Я тёлку заказываю, а не академика вызываю. У вас там нормальные имена есть?

– Простите. Вам сейчас?

– Нет, через год.

– Ещё раз простите. Выезжаем. Везти туда же?

– Да.

Раф в углу заливался нетрезвым смехом. Смех у него был фирменный, такой, к которому непременно хотелось присоединиться.

Через полчаса возле окна остановился «Мерседес», из него вышла шикарная девица лет двадцати и, неловко поднявшись по ступеням на высоченных каблуках, вошла в дом. Омоновец, охранявший периметр, встретил её и привёл в холл.

– Тут есть кто-нибудь? – крикнула она.

Я появился в атриуме, в руке у меня всё ещё был кий, и, в размышлениях о прошлом, я так и не переодел шорты.

– Здравствуйте! Я Изабель, можно просто Белла, – она растерянно оглянулась. – Где можно раздеться?

– Раздевайся прямо тут.

– А музыка есть?

Я усмехнулся и отправился в кинотеатр, взял пульт управления домом, вернулся в холл и потыкал в сенсор. Весь дом наполнился звуками голоса Ланы дел Рей. Изабель начала двигаться в такт, медленно снимать шубу из искусственного меха, кокетливо обнажая плечо. Мех соскользнул на пол, девушка осталась в чёрном бархатном платье без бретелек. Неуклюже повернувшись, она наступила на шубу и, поскользнувшись, начала падать. Неожиданно ловко я сумел подхватить Беллу за талию, но от порывистого движения очки съехали на кончик носа.

– Дякую. Ой, то есть – мерси, – сказала Белла.

Я распрямился и поправил очки:

– Ты с Украины, что ли?

– Je preferemourir dans tes bras que de vivre sans toi[8], – зашептала она.

– Точно с Украины.

– З-під Харкова. А как вы узнали?

Она подошла ко мне вплотную, обняла за шею и попыталась поцеловать в губы. Я решительно отстранил её от себя.

– Погоди, сделаем вот что. Идём на кухню, пожаришь мне картошки с гусиными шкварками, а то мой повар по-хохлятски не умеет.

– Тю-ю-ю, не, я всякие извращения видывала, но это совсем плохо. Если по-хохлятски, надо с салом.

Я покачал головой:

– Евреи сало не едят.

Белла прикрыла рот ладошкой и очень жалостливо сказала:

– Вы еврей?! Никогда бы не подумала. Несчастье-то какое…

– С чего это несчастье?

– Не знаю. Про евреев всякие гадости говорят. А где у вас кухня?

– Про хохлов сейчас тоже гадости говорят. Пойдём.

Белла подобрала шубу и засеменила за мной, с интересом посматривая по сторонам. «Там вон кинотеатр, здесь обеденная, справа тренажерный зал и банный комплекс. Пройдём через бассейн, так быстрее будет».

– Ой, а я плавать не умею, – сказала Белла.

– Если что, я тебя спасу.

В полумраке пятидесятиметровый бассейн мягко подсвечивался синим светом, его глубокая зона контрастнее остальных участков, воздух в помещении насыщенный, влажный, с лёгкой примесью растительных масел.

На кухне я развёл руками:

– Всё в твоём распоряжении. Вон два холодильника, поищи там гусиные шкварки. Картошка в…

И вдруг в дверях возникает эта троица: уверенно ступая, первым в кухню входит мой начальник охраны, сзади маячат двое: оба в чёрных длиннополых пальто. «У моей охраны есть охрана», – вспомнилась мне строчка из песни. Александру было сорок три и, тем не менее, он находился в прекрасной физической и ментальной форме. Рослый – метр девяносто три, если не больше, выглядел как стопроцентный русский офицер. Я к нему привязался, всё хотел за столькие годы найти в нём еврейскую жилку, но, похоже, безнадёжно.

– …погребе, – закончил я мысль. – Что такое? – Это уже в сторону Александра.

