Условности

И вот еще что смущало Генри: за минувшие годы он не одну сотню раз обошел всю округу, снова и снова заглядывая в каждый дом, и теперь не знал, куда ему податься. Он уже не намечал, где будет искать жену, кого расспрашивать о ней. Больше всего мучений доставляли ему перекрестки, где сходились две, а то и три дороги, ведущие в разных направлениях. Генри приходил в замешательство, сделать выбор становилось со временем все труднее. Разрешить эту сложную проблему помогла ему новая безумная фантазия. Призрак Фиби, а может быть, какой-то добрый дух, божество природы, ветра или воздуха подскажет, куда идти. Если встать на скрещении дорог, зажмуриться, трижды повернуться на месте и дважды прокричать: «О-о-о! Фиби!», а затем бросить трость прямо перед собой, она точно укажет путь к жене; должно быть, одна из тех таинственных сил направит ее полет и заставит упасть! И какое бы направление ни указала трость, даже если, как нередко и случалось, ему приходилось возвращаться той же дорогой, по которой он только что пришел, или идти через поля, старый Генри не настолько повредился рассудком, чтобы не дать себе времени продолжить поиски, прежде чем снова начать громко звать Фиби. Видения уверяли его, что когда-нибудь он непременно ее найдет. Бывало, у него болели стертые ноги, по временам нападала слабость, случалось ему останавливаться, чтобы вытереть изборожденный морщинами лоб в часы зноя или зябко похлопать себя по плечам на морозе. Иногда, бросив трость и обнаружив, что она указывает туда, откуда он минуту назад пришел, Генри устало, с философским терпением качал головой, будто размышлял о непостижимой воле Провидения или о злом роке, а затем торопливо пускался в путь. В конце концов его странную, нескладную фигуру стали узнавать в самых отдаленных уголках трех или четырех округов. Старый Райфснайдер вызывал жалость. Слава его была велика.

Недалеко от маленького городка под названием Уотерсвилл в Грин-Каунти, милях в четырех от этого скромного центра деловой жизни, была густо заросшая деревьями скала, известная в тех местах как Ред-Клифф; обрывистый склон ее, отвесная стена из красного песчаника, наверное, в сотню футов высотой, нависал над лежавшей далеко внизу (в полумиле, а то и больше) долиной, где простирались тучные поля кукурузы и фруктовые сады. С противоположной стороны к обрыву вел пологий косогор с леском из берез, карий и ясеней, который причудливо пересекали под разными углами следы тележных колес. Старый Райфснайдер так привык теперь к открытым просторам, что в погожие дни имел обыкновение устраиваться на ночлег в таких рощицах, как эта, и поджаривать себе бекон или варить яйца у подножия какого-нибудь дерева, прежде чем улечься спать. Временами неглубокий беспокойный сон его обрывался, едва начавшись, и Генри шел всю ночь. Но куда чаще, разбуженный лунным светом, резким шелестом ветра в листве или любопытным ночным зверьком, сидел и размышлял, а после продолжал свои поиски под луной и во тьме. Странное, полудикое, свирепое с виду, но совершенно безобидное создание, он испускал вопли на безлюдных скрещениях дорог, глядел на темные дома с закрытыми ставнями и брел туда, где надеялся отыскать свою Фиби.

То затишье, что наступает в два часа пополуночи, когда биение сердца земного шара ненадолго замирает, неизменно прерывало сон старого Генри, хоть он не всегда пускался в путь, а нередко сидел и предавался раздумьям в темноте или под звездами. Порой в его воспаленном мозгу возникали видения: ему чудилось, будто среди деревьев мелькает фигура его покойной жены, – тогда он вскакивал и бросался за ней, прихватив с собой трость и нехитрую походную утварь, неизменно перевязанную бечевкой. Когда ему казалось, что Фиби слишком уж легко ускользает от него, Генри пускался бежать или умолял ее вернуться; иногда воображаемая фигура внезапно исчезала из виду, тогда он в страхе останавливался и, глубоко огорченный, сокрушался о непреодолимых препятствиях, возникших на его пути.

На седьмой год этих безнадежных скитаний, в начале весны, такой же, как та, что стала последней для его жены, старый Райфснайдер подошел как-то вечером к рощице на косогоре перед скалой Ред-Клифф. Сюда привел его магический жезл – трость, подброшенная в воздух на перекрестке. Генри прошел много-много миль. Был уже одиннадцатый час, и он очень устал. Долгие странствия и недостаток пищи истощили его, он казался тенью прежнего себя. Теперь уже не столько физическая крепость, сколько стойкость духа поддерживала в нем жизнь. В тот день он почти ничего не ел и, измученный, уселся на траве в темноте, чтобы отдохнуть, а возможно, и поспать.

