Перышко из Занебесья

Татьяна Томах

Перышко из Занебесья

Перышко из Занебесья

Василиса стояла возле колодца, замотанная в свое нелепое тряпье, издалека – будто тощая встрепанная черная птица.

Настя остановилась, перевела дух. Односельчане Василису побаивались и сторонились, хотя и давали безропотно еду да ненужную одежду, как велел староста. Вот и сейчас возле колодца было пусто, только вилась возле тощих ног Василисы серая кошка, такая же костлявая и диковатая, как ее хозяйка.

Настя вздохнула и решительно зашагала вперед. Не только сама Василиса ее пугала, пуще того – предстоящий разговор.

Кошка зашипела, выгнула горбом спину, выступила перед Василисой – защищать. И только тут безумица заметила Настю. Отвернулась от колодца, куда только что заглядывала, низко наклоняясь и будто что-то высматривая в черной глубине, и воскликнула обрадовано:

– А, сестрица! Тебя-то я и жду!

Младших эта Василиса звала братцами и сестрицами, а старших – тетками и дядьями, частенько путая при этом лица и имена.

Настя отшатнулась, едва сдержав испуганный вскрик.

Лицо Василисы – серая уродливая маска с белозубым оскалом и черными кровавыми ручейками, текущими от глаз к подбородку – напугало ее до полусмерти. А в другой миг Настя разглядела – не кровь, просто грязь. И перевела дыхание, прижимая ладонь к груди, где бешено колотилось сердце.

Василиса не заметила ее испуга, и спросила, беззаботно улыбаясь жуткими черными, вымазанными грязью губами:

– А нет ли у тебя зеркала, сестрица?

– Нету, – пролепетала Настя, заворожено глядя, как черные ручейки стекают со скул на белую шею Василисы, почти не тронутую странной раскраской. – А зачем тебе?

– Ну как же, видишь, прихорошилась я. Поглядеть бы, как вышло. В колодец смотреть хотела, у Морены самые лучшие зеркала, да себя там не увидишь. А тут вдруг жених приедет, а я неприбрана…

– Какой жених? – сглотнув, спросила Настя. Холодок прокатился по спине от того, с какой небрежностью сказала безумица про Морену. А еще страшнее стало, когда Настя подумала, о каких женихах может идти речь…

Василиса насупилась.

– Как же, неужто не знаешь? Круг свадеб начинается. Или, думаешь, нехороша я для женихов? – беспокойно спросила она. Грязь, особенно щедро намазанная на губы, ползла вниз, и оттого рот Василисы сделался перекошенным и будто обиженным.

– Хороша, – вздохнула Настя. Попросила, почти не надеясь, что будет толк: – Василиса, ты прекрасна, спору нет, только мне бы с Премудрой поговорить, а?

– Зеркальце дай, – капризно повторила безумица. – Или сделай.

– Как я тебе его сделаю? Из воздуха?

– А и из воздуха можно, если хочешь далеко смотреть, – непонятно сказала Василиса, склонив голову набок, и в ее пустом бессмысленном взгляде вдруг появилась хитринка. – Да ты пока не сумеешь. Перышко надо. А сейчас хоть из воды.

И она повелительно указала на колодец.

Настя, удивленно косясь на нее, послушно подошла к срубу, размотала веревку. Набрала воды, торопливо вытянула ведро, поднесла Василисе. Та заглянула в воду, замерла, то ли и вправду, рассматривая свое отражение, то ли что-то иное, лежащее не на поверхности мерцающей воды, а куда глубже – потому что уж слишком застывшим сделался ее взгляд. Настя быстро устала держать на весу наполовину полное ведро, но не решалась нарушить задумчивость безумицы.

– Чего застыла, – наконец, окликнула ее Василиса – совсем другим, спокойным и глуховатым голосом, – полей мне водицы-то, вишь, запачкалась я, – и, морщась, провела ладонью по шее, стирая потеки грязи.

Умывшись, Василиса неспешно утерлась краем на диво чистого платка, расправила его, накинула обратно на плечи, и подняла на Настю внимательный и чуть насмешливый взгляд, в котором не было уже ни капли прежнего безумия.