– Прошу прощения. – Из уважения Саша выдержал короткую паузу. Он прекрасно знал иерархию и с предельной точностью видел заданную мной дистанцию, никогда не манкировал почтением, а поэтому опустил голову и сделал два шага назад. – Можно вас?

– Ну?

Мы вышли с Сашей, и я плотно закрыл стеклянную дверь. Краем глаза я отметил, что Белла подошла к холодильнику и стала изучать его содержимое.

– Удалось выяснить, что никто из родных в глаза не видел завещание господина Бронштейна. Более того, он не открывал банковских ячеек для документов за последние два года.

– Интересно.

– И ещё. Я лично переговорил с замом полковника Плиева, который ведёт дело о его гибели. Всё вроде бы смахивает на обычную аварию, но Дмитрий, парень из уголовного розыска, доложил ему о сбое алгоритмов светофоров.

– Что это значит? Убили его?

– Пока непонятно, идёт расследование.

– Выяснил что-либо про сожительницу Бёрна?

– Нет, было не дозвониться до паренька нашего из управления. Хотел сегодня к нему съездить, не получилось.

– Плохому танцору, знаешь, что мешает? Яйца всегда.

– Понял, шеф.

– Да ничего ты не понял.

Я вернулся на кухню, где Белла деловито поджаривала гусиные шкварки, Раф уже сидел здесь с доверху налитым, видимо уже вторым стаканом коньяка. Я глянул на свой мобильный, высветилось сообщение от Сашки, дочери Президента: «Добрый вечер, Аркадий Георгиевич)) Чем занимаетесь в поздний час?». Я вздохнул и, не открывая сообщение, положил телефон дисплеем на стол. Вообще я любил всех женщин, особенно молодых и хорошеньких, но Сашка принадлежала к тому типу, с которыми я предпочитал не вступать ни в деловые, ни в личные контакты; главным фактором для этого оказывался всё же Президент, потому что краснеть, каждый раз глядя ему в глаза, совершенно не хотелось.

– В погреб я не пойду, – заявила Белла.

– Боишься, что ли? – я сел рядом с Рафиком. – У меня тут охрана, видела?

– Охрану видела. Только я приведений боюсь.

– А чего их бояться? Вот сидит здесь одно приведение и совсем нестрашное.

Я указал на Рафика, и тот опять рассмеялся:

– Живых надо бояться.

– Это точно, – ответил я.

Белла рассеянно посмотрела на нас и повторила:

– В погреб не пойду.

Я закатил глаза. В который раз за день подумал о Бёрне, вытащил бутылку «Барон Ротшильд» 1982 года и, улыбнувшись, разлил красное сухое вино по бокалам.

Глава десятая

2024. Президент

«Девять вечера» – объявила система нежным голосом моей дочери. Я решил, что если уж заботиться о комфорте, то следует тщательно продумать каждую деталь. Жёсткие голоса роботов раздражали, а вот Сашкин успокаивал, поэтому мы сняли с неё голосовую биометрию, и теперь система легко генерирует любую речь, используя её данные.

Девять вечера – время для спокойных размышлений. В эти моменты я не читаю и не работаю, не играю в азартные игры, а усаживаюсь в кресло в моём кабинете и думаю. Моё кресло – не просто предмет мебели, это навороченный кардиоприбор, который каждый вечер проводит скрининг нарушений сердечного ритма. Пока данные копятся, я смотрю на раскинувшийся внизу город и медитирую.

В моём отношении к Москве смешались сразу несколько чувств, которые, в зависимости от времени года и даже от времени суток, то уходили на задний план, то выдвигались вперёд. Среди них больше всех преобладала благодарность. Есть не так много людей, без которых Москву сложно представить. Это несколько политиков, два банкира, один судья, несколько деятелей культуры, рестораторы и мы. Да, конечно, ещё правительство, включая аппарат президента и Совет Федерации. Мы уже должны были стать символом нового русского капитализма, это не мои слова, я бы так не сказал. Так сказал главный редактор московского Fortunes. А я добавил, что Москва пригласила нас, попробовала и приняла.

