Баушкины сказки

А и Митрей слюну пускал. Сама-т я не видала… И-и, только и протянет баушка, ну что ребятенок малый! – и утирает бородищу – а там одно слово что бородища: три волосины и осталось – а такая бородушка была, там волос в волос… Утирает да соломинки вытаскивает, из бородушки-т… Сенцо нонече уж что сочное! А Митрей свое: уж лучше б я сложил головушку… Да, война проклятущая… И на культю свою поглядывает. Да уж, а ведь что плясун бы-ы-ыл: экие коленца выделывал, а? Хэ-э, что я: пропади ты пропадом, мое колено! – уж ты-то плясунья, так там плясунья! Помнишь, кады пир-то закатили в нашу избу, свадьбишну-т? Там по всем углам трешшало, до того ладно ты выплясывала! Ничёшеньки не упомню – одну тобе и вижу, хушь вся и плыла перед глазами, а уж что плыла… Толь пяточкой и сверкала… Я и ноги-т твоей белой как след не видал… Так, толь догадом и брал, какая она есть из себя… Вот догадом и бери мене – чего клешню-т распустил! Эх, Таньша ты моя, Таньша… А после-т и не упомню, чтоб ты плясала, Танчишка! Э-эх! Да кады и плясать-то: как косу расплела – почитай и не хаживала пустопорожняя… Да-а-а, Петруша ты Петруша, покойничек, отдал ты головушку свою… а я ‘он ногу… И поглаживает свою культю… А что, Татьяна, ежели Господу-т вторую ногу отдать, а взамен, мол, сказать, головушку Петрушину ворочай, а? О-о, разошелся что легкая в горшке! Да на что Господу твоя цылда-т? Нешто у Его своих-то нет? Дурень! Твоя правда, Татьяна… А что, коли голову? Баушка только по своей головушке и постучала: мол, дурень ты дурень, был, мол, дурнем и кончишь свой век… Да и не Господу – немцу чертову… И бабушка сплюнула… Ну ладно, будет бузыкаться – и кинула портки Митрею: мол, срам прикрой. А сама встала, платье оправила, платок свой черный посуровее подвязала, да за бок и схватилась: поясница, мать ее за ногу… Митрей и вскочил: а я уж думал, понесла ты, Танчишка! Ишь ты, хитрый Митрей: не ты кашу заваривал – не тебе и маслице с донышка слизывать. А заварилась каша та, когда меня и в помине не было, потому сама не знаю – догадом беру. А баушка: опять, мол, за свое, ’от ить песье отродие! Да неплодная, мол, я, уж который год, а коль и плодная, так толь с Петрушиного семени! И пошла курям корму задать: кур-кур-кур-кур-кур!