В этом месте его охватило странное, неясное чувство, что жена где-то рядом. Теперь уже недолго осталось ждать, заверил он самого себя, хотя многие месяцы все его поиски были тщетными, скоро он ее увидит, поговорит с ней. Какое-то время спустя он забылся сном, склонив голову на колени. В полночь взошла луна, а в два часа пополуночи, когда сон его был особенно чуток, большой серебряный диск ее сиял между ветвями деревьев на востоке. Свет был таким ярким, что Генри открыл глаза; серебристые тени дрожали на его ногах, призрачные силуэты деревьев мерцали причудливым жемчужным блеском. Как всегда, им овладела навязчивая мысль, будто Фиби здесь, рядом, и он настороженно огляделся, предвкушая скорую встречу с ней. Что привлекло его жадный взгляд? Легкое движение теней на окутанной полумраком тропинке, которая привела его сюда, бледный блуждающий огонек, грациозно скользнувший среди деревьев? Игра теней и лунного света придавала какую-то странную таинственность призрачным болотным огням или танцующим светлячкам. Неужто это и вправду его пропавшая Фиби? Огонек отдалился и исчез, потом снова мелькнул, уже близко, и воспаленному воображению Генри представилось, будто он различил во мраке глаза жены, но не той Фиби, которую он видел в последний раз в черном платье и шали, а удивительно юной, веселой, очаровательной девушки, что он знал много лет назад. Старый Райфснайдер поднялся на ноги. Долгие годы он мечтал об этой минуте, ждал ее, и вот теперь, запустив тощие пальцы в седые волосы, вопрошающе смотрел на слабое пятно света, трепещущее перед ним в листве.

Впервые за много лет ему вдруг явственно привиделась прелестная девичья фигура Фиби, какой он помнил ее в юности, милая, ласковая улыбка, каштановые волосы, голубой поясок у нее на талии во время пикника, ее быстрые, полные грации движения. Генри обошел широкий ствол дерева и, напрягая глаза в полутьме, устремился за призрачной тенью, впервые забыв захватить трость и весь свой скарб. Фиби плыла впереди: его обманчивое видение, весенний блуждающий огонек, голову ее окружало слабое сияние, и, казалось, среди молодых ясеней, берез, вязов и карий с толстыми стволами мелькает ее легкая юная рука, манит его за собой.

– О Фиби! Фиби! – взывал он. – Ты правда пришла? Ты в самом деле ответила мне?

Он торопился, ускорял шаг, по пути упал, с трудом поднялся на ноги и, прихрамывая, поспешил ей вдогонку, но призрачный свет впереди отдалялся и ускользал. Генри шел все быстрее и быстрее, пока наконец не побежал. Он пробирался сквозь заросли, цепляясь одеждой за сучья и натыкаясь на ветви, прутья хлестали его по лицу и рукам. Шляпа давно слетела с головы, ему не хватало воздуха, легкие горели, рассудок помутился; наконец он выбежал на край утеса и увидел ее внизу, среди цветущих яблонь, окутанных серебристой дымкой.

– О Фиби! – взмолился он. – Фиби! Нет, не покидай меня! – Тот прекрасный мир, где любовь была молода, где Фиби явилась ему чудесным видением, счастливым воспоминанием об их ушедшей юности, манил его, звал, и, почувствовав этот зов, Генри радостно крикнул: – Фиби, подожди! – и прыгнул.

Несколько дней спустя мальчишки с фермы, бродившие по этому благодатному, обильному краю, нашли сперва обвязанную веревкой жестяную утварь – она была под деревом, где Генри ее оставил, – а затем и его тело. Бледное, изломанное, оно лежало у подножия утеса, на губах старика застыла умиротворенная, счастливая улыбка. Старую шляпу его обнаружили под молодыми деревцами, она запуталась в густых ветвях. Никто из жителей этих мест не знал, с каким восторгом и радостью нашел Генри свою пропавшую жену.

Вынужденный выбор

Перевод В. Агаянц

«Дорогая Шерли!

Тебе ни к чему эти письма. Их всего шесть, но только подумай: они – все, что у меня осталось. Это напоминание о тебе придает мне сил в моих путешествиях. На что тебе эти короткие записки, где говорится, что ты непременно встретишься со мной? А для меня они… подумай обо мне! Если я отошлю их тебе, ты изорвешь их, если же они останутся у меня, я надушу их мускусом и амброй и буду хранить в серебряной шкатулочке, которую всегда ношу при себе.

