Баушкины сказки

Катерина Егоровна покачала головой.

– Вы вот что, Вы приходите завтра вечерком, но не сюда, а ко мне домой. Придете?

Катерина кивнула.

– Не заплутаете?

Нет, мол.

– А мне надо соснуть по шестьсот секунд на каждый глазок…

Катерина улыбнулась Егоровна.

– Ну вот и умница! Придете?.. Не врете?

Фельдшерица просунула голову в дверь.

– Чего Вам еще?

– Да я вот… яичню изладила… со шкварочкой… – И тычет в лицо Якову Яковличу большущую сковороду: там шкворчит во весь дух… а яичня свои четыре глаза выпучила, а глаз-то рыжий, масляный…

– Давайте Вашу яичню!

– И хлебушек черенький…

– И хлебушек… А Вы, Катерина Егоровна, как, со мною откушаете?

Учительница помотала головенкой… Глядь – а глаз рыжий и потек… да по бородище Якова Яковлича…

– Совсем одичал, сердечный, как овдовел-то, – зашептала фельдшерица, приложив ко рту кулачок. – И забыл, небось, про домашнее…

А Чухарёва поторкалась-поторкалась у дверей – да и пошла себе…

А дома достала из комода большущего лифчик розовый новешенький – то на чухарёвы деньги купленный… Она, когда уезжала, Катерина-то, так тетушка Шура и шепнула ей на ушко: ты, шепчет, Катя, перво-наперво купи на те деньги – будто она их в руках держала, деньги-то те! – так, шепчет, купи ты, мол, себе рубашечек, штанишек да лифчиков с кружавчиками, страсть, мол, как люблю кружавчатое, у самой, мол, отродясь не было приданого, так, мол, без штанов взамуж и пошла! – и вздохнула, и живот поглаживает… Так и баушка Лукерья Ивановна, уж на что кошелка старая, а и та поддакнула: мол, как же, нельзя деушке без приданого – и сама бы, мол, прикупила кружавчатое, да кто меня возьмет-то нонече, черву старую, – и оскалилась беззубым ртом…

Вот обрядилась Катерина – и к зеркалу – а грудки атласные да кружавчиками отороченные – ну вот что наливные яблочки…

И в сердцах скинула, лифчик-то с кружавчиками, панталончики-то – то все приданое, на чухарёвы денежки все куплено – гори оно синим пламенем! Ой, матушка, силушки нет… И повалилась на постель, вот точно то яблочко спелое, опавшее… И всю ночь металась по постели, словно яблочко по тарелочке – и куда ни кинься, все бородища черная да глаз масляный проглядывают… пропади они пропадом… И откуда ты взялся на мою голову… а бородища знай похохатывает, глазком подмигивает…

А утром отписала Чухарёву: мол, здравствуйте, Егор Семеныч, пишет Вам Катерина Егоровна, мол, так и так, в гостях хорошо, а дома лучше, мол, ждите к праздникам, к Покрову, – а после бумажку сложила, в конвертик сунула, ридикюль в руки – и учительствовать, да пошла мимо почты: письмо снести. Вот идет, а пальтишко в талию, а полсапожки лаковые, а шляпка чуть набекрень – и волосок белый по ветру летит пушинкою…

– Здравствуйте, милая…

И сердечко зашлось… И обмякла вся, квашня квашней… И бородища эта черная, и глаз этот масляный – и никуда-то не денешься…

– Как Ваше здоровье?

И письмо в руках комкает…

– До вечера потерпите?

Да где уж там, сил совсем нет… Так бы на грудь и кинулась…

А тот шляпу снял и откланялся… Только его и видели… Девчонка того и гляди Богу душу отдаст, а ему хоть бы хны… А еще дохтуром прозывается… Совсем озверел, как жену-то покойницу на тот свет спровадил, вот те крест… Бабайка старый…

И поплыло все перед глазами учительши: просит, Катеньку отдай… мы Катишку не дадим… пригодится нам самим… и так ладно поет матушка, так справно… и все-то она удумает… а он стоит в дверном проеме: бородища черная, глаз масляный… и про все на свете спевает матушка… а голос тихий, тоненький… и сердце заходится… стук-постук, стук-постук… милая, милая… а и опасно лечить Катерину Егоровну… и леденцы облизывает…

Чухарёва очухалась… Где это я?