– Премудрая, – с облегчением пробормотала Настя, расплываясь в улыбке.

– А что, как девка себя красивой считает, так сразу и дура? Или пуще того – безумная? – с усмешкой спросила Василиса.

– Я ничего такого… – смутилась Настя. – Я просто спросить хотела…

– Спрашивай.

И Настя заторопилась, потому что Премудрая появлялась редко и надолго не задерживалась, как только скажет «тошно мне у вас тут, не могу больше» – так и все, потом еще долго ее не дозовешься.

– За долиной Леля снег таять начал, старшие говорят, весна начинается, а значит, – Настя сглотнула, и вымолвила шепотом, преодолев судорогу в горле: – Лето близко…

И посмотрела с надеждой и страхом на Василису. Та в ответ глядела скучающе. Только головой кивнула:

– Близко.

И перевела задумчивый взор в сторону, к зубчатой горной гряде, ограждавшей с запада долину Леля от остальной земли. Туда, откуда двигалась неумолимая весна, а за ней – страшное, смертоносное лето. Лицо Василисы стало отрешенным. Настя заторопилась:

– Можно ли как-то… Не себя мне жалко, я-то пожила, хоть батюшка и говорит, что я мала еще, но хотя бы Неждана спасти, братика, шесть оборотов ему всего… А к началу лета… – Настя запнулась, – двенадцать будет, как мне сейчас, неужто никак нельзя… Неужто не сможет он по дороге Макоши пройти? Тетушка Правуша говорит, только невинные дети смогут, но он ведь и будет еще дитя…

– Не сможет, – прервала ее Василиса, и в голосе ее была горечь. – Тошно мне у вас тут, не могу… – тоскливо забормотала она, и ее ясный взгляд стал будто затягиваться пеленой, как небо перед дождем.

– Погоди! – отчаянно крикнула Настя, – как мне его спасти?!

– Улетай отсюда, девица, улетай, ногами-то не уйдешь, – голос Василисы сделался совсем тихим, а речь – путаной.

– Как?!

– Через небо синее, на крыльях блестящих, серебряных…

– Где я их возьму?!

Но Василиса вдруг повернулась спиной и пошла прочь, отмахиваясь.

– Василиса!

Настя бросилась за ней, но серая кошка, до того сидевшая смирно поодаль, кинулась к ней под ноги и зашипела. Настя споткнулась и едва не упала. А когда догнала-таки Василису, у той опять было бессмысленное, будто расплывшееся лицо, и пустые глаза, смотревшие то ли насквозь, то ли мимо.

– А зеркальце-то и у меня есть, – захихикала она, – только я его никому не дам, чтоб не отобрали. Иначе как мне еще свою сестрицу увидеть?

– Василиса, – тихо позвала Настя с отчаянием, понимая, что уже без толку. – Что за крылья-то?

– А сама-то подумай, – сказала вдруг безумица низким голосом Василисы Премудрой, – из чего они, то и возьми. И поспеши, лето близко.

И опять тонко захихикала, вывернулась из рук Насти и побежала прочь, подобрав до костлявых колен длинную юбку. Серая кошка понеслась за ней следом, задрав хвост.

***

Всю ночь Настя не могла толком уснуть. Только смыкала веки – и из темноты выплывало бледное, как смерть, лицо Василисы с черными губами. «У Морены самые лучшие зеркала, коли не веришь, погляди сама», – с усмешкой говорила она, и становилось видно, что ее губы на этот раз вымазаны не грязью, а запекшейся кровью. А в следующий раз Василиса молчала, только улыбаясь безумно, но за ее спиной вдруг поднималась и подходила все ближе сумрачная тень. То ли та, вторая Василиса, которая погибла прошлым Летом, а теперь тенью вернулась из Нави, то ли сама Морена, чернокосая и ослепительно красивая – такая, что больно смотреть на ее лицо, будто целиком выточенное из хрусталя, похожее на зеркальную маску. И в этой маске отражалось испуганное лицо Насти – все отчетливее и ярче, потому что страшная гостья подходила ближе. «Уходи, – хотела сказать ей Настя, – уходи, ты слишком рано пришла. Еще не лето.» Но не могла вымолвить ни слова от ужаса. А потом вдруг видела, что не ее лицо отражается в зеркальном лице Морены – а растерянное лицо Неждана. «Нет, нет, пожалуйста, только его не тронь!» – кричала Настя, забыв, что с Мореной нельзя ни договариваться, ни тем более, спорить.

