Когда приходит покаяние. Всем насельницам Горицкого Воскресенского монастыря, убитым и замученным в разное время, посвящается

– Эй, ну-ка чаю подать, – немедленно дала команду хозяйка.

– Радость моя, я тебя без чаю не отпущу. Надо бы взбодриться, голубчик. И не протестуй! Прошу, не протестуй!

Тут же вместе с чаем был подан нарезанный окорок с горчицей и свежеиспеченным ржаным хлебом. Одним словом, Семён снова как следует плотно отобедал и прямо от купчихи отправился в кабак навестить Фёдора.

Фёдор уже, конечно, был наслышан о приезде своего друга и с трепетом ожидал встречи. Всё валилось у него из рук, он чуть было не пересолил стерляжью уху, пережарил котлеты и разбил две супницы. Наконец, прибежал поварёнок и сказал, что Фёдора ждут в зале. Фёдор быстро снял поварскую форму. Сердце его громко билось, руки дрожали, на лице выступили крупные капли пота, которые он утёр свежим полотенцем. Глубоко вобрав в себя воздух, Фёдор вышел в зал и сразу же увидел за столиком у окна своего дражайшего друга, который тоже заметил его и приветственно махал рукой.

– Как тебе подрясник-то идёт! – воскликнул Фёдор, заключая в долгожданные объятия своего вернувшегося друга.

– Ох, знал бы ты, что я уж и соскучился по мирской одежде. Мы в семинарии, что грачи, все одинаковые. Так уже этот чёрный цвет приелся.

– Ну, наверное, как и мне поварская форма, – улыбался Фёдор, не в силах налюбоваться на ангельский лик товарища. Вдруг спохватился: – Ой, что же это, нужно же тебя угостить!

Но из кухни уже мчался догадливый поварёнок Мишка, неся на подносе самолучшую еду и напитки.

– Ну, отведаем чего Бог послал, – радушно пригласил Фёдор к накрытому столу.

– Отчего же нет? – степенно ответил вечно голодный Семён, картинно встав на молитву перед вкушением пищи.

«Ой, важный-то он какой стал, – затрепетал Фёдор.– Небось, больше со мной и знаться не захочет…»

Но страх исчез, когда Семён приступил к еде. Он всегда ел с таким аппетитом и изяществом, что Фёдор вновь залюбовался товарищем. Фёдор вообще любил наблюдать, когда его товарищ трапезничал. Всё, что можно было брать руками, аккуратно отторгалось от блюда тонкими изящными пальцами, составлявшими с извлекомым единое целое. Потом всё это подносилось к таким же изящным розовым устам и исчезало за ними в полной тишине и покое. Даже жевал Семён, как-то красиво двигая скулами. Уж и не стоит говорить о том, как бывший семинарист орудовал столовыми приборами. Они мелькали в его руках, как сабли в руках джигита. Но по-странности мелькали медленно. Как сия странность происходила, никто не мог объяснить. Ни малейшего стука и звона, одно только серебряное мелькание и аромат еды. Даже салфетку закладывал Семён так, будто облачался в королевскую мантию. Еда была для Семёна святыней, стол – алтарём, а всё прочее – элементами служения и поклонения – наверное, так бы сказал или подумал старчик, давно уже съехавший в неизвестном направлении из дворницкой купчихи Куприяновой.

– А переезжай-ка ты пока к нам с маменькой. Что тебе твой дом содержать. Он велик. Наступает зима, дров требует. А это – лишние расходы, – предложил Фёдор, когда его товарищ уничтожил и выпил всё принесённое.

– Хорошая мысль, однако. Но вот дом-то без отопления недолго простоит. Разве жильцов пустить?

– Жильцов пустить – мысль хорошая. Есть у меня на примете семейство. Хочет в городе пожить зиму. Дом у них в сельце непригоден. Хорошее семейство, чистое, аккуратное.

– Ну, пожалуй, давай так и сделаем, – радостно ответил Семён в предвкушении лёгких денег, всегда беззастенчиво пользующийся расположением и привязанностью своего товарища.

Фёдор был на седьмом небе от счастья. Его нежный друг будет с ним жить под одной крышей! То, что ему получится уговорить маменьку, он не сомневался. Его мать уже оставила свои посудомойные труды, полностью доверившись жалованию сына, и зависела от него в материальном смысле целиком и полностью. Фёдор один тянул и мать, и сестрёнку, и весь дом.

Благо, что его поварской талант позволял получать хорошие доходы, и семья ни в чём не нуждалась.

9.

Из кабака товарищи направились домой к Фёдору.

– Вот, мама, Семён поживёт у нас пока? – сказал Фёдор, отряхиваясь в сенях сам, и, помогая, стряхнуть снег с пальто Семёна.

– Ладно. Пусть живёт, – сдержанно ответила та, и, повернувшись спиной к пришедшим, вошла в избу. Товарищи вошли за ней.

– Ты не смотри, что она будто недовольна. Это – характер такой. Вот, сюда проходи. Здесь, у нас, комнатка небольшая, но чистенькая. Располагайся.

Семён оглядел комнату. Она и впрямь была именно чистенькой. Окошко закрывали весёлые занавески из набивного ситчика. Обои на стенах были кремовыми с мелкими розовыми цветочками. Часть русской печи, которая приходилась на эту комнату была аккуратно побелена. Металлическая кровать с кружевным подзором и боковинками была не мала и не велика, а как раз такого размера, чтобы свободно спать одному человеку. Рядом с кроватью стоял столик, накрытый вышитой льняной скатёркой. У двери были вбиты гвозди с тремя деревянными вешалками на них. Два табурета размещались подле столика, а две цветные тканые дорожки на полу окончательно завершали уютную атмосферу этого милого гнёздышка.