– Спите, спите, милая… – И одеялко подоткнул под бочок… и поплыл восвояси, да в дверном проеме остановился…. а бородища черная, а глаз масляный – в темноте светится… – Завтра в шесть часов вставать… – И дверь прикрыл…

– Егол… Яков Яковлич… – Вскочила, что ошпаренная… И замолкла, губенку прикусила… розовый кружавчатый лифчик на подушке нежится…

Оделась, постель заправила…

– Да что ж Вы, Катерина Егоровна? Вас пальцем никто не тронет… – И стоит в дверном проеме… вздохнул… и не выдохнет…

– Пойду я, Яков Яковлич, поздно уже…

– А-а… так я доведу… посидите чуток…

Она села, прибрала волосы свои бело-пушистые в плюшечку…

– Чайку?

Помотала головенкой.

– Поздно уже…

– И десяти нет… Ну да, да…

Мальчишья мордочка просунулась в щель.

– Чего тебе?

– А что вы делаете?

– Много будешь знать – скоро состаришься!

– А я с вами хочу!

– Иди, кому говорю! – И Яков Яковлич захлопнул дверь перед самым носом мальчишки.

– Ну пап!

– Ох я кому-то задам… – В руках Якова Яковлевича блеснул ремень.

Мальчишка присвистнул – и только его и видели.

– И в кого растет… – А сам бородищу теребит, с ноги на ногу переминается.

– Пойду…

– А сердце… Да Вы не бойтесь, Катерина Егоровна… нервное переутомление… довели Вы себя, скажу я Вам… и в чем только душа держится…

– Спасибо Вам! – И пошла…

– Катя… Катерина Егоровна, а я ведь теперь всю жизнь Вашу знаю… вот так… как по-писаному…

Чухарёва выпучила глазенки, прикрыла рот кулачком…

– Но про то ч-ч-ч… – И он приложил палец к губам…

Выведал… Опоил каким зелием – и выведал… Да он и жену на тот свет спровадил, покойницу… Совсем зверюкой стал, как овдовел… И мальчишку в хвост и в гриву шерстит…

– Катя… Я человек немолодой уже…

Мальчишья мордочка просунулась в дверь.

– А ну сгинь, кому говорю…

Андрейка юркнул в темноту.

– Да, что это я… – Яков Яковлич потеребил бородищу. – Немо… Вы не перебивайте…

А Катя разве перебивала – сидела, не шелохнувшись…

Он тяжело вздохнул… выдохнул…

– Я что подумал… – Обернулся… Катя спрятала глазенки… – Да, поздно… Пойдемте, я Вас доведу… – Яков Яковлич вышел в сенцы, накинул худое свое пальтецо…

– Ты куда?

– Да вот доведу Катерину Егоровну: поздно уже…

– Я с тобой! – загундосил Андрейка и повис на руке отца.

– Отстань, тебе говорят! Пристал, что банный лист к причинному месту…

– Ну пожалуйста!..

– Ну ладно, черт с тобой…

Вышли молча… Мальчишка плелся сзади. Ноги совсем не слушались Катю… Да и кофточка что-то стала тесной в груди…

– Погода-то нынче…

– Да… – И сглотнула слюну…

– Лист со дня на день опадет…

– Да… по всему…

Мальчишка посапывал.

– И яблоки уродились…

– Да…

Ускорили шаг… А ноги совсем не идут… да пуговка вот-вот отскочит, будь она неладна…

– Катерина Егоровна… Я…

– Да, Яков Яковлич?..