А потом Настя просыпалась, дрожа, задыхаясь и заливаясь слезами. И глядя в темноту некоторое время, не могла понять, сон это был – или на самом деле.

А когда она проснулась в следующий раз от грохота и ярких вспышек за окном, так и решила – все сбылось, что только что приснилось. Лето пришло. И Морена следом за ним.

***

Небо рвалось на части. Трещало, как прохудившаяся ткань в огромных руках. Ломалось, как бок глиняного кувшина под ударами гигантского молота, от которых вздрагивала сама Мать-земля. А сквозь эти трещины сверкал ослепительно-синий огонь, стремясь, наконец, вырваться из Занебесья, сокрушить тонкую стенку небесного свода и выжечь дотла землю и все живое на ней.

Следующая вспышка занебесного огня осветила фигуру, застывшую возле двери. Настя едва сдержала вскрик, и только потом разглядела, что это Неждан – бледный, босой и испуганный.

Настя бросилась к нему, и уже, обняв худые вздрагивающие плечики, подумала, что это мог быть морок, насланный Мореной, или тень, вернувшаяся из Нави, чтобы забрать туда и ее, Настю. Кожа у Неждана была холодной, как лед, а лицо – белое.

– Страшно, сестрица, – пробормотал он, сжимая ее руку холодными пальцами.

– Не бойся, – сказала Настя, крепко обнимая его, – я с тобой. Все хорошо.

И подумала – в Яви или Нави, не оставлю его. Хоть от огненных змиев, хоть от самой Морены буду защищать. Как и обещала матушке перед смертью.

Уложила братца на кровать, закутала в одеяло, прилегла рядом, погладила взлохмаченную макушку. Неждан повернулся, уткнулся холодным носом в шею, горячо задышал. Не морок, живой.

– Это змеи? – спросил дрогнувшим голосом.

– Что?

– Земля трескается, огонь изнутри выходит, а из огня – змеи. Да?

– Нет. Нет, рано им еще, – сказала – и сама вдруг подумала, что и правда, рано. И вдруг вспомнила, что батюшка говорил перед отъездом. И сказала, улыбаясь: – Гроза это. Первая гроза. Весна начинается.

– Значит, лето скоро?

– Что?

– Лето близко, – повторил Неждан дрожащим голосом – точно, как говорила Василиса. Верно, услышал эти слова от кого-то из старших.

– Далеко еще, – сердито ответила Настя. – Не придумывай. И спи, давай. Вон, гляди, какое небо красивое, когда гроза. И засыпай потихоньку.

Неждан послушался, притих, внимательно глядя в окошко. А через некоторое время его глаза закрылись, и он задышал спокойнее.

Настя, убаюканная его дыханием, тоже начала проваливаться в сон, но перед тем как уснуть, все пыталась понять, о чем говорила Василиса…

***

Тетушка Правуша явилась в гости, разодетая, как сказочная княгиня. Края расшитой поневы подвернуты, чтоб было видно вышивку на подоле рубахи. На голове – нарядный плат с бисером по краю, на шее – бусы в три ряда, на пухлых пальцах – перстни. В руках тетушка торжественно несла крытое рушником деревянное блюдо, от которого плыл во все стороны сладкий хлебный дух свежевыпеченного каравая. Следом за тетушкой важно выступал ее сынок, толстый Пров, тоже принаряженный. Расшитый ворот рубахи впивался в могучую шею, приглаженные волосы блестели, видно смазанные для красоты маслом.