Ах, Шерли, милая, ты даже не представляешь, как я восхищаюсь тобой, как ты мне дорога! Все, что мы пережили вместе, предстает перед моими глазами так же ярко и живо, как этот огромный небоскреб, что стоит через дорогу здесь, в Питсбурге, и ничто не доставляет мне большей радости, чем эти воспоминания. На самом деле мысли о тебе, Шерли, – самое драгоценное и сладостное, что у меня есть.

Но сейчас я слишком молод для женитьбы. Ты и сама это знаешь, правда, Шерли? Я пока не нашел своего места в жизни, и, сказать по правде, не знаю, смогу ли когда-нибудь его найти при моем-то непоседливом характере. Только вчера старый Роксбаум – это мой новый наниматель – пришел и спросил, не хочу ли я занять должность помощника смотрителя одной из его кофейных плантаций на Яве. Сказал, что первый год или два денег будет не много, едва на жизнь хватит, но потом мне станут платить больше, и я тотчас ухватился за это предложение. Согласился сразу, лишь только услышал о Яве, стоило мне представить, как отправлюсь туда, хотя и знал, что мог бы добиться большего, останься я здесь. Вот видишь, какой я, Шерл? Чересчур непоседливый и слишком молодой. Я не смог бы заботиться о тебе как полагается, и ты скоро разлюбила бы меня.

Ах, милая Шерли, я с нежностью думаю о тебе! Кажется, не проходит и часа, чтобы краткое, но бесконечно дорогое воспоминание о тебе не явилось мне. О эти чудесные мгновения… Ночь, когда мы сидели на траве в парке Трегор и считали звезды в ветвях деревьев; тот первый вечер в Спарроус-Пойнт, когда мы опоздали на последний поезд и нам пришлось идти пешком до Лэнгли. Помнишь тех лягушек, Шерл? А теплое апрельское воскресенье в лесу Атолби! Ах, Шерл, тебе не нужны те шесть записок! Позволь мне сохранить их у себя. Но помнить обо мне, милая, где бы ты ни была и что бы ни делала, будешь? Я всегда буду думать о тебе и сожалеть, что ты не встретила мужчину более достойного и здравомыслящего, чем я, хотел бы я и правду жениться на тебе и стать таким, каким ты желала меня видеть. До свидания, любимая. Возможно, я отплыву на Яву меньше чем через месяц. Если это случится и ты не будешь против, я отправлю тебе оттуда пару открыток (при условии, что они там есть).

Твой никчемный Артур».

Она сидела молча и в глухом отчаянии вертела в руках письмо. Его последнее послание. Другого уже не будет, в этом она не сомневалась. Артур уехал, теперь уже навсегда. Шерли один лишь раз написала ему: ничего не требовала, не умоляла, только попросила вернуть ее письма, – тогда и пришел этот нежный, но уклончивый ответ. Он не сказал ни слова о своем возможном возвращении, но захотел сохранить для себя ее письма в память о прошлом, о счастливых часах, проведенных вместе.

Счастливые часы! О да, да, да, то были счастливые часы!

И вот она сидит дома после целого дня работы и размышляет обо всем, что случилось за несколько коротких месяцев между его появлением и отъездом; теперь то время представлялось ей волшебным, сказочным вихрем красок и света, который, казалось, перенес ее в иной, неземной мир, но ныне, увы, волшебство рассеялось. В том мире было все, чего она желала: любовь, поэзия, радость, смех. Артур был таким веселым, беззаботным и своенравным, таким по-юношески романтичным, любил игры и не терпел однообразия, мог часами говорить обо всем на свете и чем только не занимался: задорно танцевал, насвистывал, недурно пел и музицировал, знал толк в карточной игре, показывал фокусы. В нем так остро чувствовалась незаурядность; всегда оживленный, приветливый, жизнерадостный, он держал себя вежливо и учтиво, но вместе с тем его раздражали тупость и косность, все скучное и пошлое, обычное для… Но тут Шерли оборвала свои мысли, не желая думать ни о ком, кроме Артура.