– Папочка, милый! – Мальчишка Терентьев вдруг тяжело задышал. – Я буду тебя слушаться, я больше не буду… папочка, ты только не женись, пожалуйста! Я что хочешь, для тебя сделаю… Хочешь, я… Папочка, а хочешь, ну вот хочешь, я скажу тебе, кто обрюхатил Марфу, ну хочешь ведь? Только никому… Это Валерка-тракторист! Но он хороший: он мне порулить давал – и конфет у него завсегда завались, и изюму разного… Это она, Марфа, не хочет с ним, а он… Я, говорит, выучусь, я, говорит… Катерина Егоровна, я все уроки буду учить, я буду себя вести хорошо, Катериночка Егоровна, Вы же хорошенькая, ну не женитесь, пожалуйста, на папе, ну что Вам стоит… – Он вис на отцовой руке и надрывался-то, сердечный… Папочка, Катерина Егоровна… ну что вам стоит…

Яков Яковлевич поймал мальчишку. Тот было пригнулся: еще как даст! – но отцовская рука нежно легла на его непослушные вихры: ни один гребень не берет!

– Горе ты мое луковое! Да кому мы с тобой нужны, а? Да кто нас возьмет-то с тобой?

– Ты не женишься, пап? Вот честно-честно?

– Честно.

– Нет, ну честно-пречестно?

– Честно-пречестно.

– Клянешься?

– Клянусь!

Мальчишка еще долго что-то кричал, заставляя Якова Яковлевича клясться всеми возможными клятвами на свете.

– Ну, вот мы и пришли… Спасибо, что довели… – Катя глянула на Якова Яковлевича и протянула ему руку.

Господи, да он и не старый совсем… и глаза, глаза… что у него с глазами-то?..

– Сынок, ты ступай, дай мне проститься с Катериной Егоровной. Ступай.

– А ты не женишься?

Отец помотал головой.

– Клянусь!

Мальчишка отошел в сторонку и наблюдал за учительницей и отцом, попинывая камушек видавшим виды башмаком: тот явно просил каши.

– Ну, спокойной ночи, Катерина Егоровна! Вы уж, пожалуйста, не болейте больше… – Яков Яковлевич стоял как вкопанный, не подымая на Катю глаз.

– Спокойной ночи, Яков Яковлевич!

– Ну, я пошел… – Он глянул на Катю.

Ей почудилось – или то взаправду – в глазах его блеснуло будто что, будто что проглянуло!

– Ну, прощайте тогда, Катерина Егоровна… не поминайте, как говорится, лихом… – И он быстро зашагал в сгущающуюся темноту, смешно размахивая ручищами. Мальчишка бежал за ним вприпрыжку, что-то громко выкрикивая. Отец обнял его и замедлил шаг.

– До свидания, Яков Яковлевич! – Катя стояла у крыльца, едва различимая в темноте.

– А-а, пришла, что ли? А эт’ кто с тобой? Никак Терентьев? Ну-ну… А погодка-то нынче… Кать, слышь, что ли? – Алевтина попыхивала папироской в лицо Катерине. – Да ты плачешь, а? Эт’ по нем, что ль? Да он же старик! И спирту у него сроду не допросишься: жадный, черт! – И она прыснула со смеху, пьяные ее глаза!

– Сама ты старуха!

– Скажите, пожалуйста! – И разобиженная соседка скрылась за дверью.

Катерина, что неживая, уставилась в темень, куда ушли Яков Яковлевич с Андрейкой, – а тут шаги: кто-то торопится будто, поспешает…

– Катя…

Яков Яковлевич!.. А голос-то дрожит как! Вдохнула, выдохнула… дышите… не дышите… дышите…

– Катя… мне послышалось… Вы сказали что-то?.. – И смотрит глазом жалостливым.

И сердце зашлось… дышите…

– Я сказала… «до свидания»…

– Да?

– Да…

– Честно?

– Честно…

– Честно-пречестно?

– Честно-пречестно…

– Клянетесь?

– Клянусь!..

– Ну… тогда… до свидания!.. Андрейка! – Яков Яковлевич вложил три пальца в рот – и ка-а-ак свистнет во всю Ивановскую! – Да постой же ты, слышь? Давай в догонялки!.. – И он, вот что мальчишка, бросился со всех ног в темноту…

Малиновый костюм

Жа-а-арко… пи-и-ить… «Питеньки!» Маленький Саша тонул – и отчаянно барахтался, сбивая простыню в комок… И тут молоко превратилось в масло… И кто это там «ноженьками сучит, а?..» «Потягушеньки-порастушеньки-поперек толстушеньки»… Он яростно бил ногами, потом вскочил, весь «мокрущий»… И кто это там «посвистывает, а?..»