А и осталось-то что две курочки, как девки поразъехались, – на что они мене: одна желтенькая, а другая черенькая, колченогая. То матерна любимица, так баушка сказывала. А я пристану, что банный лист к череву: что да почему? Она и пойдет сказывать, да складно плетет, без единого узелка – а я что шелковая: мол, чуть не пришибло ту курочку, сказывает, – так матерь твоя, Марьюшка, ее и приголубила. Там, мол, и выкормила и выпоила, перышко к перышку… А топерече, небось, в городе и думать забыла про ей… и что им там, медом, нешто, понамазано… А и Митрей любил эту курочку: как же, колченогая… И что всполохнула баушка всполохом! А боле про Митрея и не сказывала – сама догадом беру. Так, бывало, обронит словцо нежданное, что зернышко во сыру землю… Три раза его видала: приезжал на постой. Там большущий, седой, румяненный – и одна нога что деревянная. Я тогда махонькая была, думала, никак сам Дедушка Мороз пожаловал! – а он меня все гостинцами потчевал, да на ноге деревянной покачивал, а сам с баушки глаз не сводил. А я на ноге-т, что в зыбке, покачиваюсь, а сама гляжу, что такое: баушка там разрумянилась, что какая молодка, во всю щеку, платочек беленький, замес поставила… Да ты погоди с куличиками-то, Танчишка, дай хушь наглядеться на тебе, пасхальное ты мое яичко… Да опара прет… Да пес с ей, с опарой-то… А я тут как тут, ушки на макушке – баушка сейчас меня и спровадила – так я в щелочку, баушка, тихохонько, молчком да бочком – все, как ты меня выучила… Ах ты шельма ты рыжая! Выучила, да на свою голову! А мать с работы-т воротилась: вот, кричит, бесстыдница, а? Никакого сладу, мол, с ней, от людей, мол, совестно! И за ухо меня цоп, эт’ от щелочки-т! А баушка: Марея, а ну цыц, ишь раскудахталась! И чтоб девчонку пальцем не тронула, слышь, что ль, хивря? Так мать на меня только и зыркнула: то-то же! А когда хоронили тебя, баушка, помнишь, он приехал, дедушка-то с деревянной ногой, да все слезами обливался, да все причитывал: да на кого ты мене покинула, да Танюшка ты моя!!! И нос твой – на семерых рос, а одной достался! – торчал из-под платка, ровно чуял что, а сама-то вся сухонькая, что веточка, и лицо все в морщинах, что вот будто кора кедровая… Помню, како же: платье не то на мене напялили, ироды!.. А ить наставляла, просила как людей: зеленое платье наденьте – так нет, черное напялили… А зеленое – то ишшо Петруша мене даривал: чистый шелк. И баушка хохотнула: как же, не раздобрела – что баушке, что платью сто лет в обед, а все в пору, точно вчера с себе сняла. А и нашивала-т толь в те поры, что не брюхатела… Не кручинься, баушка Татьяна, платье эт’ я утаила: там ни морщинки, ни складочки – ровно в нем и родилась! Ишь ты, шельма рыжая, выучилась на собак брехать да лытками сверкать… Пес с тобой, носи! И баушка хохотнула, довольнешенькая.

А помнишь, баушка, как ты к учительше ходила? А то как же, заместо матери, и хаживала: матерь-то на работе с утра до ночи. Пришла как человек – а учительша приступом и приступает: вот, мол, Татьяна Егор’на, какого рожна ваша унучка и удумала. Что такое? Да вот, мол, сочинению им задала – читайте, мол, что она понаписала-то. И китрадку тычет мне в нос: тоже мне ученая, нынче все ученые! А я ей (шельма ты рыжая, и прочла б, да не сподобил Господь буквицы в словеса-т сплетать!): ты очкатая, ты и читай. Вот учительша читает, да на баушку своими очками и зыркает – а та знай похохатывает, да каждое словцо проговаривает, вот словно конфеточку во рту покатывает: ишь ты, складно. Да нешто, сказываешь, то моя Танчишка прописала? И глядит в мои каракульки: а те что коленца выделывают – так и заплясали перед ее глазами. Я сама-т не видала – так, догадом беру. Слыхала толь от баушки: так и пустились в пляс, буквицы-т, слышь? Это она матери сказывала. Там что ладно понаписано: все про все, как есть! И хохотнула, довольнешенька. Складно! Да мне людям совестно в глаза глядеть, а всё ты: выучила на свою голову! А ну цыц, я кому говорю, ишь раскудахталась! И язычино прикуси, и девчонку не забижай, слышь, что ль? И погрозила сухоньким перстом! А после – погоди, матерь на работу уйдет! – меня просила сызнова прочесть – да все дивилась: ишь ты, скла-а-адно, вся жизня прописана, как на ладонии! Чуяла, баушка: ее наука! А и я в долгу не осталась пред тобой, баушка! А то как же, подпись мене ставить выучила. Эт’ ’от как пенсию-т за Петрушину головушку положили – а уж и оценили-т, ироды, и тридцати целковиков не дали! – так письмоноска мене и тычет в нос ведомось: мол, коли не знаешь писать – ставь, мол, крест. Хивря ты! А на что, мол, мене девчонка подпись-то подписывать выучила? Я сама, мол, топерича ученая. Да старухам во дворе так сказывала: ’от, мол, Нюрка-Стюрка-Верка учила – не выучила, там сама Марьюшка учила – и та не выучила, а эта-то взяла и выучила! ‘От ить шельма-то рыжая, а! И похохатывала, довольнешенька! Да денежки пересчитывала: и то, лихой народ, так и норовят последнее из глотки вырвать! А после я писульки те баушкины то на газетке сыщу, выведены старательно старческой рукой, то на какой оберточке – так и расползаются в разные стороны, что ноги у пьяного!