– Денечка доброго, племянницы, – пропела тетушка, быстро шныряя вокруг любопытным взглядом прищуренных глаз. То ли высматривала новые наряды, о которых накануне нахвасталась Смеяна. То ли приглядывалась, не появится ли домовой, который почему-то тетушку невзлюбил, и чуть ли не при каждом ее приходе устраивал ей разные мелкие пакости. – Мира вашему дому!

– И тебе поздорову, тетушка! – вежливо, но сухо, отозвалась Весняна, поклонилась, и со значением покосилась на Настю и украдкой, из-за спины показала ей кулак. Мол, гляди сестрица, следи сегодня получше за своим домовым, коли прикормила. Настя подняла брови в ответ на строгий взгляд сестры и чуть пожала плечами – мол, а я-то чего могу сделать? Весняна каждый раз, после шуточек домового над тетушкой, пеняла за то Насте. А Настя опять объясняла старшей сестре, что никакого влияния на домового не имеет, видно, тому просто не по нраву тетушка Правуша. Да и кому она может быть по нраву, если уж откровенно?

Но Весняне того было недостаточно. Старшая сестра во всем любила строгость и порядок, и сама то соблюдала, и от других требовала. Домовой ей почти не показывался, но и шуток над ней не устраивал, видно, он тоже Весняну немного побаивался. А Настю любил больше всех, и хотя сама Настя эту странную дружбу старалась от домашних скрывать, Весняна была слишком умной и глазастой, чтобы ничего не замечать. Настина дружба с домашней нечистью Весняну злила, и она всякий раз, заметив хоть какой намек на эти отношения, строго отчитывала младшую сестру. И заодно спрашивала с нее за все шалости домового, банника, амбарного и, к тому же лешего. Того, кстати, сама Настя ни разу толком не видела. Просто она разговаривала вежливо, да не забывала принести на пенек у входа в лес какое-нибудь угощение. Да в лесу вела себя примерно – лишнего не рвала и не топтала, зверье и птиц не обижала. Может, потому, ни разу леший ей дорогу и не запутал, и выводил обычно к самым грибным местам и ягодным полянам. Но Весняне того обьяснения было мало. А может, просто Весняне нужно было непременно найти виноватых во всех неудачах и неладах. Во всем, что получалось не так, как сама Весняна задумала и хотела.

Но сама Настя даже и не думала никогда упрекать домового в шуточках над тетушкой Правушей. Во-первых, шалости те были в целом безобидны, а во-вторых, Настя и сама тетушку Правушу не любила – и даже иногда побаивалась.

Вот и сейчас она покосилась на тетушку с неприязнью, заметив, что и рушник на каравае, и платок на тетушкиной голове, да и янтарные золотистые бусы – все это бывшее матушкино. И не подарок полученное, а выменянное у осиротевших племянниц в голодный год – вот на те самые сладкие, сытные караваи, которые в тетушкином доме не переводились никогда. Весняна, видно, тоже заметила и бусы, и рушник – потому поджала губы, отчего ее худое лицо стало еще строже и старше. Даже Смеяна, средняя сестра, которая сперва по привычке разулыбалась навстречу тетушке и благоуханному караваю, присмирела и нахмурилась, растеряно посматривая то на Весняну, то на Настю.

– Али праздник какой? – холодно спросила Весняна, поглядывая то ли на каравай, то ли на памятный матушкин рушник.

– Нешто я не могу просто так родных племянниц проведать, – насупилась тетушка. – Проходи, сыночка, не стой, как неродной, – бросила она Прову, и, отодвинув с дороги Весняну, важно прошла в избу, звонко цокая каблучками нарядных сапожек. Поставила каравай на стол, сама по-хозяйски уселась во главе. Пров покосился на матушку, метнул быстрый неловкий взгляд на растерянных девушек, пробурчал:

– Поздорову, сестрицы, – и уселся подле матушки, с тяжелым вздохом поправив нарядный пояс, который, видно, сильно перетягивал ему обьемный живот. Лавка жалобно скрипнула и просела под его большим телом.

– Батюшка-то ваш, верно не вернулся еще? – как ни в чем ни бывало, начала светскую беседу тетушка, не обращая внимания на напряженно замерших сестер и неловкое молчание.