Сосед по комнате Валентин Дудко спал здоровым крепким сном тридцатилетнего мужчины. Его рот был младенчески полуоткрыт – и блаженная слюна мирно орошала красный цветок казенной подушки.

Какая душная ночь! Александр Иванович поморщился, вытер пот со лба, надел брюки, рубашку, вставил ноги в сандалии… Сонное тело не слушалось его – и он задел в темноте этажерку с книгами.

– Ч-черт…

– Что? – крикнул со сна Валентин и подскочил как ужаленный.

– Э-э…

Но Валентин уже «сопел в три ноздри»… так бабушка Александра Ивановича Анна Лукьяновна говаривала. А маленький Саша и пристанет «что банный лист к причинному месту»: «Баб Ань, а баб Ань, ну как так три ноздри, ну скажи!» А бабушка только и махнет рукой: мол, да уйди ты, неугомон – и пойдет мельтешить спицами: это она носок вяжет или шарфик маленькому Сашку (она его Сашком называла)! Или еще так она говаривала: спит, мол, «без задних ног». А Саша тут как тут: «Баб Ань, а баб Ань…» Царство Небесное…

А свежесть-то нынче, а! Липа цветет! Как же, конец июня. Бабушка в это время всегда липовый цвет заготавливала, да так и приговаривала: мол, липовый цвет – от хвори лучше нет… Александр Иванович сладко зевнул, потянулся: «потягуши-порастуши»… и тут же растерянно обернулся, не смотрит ли кто… Никто не смотрел, разве луна… Аж голова закружилась! Мальчиком он всегда думал, что луна сделана из слоновой кости, точь-в-точь как бильярдные шары: он видел такие в Доме культуры, куда бегал в кино с Валеркой, старшим братом, и его дружками. Правда, Валерка задирал нос перед братом: вот еще, будет он возиться со всякой малышней, мол, на билет – и сиди себе… Он и сидел… А Валерка как-то по-особому, залихватски, что ли, зажимал между пальцами кий и гонял шары по зеленому полю: э-эх, ему бы так… Он ведь сроду не брал в руки кий, а так хотелось, так хотелось… Александр Иванович закурил… Он рос болезненным мальчиком: «худосочным», как говаривала бабушка. А он и рад: «хоть горшком назови – только в печь не сажай»… и это тоже ее присказки… Вот он заболеет – а она поит его липовым цветом из детской кружечки (маленькая, желтенькая такая… и слоник не ней нарисован… розовый!) да рассказывает про свое нехитрое житье-бытье. А Саша замирает от счастья, ловит каждое слово: только бы она не уходила, только бы не уходила… Мать весь день на заводе: отец-то «наплодил детей», а сам «поминай, как звали» – вот мать за двоих и вкалывала. А бабушка Аня с внучками. Валерка-то, старший, «человеком стал»: армию отслужил – да на тот же завод слесарем. Руки у него золотые: за что ни возьмется… А Саша…

«И в кого ты у меня такой? – И мать кручинилась, глядя на болезненного долговязого мальчика. – Во двор бы сходил, что ль? Вон мальцы в футбол гоняют. А, Саш?» А Саша весь день сидел над книгами. «Я ему на обед даю, а он брошюры скупает, а? А потом жрать просит. Вот и жри свои брошюры! – А Саша сидел, словно колтун заглотил. – Ты слово-то матери скажи, а? – И мать в сердцах махала рукой. – Все ученые нынче стали. Куда деваться!» А бабушка: «Одни уши торчат, – смеялась. – Учи, сынок, учи!» – И гладила внучка по голове.

Александр Иванович не заметил, как заплутал… Те-е-емень страшная: хоть глаз выколи. На улице ни души… И только липой пахнет, как липой пахнет…

Он прислонился к дереву и долго стоял неподвижно. Его глаза привыкли к темноте – и он стал различать очертания домиков, похожих один на другой. Тут и при свете дня-то заблудишься… Он заметил, как в домике, что справа от него, загорелся свет – и две фигуры, кажется женские, вышли на террасу. Александр Иванович затушил сигарету и притих, спрятавшись за дерево. Теперь он мог слышать только голоса… женские голоса…

– …да успокойся ты!