– Очень хорошо! – удовлетворённо произнёс Семён, и, совсем не по чину, прямо в подряснике плюхнулся на покрывало, скрипнувшей всеми пружинами, кровати.

Запрокинув руки за голову, по-хозяйски, бывший семинарист сказал, как о давно решёном: «А завтра с жильцами на мой дом уговоримся. Да?».

– Да, да, конечно, – часто закивал Фёдор, уже прикидывая, как бы ему отпросится у хозяина на завтрашнюю половину дня, потому что нужно было к этим жильцам ехать в соседнее с городком сельцо.

– Ну, давай, брат. Устал я. Разве что только поужинаю и сразу лечь.

– Да, да. Сейчас ужинать будем. Минуту, и позову.

Фёдор бочком вышел из комнаты и уже за дверями можно было слышать его хозяйский голос: «Матушка, ужинать собирай».

Ужинали, как обычно в большой комнате за широким столом под образами. Стол был объёмист, широк, крепок. За таким столом запросто, без тесноты могли собраться десять человек, а если поужаться, то поместились бы и все пятнадцать. С одной стороны стола была широкая лавка, под которой стояли всякие короба с крупами и другими припасами. Ширина лавки была такая, что взрослый человек мог бы удобно лечь и ночевать. С другой стороны – скамья, не такая широкая, но дубовая, крепкая, длиной во весь стол. Под образами и с противоположной стороны стояло по малой скамейке на двух человек. Поскольку семья была небольшая, то накрывали только противную от образов часть стола, обозначив это пространство льняной скатертью.

Скатерть эту Серафима Матвеевна, мать Фёдора, не только сама ткала, а сама и нить пряла и лён трепала и чесала. Потом носила тканые холсты на последний снег под весеннее солнце у тихой речки когда уже кругом были прогалины. Бывало, бабы пойдут полоскать бельё, а она, тогда совсем ещё юная Сима, девка на выданье, с ними – холсты переворачивать. Обольёт их речной водой и снова сушить. И становились эти длинный куски ткани уже не серыми а белыми. И мечталось Симе, девке на выданье, что приданое у неё будет самолучшее, что сразу поймут, мастерицу взяли, а не валявку какую.

Хотелось ей за Фрола выйти, парня плечистого, да синеглазого, а сосватали за Петра, кряжистого, стеснительного увальня. Смирилась. Против воли родительской не пошла.

Не то, чтобы Петр был плох, а был он никаков. Порядки в семье заводила свекровь, женщина суровая и едкая. Под ней ещё три невестки ходило. В семье её мужа всё парни рождались. Отделились они только тогда от родителей, когда Федьке, первенцу, был уже шестой годок. Сразу после сенокоса срубили обыденно* просторный дом на краю села. Тут и пригодились Серафиме её холсты да вышиванья, подушки, да одеяла. Уж супруг у неё был обшит лучше всех. Да и у самой на каждый подобающий случай был свой наряд, чин по чину, а не абы как. Льняные холсты… Вот и скатёрка была оттуда, от той весны, от счастливого девичества, а не от несчастного замужества. Сгодились ей на беду три траурных наряда – до девятого дня, с девятого до сорокового, и с сорокового на год. Всё по чину, как положено…

В тот год, когда ушли они на отдельное житиё, родилась у них девочка, вся красавица, в мать. Назвали Евдокией, Дуняшей, значит. А ещё через год утонул Пётр. Тут-то и оценила Евдокия, насколько близким и необходимым стал ей, казалось, не любимый супруг, как драгоценны были его молчаливые подарки на все праздники, ежедневная помощь по хозяйству. Смирный был, к рюмочке не прикладывался, с мужиками не баловался, чужих баб не щупал. Такого справного ещё поискать. Всё у них во дворе и в избе было ладно, надёжно, аккуратно сделано. Скотины держали полный двор. Двух коров, двух телят, овец за десяток. Кур, гусей и уток не считали.

Осталась со всем этим Серафима Матвеевна одна, да с двумя детками на руках. К родителям возвращаться не хотела. А вздохнув на вдовью долю, всё продала, да и подалась в город на подёнщину. И кухаркой у господ бывала, и нянькой, и скотницей, а вот в последнее время в кабаке посудомойкой, откуда сынок её, Фёдор, отправил домой на покой с хозяйством управляться, да Дуню к рукоделию приучать.

Сватался к ней тогда Фрол, который тоже к тому времени овдовел, супруга в родах умерла. Да только занял в сердце его место Петенька, занял навсегда, как будто из внешней опоры во внутреннюю обратился. Если у неё на душе был какой туман или огорчение, то она всегда к нему, пусть и по ту сторону мира этого, обращалась за советом и поддержкой. И всегда он на её сердечный зов откликался не то, чтобы голосом, а как бы ясной мыслью, что делать и как поступить.

Вот и сейчас смутно у неё было на сердце, что Семён этот у них поселился. Тревожно так, что и не сказать. А Петенька её утешал: «Погоди, потерпи, всё само устроится, минет, только потерпи».

Серафима Матвеевна накрыла ужин: чугунок с картошкой достала из печи, из подполья хрустящих огурчиков, да квашеной капусты, груздочков еще захватила. Маслица в горшочке с верхней полки там же прихватила. В буфете под тряпицей курочка отварная из щей лежала – тоже на стол. Поставила четыре чистых глиняных миски, положила подле деревянные ложки. Всё справно, всё хорошо. Потом принесла кипящий самовар от печи и чашки расписные с блюдцами, голову сахара, щипцы. Варенья сливового в чашке добавила, да мёду липового рядышком. Оглядев всё хозяйским взглядом, громко позвала: «Вечерять прошу!».