скачать книгу бесплатно
– Ясно. А материал где брать?
– На машинном дворе уголок, там же полоска на обрешётку. Иди делай.
– Где делать?
– Пока у себя на площадке перед мастерской. Я ещё не подобрал места, где эта конструкция будет стоять.
– А как же мы её потом на сеновал перетащим?
– Не твоя забота! Иди, вари!
И я пошёл. Для меня было странно и неожиданно, что Павел Андреевич, так красиво читавший нам лекции в институте, заставляет меня делать глупую, зверски затратную работу. Хотя его резоны я понимаю – сена жалко.
Зайду-ка я сначала пообедаю, сил наберусь прежде чем приступать к столь важному и ответственному заданию.
Я взял картофельный суп и тушёную капусту с мясом, а может мясо с тушёной капустой и направился к своему столу у окна. Одно место за столом было занято, я сел на свободное и услышал знакомый голос:
– Здравствуй, Владимир Александрович!
– Анатолий Александрович! Извините, задумался.
– О чём задумался? Проблемы пошли?
– Да как без них.
– Это верно! Без проблем никак нельзя. Проблемы, как нас учил товарищ Гегель, источник развития.
– Согласен, но проблема проблеме рознь. Иные, напротив, тормозят развитие.
– Тоже верно. У тебя-то какие проблемы?
– Глобальные.
– О! Даже так?!
– Вот что такое социализм?
– Как что? Ленинская формула: «Социализм есть советская власть плюс электрификация всей страны». Это на тот момент. Потом «советская власть плюс индустриализация, коллективизация и культурная революция», сейчас «советская власть плюс механизация, химизация», потом будет «советская власть плюс автоматизация и освоение солнечной системы, ещё что-нибудь», но везде советская власть – имя существительное, а остальное прилагательное. Но, что меня тревожит, советская власть у нас какая-то не главная. Вот ты меня знаешь, директора, а председателя сельсовета знаешь?
– Действительно. Не знаю.
– Валерий Иванович Скворцов.
– Ни разу не видел его. Впрочем, я другое хотел сказать. Социализм – это общество, в котором господствует принцип «от каждого по способностям, каждому по труду». А как измерить труд?
– Да, для нашего общества, действительно, громадная проблема.
– Один делает много, но плохо, другой мало, но хорошо. Как им заплатить?
– Не принимай брак, требуй точного соблюдения требований качества.
– Тогда надо будет к каждому рабочему контролёра приставить. А у меня директор контролёра на откормочник забрал. Мне дал задание изготовить установку для сушки сена. А стройка, например, не будет ждать, когда я освобожусь и у кузнеца строительные штыри приму, а он, подлец, делает тяп-ляп. Но даже не это главное. Я сегодня смотрел расценки на наши работы. Они пятнадцатилетней давности. Уже другие станки, другие инструменты, а нормы времени прежние. Получается, что мы печёмся обо всём, кроме главного – обеспечения принципа «от каждого по способностям, каждому по труду».
– К стыду своему я об этом никогда не думал. Какой я после этого парторг?! Слушай, я к тебе на днях забегу, ты мне всё это наглядно покажешь, а я подумаю, что делать. Ну ладно, успехов! – сказал Данилюк, вставая. – Молодец! Думаешь, имеешь собственное мнение. Это хорошо.
– Полчаса назад директор сказал мне, что наоборот, очень плохо, что я имею своё мнение и шибко умничаю.
– Вижу, ты уже конфликтуешь с ним. Я давно с ним в контрах. Хотя бы по его любимому детищу, сенажным башням. Говорил я ему: «Попробуй одну. Будет хорошо, строй остальные». Послал меня.
– А меня послал делать установку активного вентилирования сена. Пойду.
– Успехов. Надеюсь, на этот раз выйдет полезная штука.
– Не уверен.
Дождь перестал, но тучи шли и шли, тяжёлые, тёмнобрюхие, каждую минуту готовые обрушить на землю свой груз.