– Да мне умереть захотелось! Такой, знаете, дешевый малиновый костюм, большие манжеты… это… это… И он так нелепо обтягивал ее толстое тело… Как стыдно ходить в таком костюме, как… Вот будто это я! Вот так же выряжусь, вот так же покажусь в нелепом малиновом костюме, выкину что-нибудь эдакое – и все смотрят на меня… нелепую, смешную… а потом в нору, понимаете… И это вся моя жизнь… Этот малиновый костюм…

– Эх, блажишь, девка… молодые вы еще… голода не знаете, нищеты… У меня вот платье было одно про все на свете, коричневое такое, темно-коричневое, из грубой дешевой ткани… как мешок, так я…

– Но я же не о том, Вы меня не поняли, не поняли!

– Да будет тебе, спать пойдем…

Не поняли, не поняли… Александр Иванович опустил голову. Он всю жизнь донашивал за Валеркой его одежду: пальто, штаны, кофты, даже эти ненавистные чулки… А Валерка хохотал… Он был крепкий мальчик – и его штаны смешно болтались на тоненьких Сашиных ножках. Зато Саша быстро вымахал – и рукава Валеркиного пальто стали ему коротковаты. «Ну я же выше Валерки! Ну почему я должен носить его пальто? Ну пусть он носит мое…» «Вот вырастешь, – говорила мать, – костюм тебе купим». «Но я же вырос! Ну почему?..» «Он старший брат»… Да если б ему кто подарил тогда малиновый костюм… Да у самого Витька Короедова отродясь не было малинового костюма, хоть он и ходил с самой смазливой девчонкой во дворе Галкой Шульц. Э-эх, Галка, Галка… Да если б у Александра Ивановича был малиновый костюм, да Галка бы как миленькая…

– Да не пойду я никуда…

– Ну и сиди… Ночь на дворе… Будить не стану…

Хлопнула дверь, погас свет. А девушка на террасе плакала и плакала… Александр Иванович боялся пошевелиться, как тогда…

– А я, кажется, Сашке нравлюсь! – говорила смазливая Галка Витьку, а бедный Саша готов был провалиться сквозь землю! – Он умный… – Она хохотала, играя со своим кавалером, а Витек только скалил зубы: за ним бегали все девчонки, а кому нужен этот…

– Штырь! – выпалил Витька. Галка зашлась от смеха. «Штырь, – повторяла она. – Штырь!»

Саша залился краской стыда…

Он проторчал в своем укрытии всю ночь: вот назло, вот он умрет – посмотрим тогда, кто Штырь, а кто… А наутро он слег с ознобом. «О-хо-хонюшки, – причитывала бабушка, – и где черти носили, а? Застудился, а!» – и поила внука липовым цветом. А Саша проваливался в какую-то глубь и просил Галку и Витька, чтобы они его не топили: ну пожалуйста, ну не топите меня-а-а… «Забаливает, сердечный!» – И ну мельтешить спицами. Нет, это не спицы – лопасть пароходного колеса… Вот его уносит под воду, вот Галка с Витьком хохочут, удаляясь на белом пароходе… Как страшно, как страшно… Ну пожалуйста… Ну Галка… Галочка… «Свиристелка тонконогая, – пела бабушка, – тьфу, там и смотреть-то не на что! Помяни мое слово, такая же толстомясая будет, как бабка Шульчиха, кошелка ты старая, чтоб тебя черти на том свете поджарили… Иду давече, а она…» Галочка… «Да ты мой сердечный!»…

А девушка все плакала… а Александр Иванович все стоял и стоял как вкопанный…

– Ну-ну! – Валентин бросил на пол гирю и игриво посмотрел на сонного Александра Ивановича, вернувшегося под утро.

– Вот, прогулялся немножко… – И Александр Иванович виновато глянул на разгоряченного соседа и стал укладываться в постель.

– Ну-ну! – повторил Валентин и подкинул гирю.