Помню, махонькая я: вот посыпохиваю, уж который сон доглядываю – а манный дух во все щели прет, так ноздрю и щекочет, так и щекочет. Рот и раззявлю, на слюну изойду… Да молчком-бочком на кухню – и рыкну на баушку каким зверем. Родимес тобе возьми: испужала, оглашенная, орет во всю Ивановскую! А сама помешивает ложечкой тихохонько – а каша так и пышет, что вот живая какая! А баушка маслице в тарелочку – оно так и поплывет по белому озерцу какой утушкой! И пошла потчевать, да каждую ложечку словцом сдабривает: эта ложечка за прадедушку… то тятя твово дедушки-покойничка… А мене свекор, знач’, дядя Иван: царство небесное, покойничку… там житья не давал. И пошла словеса плесть: я уж которую ложечку уплетаю – да все за прадеда Ивана, матерь его за ногу… Там что подол задирал, ирод ты окаянный, – и как толь отбивалася? Нет силушки, мол, глядеть, какая ты, мол, есть из собе раскрасавица! Да какая я красавица, нос да кость! А он одно да потому – никакого сладу с им! Но мастер был по сапожному рукомеслу! Там работать зачнет: иголка так в пальцах и пляшет, так и выплясывает – вся дурь из башки и поповыветрится! А кады тетка Прасковея – то матерь Петрушина, твово дедушки – Богу концы отдала, там совсем житья не стало… э-эх… да Господь наказал – силы Небесные! – нога стала у его гнить на корню… а много ль наблудишь с вонькой ногой? Так и сидел на полатях да сапоги шил, так в смраде девки и поповыросли, а куды кинешься: родная кровь – ‘от и ходила за им, что за дитем… там одних онуч перетерла тьму тьмущую… А он нарочно, псина ты шелудивый, прости Господи, свороб свой разбередит – там пропастиной несет за три версты! Да недолго смердел – испустил дух, прости Господи! О-хо-хонюшки, жизня-то свое берет…‘От умничка, ‘от так, сорока-белобока кашку варила… А я криком кричу: не хочу сороку – хочу про жизню! Ишь ты, махонькая, а всё про всё понимает, а! Ну пес с тобой, не стану чикаться! И похохатывает, эт‘ баушка-т, и пошла что по-писаному – я роток и раззявила. А энту ложечку за прабаушку твою, за Прасковею, злыдню чертову, свят-свят-свят! Там со свету сживывала: всё не по ей! А повитуха была знатная! И девок всех приняла: и Нюрку, и Стюрку, и Верку, и матерь твою Марьюшку… А я ушки на макушке – знай уписываю кашку манную, аж за ушами трещит. Там понаемся: и за дедушку, и за баушку, и за Митрея… ты мой Митюнюшка… я роток-то и раззявила: жду-пожду, покуда баушка слезу утрет краешком платка… и за Нюрку-Стюрку-Верку, и за матерь, и за тятьку, и за чужого дядьку! А последнюю ложечку – последышек – за Танчишку! А скажи про Танчишку! А баушка и призадумается: ишь ты, шельма ты рыжая, так сказка та толь сказывается… Скажет, роток мне утрет – и сейчас замес ставит: глядь – а уж и опара прет. Да одной-то рукой замес ставит – другой веретено крутит да нить с кудельки сучит. То мне на пуховки: зима на носу. А после толь и пойдет спицами мельтешить перед глазами, покуда пирог не подошел. Да нешто то пирог? ‘От в русской печи пирог: там румяненный, Пышич Пышичем – сам в роток просится. Девки мои уж больно охотницы до пирогов… и как в воду глядит: сейчас девки что снег на голову: там Нюрка, да Стюрка, да Верка, да и Марьюшка с ними, мать моя, – пышные да румяные, вот сами что пирожки сдобные – все семь, как есть, и баушку восьмой за стол сажают, и я тут как тут каким довесочком. Мать только рот раззявит на меня: мол, ишь, шустрая, куды конь с копытом, мол, туды и лягуша с лапой – так баушка: а ну цыц, ишь, раскудахталась! Я и посиживаю со взрослыми, ушки на макушке, рот в меду: нынче медовик уж больно слакомый! Вот понаелись – песни петь. Баушка зачнет, да всё «Отца-пахаря», а Нюрка, Стюрка, Верка подхватывают на второй голос, а там и Марьюшка. И я тут как тут поспею: подхвачу на третий голос, аж дух заходится: «Село родное полегло-о-о!» Мать и зыркнуть не зыркнула в мою сторону – баушка уж перст свой подняла: мол, цыц! Я и пою себе: «Пропала вся моя семья!» И заплачет баушка Татьяна Егоровна, а за нею Нюрка, да Стюрка, да Верка, а за ними и Марьюшка – в семь ручьев, а и я загорланю: тут как тут. А спроси ты меня, и чего глотку деру, – пес его знает, а только чую: в один глаз ревем!