Для работы я, было выбрал, асфальтированную площадку перед новой мастерской, которую тут же начал очищать от нанесённой грязи. Пришёл сварщик Костя Петухов, закурил и стал внимательно смотреть, как я работаю. Почему-то захотелось дать ему по кумполу.
– Мало того, что ты опоздал на десять минут, ты ещё и курить столько же собираешься?!
– Я сварщик, моё дело варить, – парировал он.
– Что делать рабочему, если дерётся мастер?
– Не знаю. А вы это к чему?
– В школе не учился? Поэму Маяковского «Владимир Ильич Ленин» не читал?
– Вроде читал. Забыл уже.
– Я к тому: «что делать рабочему», Владимир Ильич разъяснил. А вот что делать мастеру, если нагличает рабочий?
– Чё это я нагличаю?! Мне покурить надо перед работой. У меня организм такой.
К складу шла Зина. Я бросил скрести грязь и засмотрелся на её стремительную походку, на стройные ноги в облегающих сапожках.
– Зинка вон на двадцать минут опоздала, и ты – ничего, я на десять минут, так сразу караул!
– Она в восемь приходит и в семь вечера уходит. А ты работаешь с девяти до пяти.
– Ну, конечно! Она одна по десять часов работает! Мне случалось и до часу ночи работать! И сейчас останусь, если надо будет.
– Ну всё! Будет с начальством препираться! Поехали за материалом!
– Ты мне подсобника давай! Как без подсобника железо ворочать?!
– Дам я тебе, дам подсобника.
– А кого дашь? Вакула хрен пойдёт, Тарбинис старик, Василий Григорьевич —токарь, без токаря нельзя, Золотов справку покажет, что у него радикулит, Пухов себе цену знает – на весь район один такой мастер – ему западало в подсобники идти. Остаются Шнайдер, да Володька Денисенко. Ты бы похлопотал о втором сварщике, запурхался я.
– Ещё какие пожелания имеются?
– Имеются. Давай уж в мастерской варить. Под дождём не много наваришь. Всё равно ведь на сеновал её тащить, бандуру эту. Какая разница, с улицы или из цеха.
– Резонно.
Я завёл закреплённый за мастерской тракторишко Т-40, и со сварщиком и безотказным Адамом Адамовичем поехал за материалом. Работа закипела.
Приехал директор, посмотрел и с места в карьер:
– Ты зачем, мать твою, швеллер взял?! Я его на склады берегу!
– Павел Андреевич, – сказал я, изо всех сил стараясь казаться спокойным, – потрудитесь быть корректным. Я не Саблин и не Лукашов, терпеть от вас брань не намерен.
– Послушай, Мельников! Я буду относиться к тебе, как ты того заслуживаешь. Не сделаешь за завтрашний день установку, получишь по полной программе!
И не дожидаясь моего ответа, сел в «уазик» и уехал.
– Плюнь! – сказал Костя. – Пусть орёт, а ты – как с гуся вода. Говори про себя: «Пошёл ты …» Меня сколько раз прорабатывали, а я ничего, набычусь, молчу и посылаю про себя. Во как помогает!
– А я не дам себя оскорблять. Будет оскорблять, брошу всё и уеду.
– Его тоже можно понять, – сказал Адам Адамович, – с него спрашивают, он с нас спрашивает. А с нами по-другому нельзя. Попробуй с Вакулой по-хорошему… Или с моим Петькой. Я и в морду ему давал, а всё бесполезно. Нам мужикам волю давать нельзя.
Рабочий день кончился. Мимо нас прошла Зина.
– Я пойду, Владимир Александрович? Всё равно в поле сегодня никто не работает, – сказала она. – Вряд ли я понадоблюсь.
– Да конечно! – согласился я. – Ну а мы? Поработаем ещё?
– Давай. Слышал, он предупредил, что завтра последний срок, – сказал Костя.