«Штырь, Штырь! – крутилось в голове Александра Ивановича. – Да кому нужен этот штырь… Свиристелка тонконогая… Галочка…»

Перед глазами Александра Ивановича поплыло… В каком-то мареве он брал в руки большущий кий и ударял им по шару-луне, а она падала с неба, словно гиря… А Галка, Галка, в малиновом костюмчике, хохотала, дрыгала тонкими ножками-спицами и косо поглядывала на Александра Ивановича…

– Подъем! Слышь, сосед? Каша стынет! – И Валентин хлопнул Александра Ивановича по плечу со всей своей молодецкой силой. – А с виду вроде не ходок! – И он как-то по-бабьи захохотал. – Ну вставай, вставай!

Александр Иванович нехотя потянулся. Валентин продолжал хохотать. Вот так же хохотал «мамкин хахаль»: «зубы скалил», как говаривала бабушка. А один зуб, верхний, был золотой, а может, металлический, черт его знает… Шик! Подруга матери теть Клава так и заявила: дура, мол, ты, Серафима, дурой, мол, и помрешь! Зуб в золоте – значит, в достатке человек живет, чего кобенишься-то? Одна ить одинешенька! Много ль ты, мол, ласки-то от свово видала, пес его дери? Мне б, мол, етого Валентина – живым б не ушел. И ить берет, мол, с двумями детями… Мать только стыдливо опускала глаза… Александр Иванович поморщился: Валентин… надо же… «Валентин твой хвалентин пришел, встречай дорогого гостя»! И мать стыдливо опускала глаза… «Принесет на рупь, а сожрет на десять…» И бабушка в сердцах махала рукой. «И сидит водку чакает, глаза б не глядели… Нет что-то бы доброе сделал, а то звякает, как ведро пустое. И какой пример мальчонкам?» «Бабушка, я не хочу, чтобы дядя Валентин приходил к мамке, не хочу!» – кричал маленький Саша. Бабушка строжилась: ладно, мол, много ты понимаешь, молоко, мол, еще на губах не обсохло, иди, мол, спать! А сама отворачивалась, глаза прятала… Вздыхала: э-эх, мол, жизня горькая… «Не хочу!» – не унимался Саша – и тогда бабушка заманивала его россказнями про нехитрое свое житье-бытье, а в соседней комнате хохотал дядя Валентин… А вот где был тогда Валерка, он-то почему молчал, Александр Иванович и не помнил… Как-то раз Саша пришел домой, а Валентин пьет из его детской кружечки. «Отдай, – закричал маленький Саша, – это моя кружечка, отдай!» – и вцепился мертвой хваткой в свою драгоценность. Валентин от неожиданности «шары выпучил» да как заорет: «Да я тебя, щенок, да ты у меня… Да я… кровью будешь харкать!» – И со всей силы кинул в раскрасневшегося мальчонку желтую кружечку с розовым слоненком. Кружечка брякнулась на пол, эмаль откололась… там было ушко слоника… Саша со злости зарыдал в три ручья: ох, как же ему хотелось ткнуть в самый глаз дяди Валентина острой бабушкиной спицей, которая дырявила большой белый клубок… «Да подавись ты своей кружечкой, слизняк! Да сто лет вы меня видели!..» «Ох, испужал: вони меньше!» И бабушка подмигнула маленькому Сашку.

– Который час? – очнулся Александр Иванович.

– Кушать подано! – И Валентин, скрываясь в дверях, затянул во всю глотку: «Я парень неплохой, не ссусь и не глухой, и я, когда не сплю, золотой!»