Баушка утерла слезу краешком платка. А и завсегда ты была песельница, Таньша. Уж на что Ульяна была горластая, но ты… Петруша-т уж больно жаловал «Отца-то, пахаря-т»… Ладно, Митрей, ты мне зубы не заговаривай. Сказывай, берешь избу аль нет? Знатные хоромы… Петрушина рука, покойника… А то! Так ишшо дядь Иван жив был, тятя твой, – тоже ‘от руку-т приложил… Да, ноне-т так не ставят… Берешь? Да ты что, Татьяна, всурьез? А на что мене шутки шутить? Да как же ты дом променяешь на… Митрей умолк… Меня-то и отродясь в помине еще не было – так, догадом и беру… Можа, добрым словцом помянет кады, а можа, и лихом, пес его знает… ‘От помру… Да типун тобе… А ну цыц… Тот и притих. ‘От помру, и сколь там надобно: сорок дён али сорок годков… минет, тады и помянет… Бабушка прикусила язычино…

А и минуло, баушка! Минуло! Уж и столь, что сказать боязно. А ты не сказывай: сколь есть, все твои! Да вон и волос седой в головушке! И коленки ноют к сырости… Да и пес с ими, с коленками да с волосьями! И баушка хохотнула! Вишь, вот помин справляю по тебе, а добрым ли словом, лихом ли… Да нешто я не ведаю, шельма ты рыжая! Выучила на свою-то голову! И сызнова хохотнула, довольнешенька! А то! Чует баушка Татьяна Егоровна: ее наука, всё как есть, как на ладонии!

И пошла пешая, налегке, бадожком толь и постукивает, да не утерпела: один разок и обернулась, на дом глянула… Вот как сейчас вижу, идет себе: махонькая, сухонькая, платочек черенький, передничек, пимы на ногах: мерзнут ноженьки… да нос – а уж там и нос: на семерых рос – одной достался…

Использована обложка, нарисованная художником Сергеем Рубцовым (это мой муж) специально для сборника рассказов «Баушкины сказки».