Шнайдеры
Мы работали до позднего вечера, пока сумерки в мастерской не сгустились до темноты туч на небе.
– Ну хватит на сегодня, – сказал Костя, – а то жена заревнует. Если что, засвидетельствуйте, что я был с вами, а не с Зинкой.
– Хороший ты парень, Костя, а это напрасно сказал. При чём тут Зина?
– Не обращай внимания! Я ведь дурак. Иногда что попало несу…
– Иногда «за что попало» можно и схлопотать.
– Схлопотать? За Зинку что ли? Никак уже втюрился?!
– Ой, дурак!
– Так я ведь уже сказал, что дурак!
Костя отправился в свою сторону, а я пошёл с Адамомом Адамовичем, потому что нам было по пути.
– Столовая, наверно, закрыта, – сказал он.
– Наверно, – согласился я.
– А ты не евши. Зайдём к нам, перекусим. Молоко заодно заберёшь.
– Спасибо. Не откажусь, – сказал я, под аккомпанемент завывания в своём брюхе.
Держась за штакетник, мы с Адамом Адамовичем пробрались по чавкающей жиже мимо замызганного до крыши «отцова» трактора, и во дворе Шнайдеров, где резко пахло ацетоновой краской, интенсивно потопали о дорожку из серой плитки, оббивая сапоги от налипшей грязи.
Регина Кондратьевна в чёрном блестевшем от дождя непромокабле с капюшоном на голове ещё сидела под коровой. Струйки молока прошивали поднимавшуюся над кромками ведра белую пузырчатую пену.
– Ну всё, Муся, – сказала она наконец, похлопав чёрно-белый коровий бок, – отдыхай до утра.
Я перехватил из её рук подойник, и осторожно, стараясь не расплескать, занёс в летнюю кухню, в которой тоже пахло краской. У стены над крышкой погреба стояла кровать, в углу у печки ведро тёмно-зелёных огурцов, а на самой печке – сплетённая из прутьев корзинка с красными помидорами.
– Работ и хлопот полный рот, – посетовала Регина Кондратьевна. – Весь вечер красила. Ночевать будем здесь, а то угорим. И огурцы надо посолить, чтобы не пропали… Зато всё своё: если завтра магазин закроется, мы и не заметим.
– Это правда, – отозвался муж, умываясь под рукомойником в стоявший на табуретке цветастый таз. – Магазины нам на хрен не нужны. Умывайся, Владимир Александрович. Мы, Регинка, голодные как черти. Что у тебя?
– Сейчас борщ сварю. Пять минут.
Она достала из буфета литровую банку с оранжевым содержимым:
– Это борщ. Вы, Владимир Александрович, наверно, не помните, а здесь в совхозе лет десять назад все магазины были заставлены банками с борщом и солянкой. Удобно: воду вскипятишь, банку в кипяток, и обед готов. Мне нравилось. Весной подумала, чтобы мясо не пропало, наварю-ка я побольше борща на лето. Пятилитровую кастрюлю натушила, чтоб бульона совсем немного, по литровым банкам разложила и через автоклав пропустила. Хорошая штука автоклав, – сказала она, кивнув на серебристый бочонок на буфете, – восемь банок входит. Смотришь на манометр. Набралось давление, выключишь. Он полсуток остывает, и сто процентов, что не испортится. Я в прошлом году двести банок всяких консервов закатала. У меня мясной тушонки ещё пятнадцать банок в погребе. Жить можно. Кто работает, тот может хорошо жить.
– Отлично может жить, – поправил Адам Адамович.