Александра Ивановича толканула какая-то рослая рыжая девица с разносом. «Халда»! «Простите», – скукожился он. «Проспись сначала!» – огрызнулась девица и прошествовала к столику. Александр Иванович глазами искал вчерашнюю девушку. Только бы это была не она… Голос как ржавая труба… И он озирался кругом. А, вот, может, это она… За столиком сидели две женщины: молодая бесцветная моль и пожилая… наверное, та самая, в коричневом платье… так до сих пор его и носит… Александр Иванович чуть не прыснул со смеху… Нет, не она… Голос слишком высокий… У той голос был… как… журчащий ручей… нет… как…

– Эй, Саня, я здесь! – И Валентин Дудко свистнул Александру Ивановичу, призывно махнув рукой. Тот нехотя поплелся к столику Валентина. – Ты маслице-то на хлебушек мажь, не стесняйся, вот так! – Александр Иванович послушно намазал масло на кусок хлеба и принялся есть манную кашу. Лицо его расплылось в блаженной улыбке… Раннее утро. Сашенька поворачивается с боку на бок… и спать хочется, и так пахнет манной кашкой… Так сладко! Сил нет… А потом ложечку за маму, ложечку за папу («чтоб ему гореть на том свете, прощелыге!»), ложечку за бабушку, ложечку за дедушку («Царство небесное, прибрала война проклятущая»), ложечку за братика Валеру… А маслице тонет в густой белой массе… Валентин подмигнул соседу своим масляным глазком: мол, он-то знает, что говорит, он-то… – Да-а, хороша каша! – И облизнул ложку. – Эй, там, на палубе! А добавочки можно? – И он завертелся, словно «вошь на гребешке». – Ой, гляди, какая… – Лицо Валентина расплылось, словно масло по каше. – С такой бы я о-хо-хо… – И Александр Иванович увидел девушку за соседним столиком. Она ела кашу, уткнувшись в книгу. Вот бы это была вчерашняя… Да нет, это не она… Разве такая… У Александра Ивановича пересохло во рту…

Лучик солнца заигрывал с девушкой, словно надоедливый кавалер. Только она отвернется – он тут как тут: путается в волосах, высветляет зрачки, щекочет ноздри…

Александр Иванович доел свою кашу и тяжело выдохнул. «А съешь кашку – увидишь, что на донышке тарелочки…»

– Такая не даст, и не вздыхай. – Заметил его взгляд Валентин и цокнул языком.

Александр Иванович густо покраснел – и его голова стала похожа на пасхальное яйцо, крашенное луковой шелухой: так бабушка красила… «Вот так вот кокушки положим, вот так…» А «кокушки» лопались и на их белом теле появлялась такая красная прожилка. «Баб Ань, баб Ань, на кровеносный сосудик похоже!» «И все-то про все он у меня знает, все про все понимает! Ох, как ты жить-то будешь на белом свете…» Александр Иванович покрылся испариной…

– Да я и… – он недоговорил и схватил разнос, заметив, что к белому дну тарелки пристал рыжий волосок…

– Да тут убирают, не суетись.

Александр Иванович сел на место. Кисель устало остывал в стакане.

– У меня случай был, – не унимался Валентин. – Приехал я в Одессу… «Ах, Одесса, – неожиданно запел Валентин, – жемчужина у моря…»

– Валь, ну ты идешь? – К столику подплыла Раиса, интересная брюнетка из Рязани.

– Извини, брат, в другой раз! – И Валентин, глянув на девушку, удалился с брюнеткой, лавируя между столиками. Александру Ивановичу почему-то стало жалко Раису… До него донеслось: «Раиса – так птицы кричат»… но тут обернулась девушка – и глаза ее встретились с взглядом Александра Ивановича. Он зачем-то поднял стакан киселя и качнул головой: мол, за Вас. Девушка улыбнулась.

Он забрел в соснячок, который укрылся между липами, и она туда забрела… А небо такое синее, а солнце такое шаловливое, птички поют… И липа дурманит, и хвоя щекочет ноздри…

– Ой, простите, я Вас не заметила! – Вчерашняя!!! Голос-то голос…

– Зато я Вас сразу заметил… – Господи, вчерашняя!!!

Пошли рядом. А он трясется весь… вот ведь…

– А хорошая здесь кухня… – Вот дурак-то где, а!

– Да, и обслуживание неплохое. – Девушка пинала носком босоножки мелкие шишки, которые то и дело щекотали ее ступни. Одна из шишек попала в яйцевидную голову Александра Ивановича.

– Ой, простите… Вам не больно?

– Нет… – И Александр Иванович положил шишку в карман. – Набил шишку…

Девушка засмеялась.