Она сидела в крохотной спальне возле гостиной на первом этаже своего дома на Бетьюн-стрит и смотрела на двор Кесселов, за которым тянулись дворы или лужайки Поллардов, Бейкеров, Крайдеров и остальных соседей – на Бетьюн-стрит не было изгородей, – и думала о том, каким скучным все это, должно быть, казалось Артуру с его острым умом, живым воображением и знанием жизни, с его любовью к переменам и веселью, с тем ореолом исключительности, что его окружал; подобных ему людей Шерли еще не встречала. Как мало она ему подходила! Ни ее красота, ни темперамент не искупали различия между ними, его неуловимого превосходства. Как видно, ее скучная работа и дом отпугнули Артура, потому он и уехал. Многие восхищались Шерли и искали встреч с ней, она была молода и по-своему хороша собой, пусть и простовата, ее осыпали знаками внимания, внешность ее волновала мужчин, однако Артур остался к ней равнодушен и бросил.

Теперь Шерли думалось, что унылая картина за окном и все, из чего она складывалась: родители, работа, каждодневные поездки туда-сюда между аптекарским магазином, местом ее службы, и домом на этой улице – составляет суть ее жизни, и ей суждено вечно плестись по наезженной колее. Некоторым девушкам повезло намного больше. У них были изящные наряды, красивые дома, перед ними открывался мир удовольствий и удивительных возможностей. Им не нужно было работать, скупиться и беречь каждый фартинг, чтобы хоть как-то себя обеспечить. Шерли всегда приходилось зарабатывать на жизнь, но прежде – вернее, до появления Артура – она никогда не жаловалась. Бетьюн-стрит, с ее неприметными двориками и домами, похожими один на другой, и этот дом, такой же, как все остальные, простенькая комната и крыльцо, да и ее родители, сказать по правде, люди обыкновенные, каких вокруг множество, – все это представлялось ей довольно сносным и вполне ее устраивало. Но теперь, теперь…

Рядом, на кухне, была ее мать, худая и бледная, но милая, добродушная женщина. Она чистила картошку, промывала салатные листья, бросала на сковороду куски мяса или рыбы, котлеты или печенку, и так изо дня в день, утром и вечером, месяц за месяцем, год за годом. В соседнем доме то же самое делала миссис Кессел. А в следующем доме – миссис Крайдер. А дальше по улице – миссис Поллард. Но до сих пор Шерли не сознавала, насколько все это убого. Теперь же… теперь… ах! И повсюду вдоль улицы на крылечках или лужайках можно было видеть мужей или отцов, в большинстве своем мужчин средних лет или пожилых, как ее отец; перед обедом они читали газеты либо подстригали траву, а после – курили или о чем-то размышляли. Отец Шерли стоял сейчас перед домом, сутулый, кроткий, почти всегда погруженный в задумчивость. Говорил он обычно мало, предоставляя это жене, матери Шерли, однако по-своему любил дочь скучной и тихой любовью. Модельщик по профессии, он годами трудился и откладывал деньги, чтобы приобрести этот скромный домик; жена ему помогала. Они не отличались религиозностью, как часто говорил отец, полагавший, что здравомыслие и человечность служат пропуском в рай, однако временами посещали методистскую церковь на Николас-стрит, и Шерли когда-то ходила туда с ними. Впрочем, в последнее время она не показывалась там, увлеченная иными нехитрыми радостями жизни.

А затем это вялое унылое прозябание (теперь собственное прошлое, как и настоящее, виделось ей таким) нарушило появление Артура Бристоу, молодого, полного сил, красивого, честолюбивого, мечтательного, и тотчас все изменилось; она и сама не понимала, как это вышло. Возник он внезапно, буквально из ниоткуда.

Прежде него был Бартон Уильямс, грузный, флегматичный, исполненный самых лучших намерений. Еще до появления Артура он просил Шерли стать его женой, и та позволила ему почти поверить, будто она согласна. Он ей немного нравился, казалось даже, что она испытывает к нему нежность, ведь согласно представлениям, принятым в ее окружении, из него вышел бы хороший муж, так что, пока на сцене не показался Артур, Шерли в самом деле собиралась выйти за него замуж. Теперь она понимала, что не любила Бартона, но тогда искренне верила, будто вступает в брак по любви, а это, возможно, почти то же, что и сама любовь. Но стоило появиться Артуру, у нее словно пелена спала с глаз! В один миг мир вокруг неузнаваемо преобразился, и увидела она новую землю и новое небо[6]. В ее жизнь вошел Артур, и с ним пришло ощущение чего-то иного, прежде незнакомого.