– Молодые не знают, поэтому не ценят. А как мы жили! Рассказываешь – никто не верит. Привезли нас осенью в сорок первом году. Не сюда – здесь голое место было – а в Р… Мне только-только одиннадцать лет исполнилось, Аньке – сестре – семнадцать, брату Ваньке шесть. Отец, мать, да ещё бабушка – отцова мать. Шесть человек на квартире у чужих людей в одной комнатушке – себе и им в тягость. Только и было места, чтобы ночью на полу лечь. Холод, грязь, бедность. Покушать – один хлеб, и того не вволю. Отец просил людей, чтоб разрешили убранные огороды перекопать. До снега накопали пять мешков. У отца была справка, что на Волге он государству корову сдал, так здесь нам взамен неё из колхоза выдали. Хорошая была корова, и молока много давала. Ну как много… Хватило бы нам с голоду не пропасть. А потом… В общем, потом её назад отобрали. А получилось так. Председатель колхоза, председатель сельсовета и милиционер были пьяницы и сильно не хотели попасть на фронт. А выпить им всегда хотелось. И прицепились они к тате: «Ты не заплатил военный налог!» А отец у нас, как сюда приехали, всего стал бояться. Надо было послать их, а он стал оправдываться: «Я заплатил, я всегда платил, что приказывали». – «Не ври! Как же ты заплатил, если из твоего сельсовета бумага пришла, что за тобой числится недоимки семнадцать тысяч шестьсот рублей?! Мы тебе даём три дня, и бедным будешь, если не заплатишь». – «Да где ж я буду такие деньги взять? У меня ничего нет!» – «У тебя корова есть! Не заплатишь, заберём корову». Пришёл домой, вот такими слезами плачет: мол, попили мы молока! За ним и мать зарыдала. Тут хозяйка вошла, у которой мы на квартире жили – хорошая женщина, она и сейчас ещё жива: «Что плачете, люди добрые?» – «Да вот корову у нас забирают. Говорят, что мы военный налог не заплатили». Хозяйка призадумалась. Весь вечер задумчивая ходила. Потом пришла и сказала: «Вам ведь всё равно, какую корову отдавать, так отдайте мою. Она и старше и молока меньше даёт, а я уж вашу себе возьму». Отец испугался: «Что ты, что ты, Стюра! Узнают, посадят!» А хозяйка такая боевая: «Я сама кого хочешь посажу! Милиционер мне кум, и я многие его делишки знаю! Он меня боится, и ничего мне сделать не посмеет». Отец рукой махнул. Пошли в пригон. От одного столба к другому своих коров переставили и стали ждать начальства. Да на другой день всё село уже знало, что у нас корову отбирают. Смотрим: идёт соседка, тащит на гнилой верёвочке тощую коровку с бельмом на глазу и говорит отцу: «Сдай-ка мою корову. Тебе ведь всё равно, а мне с ребятишками молока побольше. У моей-то Зорюшки молоко совсем пропало – даже кошке не хватает». Не успела эта соседка уйти – другая торопится. У её коровы глаза ясные, но хромает на обе передние ноги и худая – один скелет. Короче, когда начальники за коровой пришли, там уже не корова, а еле живой котёнок стоял».
Вода на газе закипела, и Регина Кондратьевна отправила в кастрюлю банку консервированного борща. Через две минуты он был готов, и мы сели за стол.
– Ну как борщ? – спросила Регина Кондратьевна, с тревогой глядя на меня.
– Не отличишь от свежего, – ответил я, ничуть не соврав.
Увидев, что я уплетаю с аппетитом, она успокоилась и стала процеживать молоко.