Столица – красивый город, с каждым годом становится всё мощнее… Как сказал Михеич, если все деньги мира тут, значит и все мрази мира тут. Наверное, поэтому всё чаще сильно тянет на север, в родной Питер. Как истинный петербуржец, при упоминании Москвы я демонстративно морщусь, словно, забывшись, раскусил горошинку перца из наваристого борща. Я, естественно, высокомерно говорю: «Был бы климат в Питере хороший, был бы лучший город на земле», но не думаю так, потому что у нас не заработать. Если бы мы остались в Петербурге, то влачили бы своё жалкое региональное существование в статусе крупной местной шарашки, да и всё.

Я подумал про Бёрна и ощутил пустоту. Пустоту не от утраты, а другого толка. Если бы двадцатилетним мальчишкой я посмотрел на себя сейчас, на немолодого мужчину с бородой, устроившегося в вычурном раздутом кресле с ничего не выражающим взглядом… От созерцания этого я бы, наверное, завыл от скуки. Испытал бы нарастающее раздражение от того, чем этот человек вынужден заниматься. Ещё больше меня бы потрясла затягивающая рутина и бюрократическая волокита, дела ради дел. Кто-то из наших классиков очень точно называл это состояние неотвязчиво-постылым[9]. Хуже всего, меня бы вывернуло наизнанку от того, что я не понимаю, кто этот человек в кресле? Почему он больше не чувствует всего спектра эмоций – ни хороших, ни плохих, а только спокойное удовлетворение. Возможно, этот мальчишка с теплотой проникся бы к Бёрну, который, в отличие от всех нас, ещё был способен чувствовать.

– Папа, у нас гости! Выходи, хочу тебя кое с кем познакомить.

Сашка выглянула из двери и махнула мне рукой:

– Не работаешь?

– Иду.

Рядом с моей дочерью стоял симпатичный высокий парень с густыми рыжими волосами и неглупым лицом, представился Павлом.

– Хотя в интернете он больше известен как PavelPK, – сказала Саша.

– Прошу прощения?

– У меня свой канал о фондовом рынке, я частный инвестор, уже много лет изучаю рынок ИИ, космических и IT-компаний.

– Он очень известный, пап.

– Да нет, на самом деле не очень, – скромно заметил Павел.

– Я, признаться, тоже увлекаюсь искусственным интеллектом, инвестирую в биотех, когда удаётся что-то понять.

– Да, я уже заметил вашу умную татуировку.

– И что вы о ней думаете?

– Стильная, с хорошим дизайном. Но, честно говоря, всё новое, непроверенное временем в таком роде, несёт риск здоровью.

Мне понравилось, что он осмелился мне это сказать.

Я с удовольствием показал ему квартиру, рассказал, что в прошлом году полностью перепрошил пентхаус: «Смотри, я занимаюсь спортом, а в это время молекулярные биосенсоры фиксируют моё самочувствие и передают Филе. Филя – это сокращение от «профилактики», система мониторинга здоровья, которую я поставил. Он, в свою очередь, запускает хаммам и даёт команду системе кондиционирования охлаждаться до температуры, максимально подходящей для сна. Когда я лежу в постели, гаджет знает, сплю я на самом деле или просто дремлю, смотрю телевизор или читаю. По сердцебиению может понять даже, что именно я читаю – новости, дурацкий детектив или профлитературу. Кровать считывает уровень усталости и стресса, эти два фактора – настоящая чума двадцать первого века, от этого можно легко коньки отбросить.

Телевизор получает автоматически генерируемые данные о моём местонахождении и включается, когда я подъезжаю к дому, в зависимости от моего настроения подбирает музыку и каналы. Как он узнает? Телефон анализирует интонацию моего голоса и передаёт данные на устройства. Один знакомый учёный с мировым именем подарил мне инновационную зубную щётку – она сканирует полость рта, обнаруживает кариес и воспалительные процессы, отправляет отчёты стоматологам в мою клинику».