Мейбл Гоув пригласила Шерли на День благодарения к себе в Уэстли, в предместье города, а поскольку Бартон был занят в диспетчерской железнодорожного вокзала Грейт-Истерн и не мог с ней увидеться, она недолго думая согласилась поехать на два дня в гости. Там она и встретила Артура, темноволосого, с изящной стройной фигурой, с темными глазами и красивым, резко очерченным, словно отчеканенным на монете лицом. При виде его она почувствовала изумление и странный, почти невыразимый восторг. А когда он посмотрел на нее, и улыбнулся, и принялся рассказывать всякие забавные истории из своей жизни, на Шерли нашло какое-то затмение, ее будто околдовали. После ужина все пошли танцевать к Эдит Баррингер, там Артур пригласил ее на танец и каким-то непостижимым образом, без натиска, без видимых усилий, всецело ею завладел. Он привлек ее к себе и сказал, что у нее чудесные глаза, и волосы, и прелестный круглый подбородок, что она очаровательна и танцует бесподобно. Шерли едва не лишилась чувств от восхищения.

– Я вам нравлюсь? – спросил он во время танца, и она невольно заглянула ему в глаза.

С той минуты Шерли совсем потеряла голову, все ее мысли занимали теперь его глаза и волосы, его улыбка и статная фигура, отныне она не могла думать ни о чем другом.

Мейбл Гоув все это видела, и хотя в душе убеждена была, что поступать так не следует, позднее, когда они вернулись к ней в дом и улеглись спать, шепнула подруге:

– Ах, Шерли, я заметила. Тебе, кажется, приглянулся Артур?

– По-моему, он очень милый, – отозвалась Шерли. Мейбл знала о ее романе и тепло относилась к Бартону. – Но не думай, будто я от него без ума. – Совершив это маленькое предательство, она почти всю ночь вздыхала во сне.

На следующий день, верный своему обещанию, Артур снова зашел к Мейбл, чтобы повести их с Шерли в «киношку» неподалеку. Оттуда они пошли в кафе-мороженое, и все это время, стоило Мейбл отвернуться, он сжимал руку Шерли и целовал ее в шею, а она затаивала дыхание, и сердце ее, казалось, останавливалось.

– Вы позволите мне прийти и увидеться с вами, правда? – прошептал он.

И она ответила:

– В среду вечером. – Потом написала адрес на клочке бумаги и отдала его Артуру.

Но все это осталось в прошлом, все было кончено!

Этот дом, который теперь представлялся ей таким унылым: каким романтичным казался он в тот первый вечер, когда зашел Артур! Гостиная с незатейливой мебелью, а позднее, весной, веранда, увитая молодыми побегами винограда, и майская луна. Ах, эта луна в мае, в июне и в июле, когда здесь был он! Как она лгала Бартону, чтобы освободить вечера для Артура, а иногда и Артуру, стремясь уберечь его от случайной встречи с Бартоном. Артуру она ни словом не обмолвилась о Бартоне, потому что… ну, потому что Артур превосходил его во всем, вдобавок (теперь Шерли могла себе в этом признаться) она опасалась, что чувства Артура к ней вскоре угаснут – если он вообще питал к ней какие-то чувства, – а кроме того, говоря откровенно, Бартон был совсем не плох. Он не стал ей противен оттого, что она встретила Артура, вовсе нет. Он по-прежнему чем-то ей нравился. Бартон был таким добрым и преданным, пусть и ужасно скучным, таким искренним и внимательным, каким, разумеется, никогда не был Артур. Шерли хорошо помнила, что до встречи с Артуром Бартон был для нее достаточно хорош, в самом деле; в нем было все, чего она только могла бы пожелать: обходительный, любезный, он часто заезжал за ней, всюду ее водил, дарил цветы и конфеты, что Артур делал крайне редко. Уже за одно это Шерли невольно продолжала любить его и жалеть, вдобавок, она уже призналась себе в этом, если бы Артур ее бросил… Разве родители Бартона не были более состоятельными, чем ее отец с матерью, разве он не добился хорошего положения? Сто пятьдесят долларов в месяц, а со временем, несомненно, и больше – для человека его круга это кое-что значит. Незадолго до появления Артура ей казалось, что Бартон хорошо обеспечен: по крайней мере, его жалованья довольно, чтобы безбедно жить вдвоем, – и временами она подумывала, что рано или поздно решится выйти за него, но теперь… теперь…