– Вы ешьте, ешьте, я уже ужинала перед тем, как стадо пришло, – сказала она. – Так вот, я вам начала рассказывать, как мы жили здесь в войну. Отец у нас на Волге работал счетоводом. Был такой степенный, ходил не спеша, и трубочку курил. И все, кто его встречал, первыми с ним здоровались: «Здравствуйте, Конрад Карлыч. А он трубочку вынимал и отвечал важно: «Здравствуй, мой друг!» Мы в семье его тоже любили, уважали и звали «татой». А здесь через несколько дней позвали его на колхозное собрание. Он вернулся и вот такими слезами плачет (Регина Кондратьевна показала фалангу указательного пальца): «Ах, майн гот! Шафхирт!» – «Боже мой! Овечий пастух!» Сильно его обидело, что чабаном его назначили. Так он с мамой всю войну и проработал с овцами. Аньку взяли в трудармию, я хоть маленькая была, а всё равно с татой в колхозе работала – тоже овец пасла. Летом ещё ничего – тепло, а зимой тяжело. Овцы – такая дурная скотина. Я с тех пор никогда их не держала. Помню в последнюю военную зиму пошли мы напоить их. Мне уже пятнадцатый год шёл. На дворе овчарни стояли деревянные колоды. Нам надо было ведром достать воду из колодца и налить в них воды, а потом выпустить овец, чтобы пили. Сруб у колодца был низкий, заледенелый, в общем, дырка в земле, из которой мы ведром на цепи вытягивали воду. Отверстие узкое, ведро билось о стенки, раскачивалось, вода выплёскивалась, и сруб внутри и всё вокруг было покрыто льдом. И сами обливались. Замёрзнешь так, что ни рук, ни ног не чувствуешь. И вот открыл тата ворота, и овцы как сумасшедшие, выпучили глаза и ринулись к колодам. Каждая хочет первой добежать до воды. Одну овечку занесло, она поскользнулась, упала и поехала на животе по льду. Тата мне кричит: «Держи, держи!», да поздно, так и свалилась она в колодец вниз головой. «Боже мой, боже мой! Регина, мы пропали! Немец утопил колхозную овцу! Меня посадят! Ну что ты стоишь?!» – закричал он на меня. – «А что делать, тата?!» – «Беги скорей за матерью! Стой! Давай сами попробуем достать! Я полезу за ней, а ты держи меня за ремень и тащи изо всех сил!» Отец лёг на живот и полез в колодец вниз головой. Но он был слишком широк в плечах и в колодец не проходил. «Не достаю! – закричал он, – тяни!» Я вытянула его за ремень. Он был без шапки, она упала в колодец. От волос шёл пар. «Полезай ты, – сказал тата, – ты худая, пройдёшь, а я тебя за пальто буду тащить». Я полезла, и тоже взмокла от страха, что отца посадят. «Что?! Достала?» – кричал он. – «Достала!» – «Ухватила?» – «Держу за хвост!» – «Держи крепче!» Тата стал тащить меня из колодца за пальто. Но мы с овцой были тяжелы, а он не мог упереться – кругом лёд. И я не могла ему помочь, потому что обеими руками держала овцу за хвост. Но страх придал отцу такую силу, что понемногу стал вытягивать меня. Наконец он так рванул, что я вылетела наружу. Сижу на заднице и ничего не могу понять: руки у меня в крови, и я держу что-то мокрое и красное. Когда поняла, закричала: «Ааай-ай-яй-яй-яй!» – «Господи! Что случилось?!» – «Тата!» – плачу я и показываю ему окровавленную шерстяную верёвочку. – «Ради всего святого, что это?!» – «Хвост оторвался!» Сидим мы друг против друга на льду: отец без шапки с голой лысиной и я с овечьим хвостом в руке. «Всё. Мне тюрьма! А вон и председатель едет», – сказал тата упавшим голосом. И правда, верхом на коне прискакал председатель. «Что у вас случилось?» – «Овец в колодец падал!» – ответил тата. – «Ну и чёрт с ней! Упала так упала. Зарежем и пустим на общественное питание». Через пять минут прибежало несколько колхозников, откололи ломами лёд со сруба и вытащили ещё живую овечку всю в крови. Потом её зарезали, а мясо отдали на склад. И тату не посадили, и вообще нам ничего не было.
– И председатель не воспользовался случаем…
– Это уже был другой председатель. Тот, первый, пьяным под поезд заехал вместе с санями и лошадью. А новый был фронтовик. Раненный. Он был человечный.
– Люди разные были, – сказал Адам Адамович.