А тот первый вечер, когда пришел Артур – о, как отчетливо он запечатлелся в ее памяти, – как преобразилась тогда гостиная рядом с той комнатой, где сидела сейчас Шерли, словно с его появлением в дом вошло нечто неведомое. Изменилось и крыльцо, увитое сухими виноградными плетями, и даже сама улица, скучная, ничем не примечательная Бетьюн-стрит. Днем, пока Шерли работала в магазине, поднялась метель, и к вечеру земля побелела от снега. Соседние дома показались ей необыкновенно нарядными, радостными и приветливыми, когда она шла мимо них, из-под занавесок и в щелях между ставнями сияли полоски света. Шерли торопливо вошла в дом и зажгла в гостиной большую лампу под красным абажуром, одно из ее сокровищ, необычайно изысканную вещицу, как она думала, и поставила ее между пианино и окном, потом переставила стулья и принялась старательно прихорашиваться. Ради него она достала свое лучшее домашнее платье из воздушной полупрозрачной ткани, сделала прическу, которая, по ее мнению, бесподобно ей шла (Артур ее еще не видел), припудрила щеки и нос, подкрасила ресницы, как это делали некоторые другие девушки из аптекарского магазина, затем надела новые серые атласные туфельки и, покончив с приготовлениями, стала ждать. Она так нервничала, что не могла проглотить ни крошки, все ее мысли занимал Артур.

И вот наконец, когда Шерли начала уже думать, что он, возможно, не придет, Артур появился с этой своей лукавой улыбкой.

– Здравствуйте! Так вот где вы живете. А я было засомневался. Боже мой, да вы еще очаровательнее, чем мне казалось. – И затем в маленькой прихожей за закрытой дверью он обнял ее и поцеловал в губы, и все целовал, целовал, а она притворно отбивалась, отталкивала его и твердила, что родители могут услышать.

И сама комната с его фигурой в красноватом свете лампы словно бы стала иной: прекрасное бледное лицо Артура придало ей особую красоту! Он усадил Шерли рядом с собой, сжал в ладонях ее руки и принялся рассказывать о своей работе и о своих мечтах, обо всем, чем думал заняться в будущем, и тогда она вдруг поймала себя на мысли, что ей отчаянно хочется разделить с ним эту жизнь, его жизнь, какое бы занятие он себе ни выбрал. Вот только она по-прежнему сомневалась, что причиняло ей легкую боль, захочет ли этого Артур, ведь он был еще так молод, полон надежд, стремлений и честолюбивых замыслов. Казалось, Шерли намного старше этого юного мечтателя, хотя в действительности была несколькими годами моложе.

А потом наступила та великолепная пора с декабря до самого конца сентября, тогда и произошло все то, ради чего стоит любить. Ах, эти чудесные весенние дни, когда с появлением первых почек и листьев Артур повез ее как-то в воскресенье в Атолби, в край великих лесов. Они искали первоцветы в траве, сидели на склоне холма, глядели на реку внизу и наблюдали, как несколько юношей возятся с яхтой, а затем отплывают на ней. Так же точно и они с Артуром могли бы отплыть куда-нибудь вместе, далеко-далеко, прочь от этой скучной обыденной жизни. О как бы ей этого хотелось! А затем он обнял ее и поцеловал в щеку, а после в шею, легонько ущипнул за ушко, погладил по волосам, и там, на траве, среди весенних цветов, под пологом ветвей с молодыми зелеными листочками она познала совершенство любви, любви столь чудесной, что даже сейчас, при одной мысли о ней, глаза Шерли наполнились слезами. И замелькали дни, субботние вечера и воскресенья в Атолби и Спарроус-Пойнт, на морском берегу, в прелестном парке Трегор, милях в двух от ее дома, где они гуляли по вечерам, сидели в беседке и ели мороженое, танцевали или смотрели на танцующих. Ах, эти звезды, ветерок, свежее дыхание летних дней! Боже мой! Боже мой!

Разумеется, родители Шерли с самого начала задумывались, что у нее с Артуром, смущало их и неясное положение Бартона: тот был увлечен их дочерью, не скрывал своих намерений и как будто ей нравился. Но Шерли, единственное их дитя, умело пользовалась слабостью родителей, которые души в ней не чаяли и даже помыслить не могли о том, чтобы подступиться к дочери с вопросами. В конце концов, такая юная хорошенькая девушка, как Шерли, вправе была передумать. Вот только… только в своих отношениях с Бартоном ей приходилось все больше изощряться во лжи и уловках, поскольку своевольный Артур мог запросто явиться вечером к ней в магазин, когда ему вздумается, чтобы отвезти в центр города в ресторан, а затем в театр или кинематограф.