– Не вернулся пока, – ровно ответила Весняна.

– Ай, да как же, – тонким голосом притворно закручинилась тетушка. А глаза ее все так же цепко шарили по горнице, задерживаясь на лицах сестер, особенно, почему-то на Настином. – Бросил без пригляда сиротинушек, которую неделю одни, небось горе мыкаете, без материнского, да отеческого пригляда…

Весняна поджала губы, но промолчала. Но тут не выдержала Настя, хотя и знала, что поперек старшей сестры выступать невместно. Но больно уж стало обидно за батюшку – прозвучало все так, будто тот не по делу уехал из дома, а на какие гулянки.

– Мы, тетя, не сиротинушки, – с трудом сдерживаясь, чтобы говорить вежливо, а не сердито, сказала Настя: – батюшка у нас есть. И как дела на ярмарке закончит, он скоро уже и домой воротится. Купеческое дело небыстрое, торопливость тут только во вред. Да и подарков он нам с сестрицами обещал, небось, тоже спешить с ними не станет, абы что брать не станет, для любимых то дочерей.

Про подарки Настя добавила специально, потому что тетушка Правуша, в основном, в таком виде любовь и заботу и понимала. И первым делом после батюшкиного приезда, тоже, по-родственному получив от него гостинец, принималась мерить и сравнивать, кому еще что подарено – а значит, кого батюшка больше уважает и любит.

– Да и пригляд нам более не надобен, – сухо добавила Весняна, – мы теперь уже и сами взрослые.

И покосилась опять на каравай под рушником. Тут уж и самому тугодумному должно было стать понятно, на что Весняна намекает. Что тетушка припозднилась со своей заботой на несколько лет. Очень кстати она была бы в голодный год, когда умерла матушка, а почерневший от горя батюшка метался по дальним хуторам, пытаясь добыть детям хоть какую еду, пока малые девчонки, да еще совсем крохотный Неждан, оставались в холодном доме совсем одни. Тетушку же, свою сестру, он просил приглядывать за малышней – по-соседски и по-родственному. В доме тетушки Правуши даже в этот год не переводились сладкие караваи и молоко, говорили, что она тогда и скотину сдобным хлебом кормила, потому ее козы и продолжали доиться. Но вместо того, чтобы и правда, помочь племянницам, хотя бы одолжив до батюшкиного приезда муки или молока, тетушка давала детям сладкие караваи в обмен на вещи, оставшиеся от матушки. На бусы и искусные вышивки, насчет которых матушка была большая мастерица. Весняна тогда чуть не плакала, отдавая матушкину память – и их с сестрами наследство. Но глядеть, как голодают младшие, она не могла. Сама она старалась есть мало, чтобы на подольше хватило выменянных караваев, и похудела тогда так, что уже ходила с трудом, шатаясь. Батюшка, когда вернулся, ужаснулся и сперва ее не узнал. Узнав про тетушкины караваи, выменянные на вышивки и бусы покойной жены, он застыл на несколько минут и не мог вымолвить ни слова, темнея лицом и судорожно сжимая кулаки. А потом пошел к тетушке с таким видом, что Настя была уверена, что батюшка таки прибьет скаредную сестрицу. Но тетушка, видно как-то вывернулась и сумела представить все так, что племянницы сами ее благодарили за заботу. И все мамины бусы и вышивки так и остались при ней. Но если батюшке она и сумела как-то задурить голову, Весняна – а вместе с ней и Настя – помнили, как оно было на самом деле. Насте тогда было жалко не столько матушкиных вещей, сколько слез и беспомощного отчаяния старшей сестрицы. Легкомысленная Смеяна же с того времени запомнила, в основном, сладость тетушкиных караваев.

Вот и сейчас она с восхищением и нетерпением смотрела на румяный бок каравая, выглядывающий из под рушника. Видно, не могла дождаться, когда же дойдет дело до угощений.

Но тетушка намека не поняла – или сделала вид, что не поняла. Улыбнулась еще слаще и почти пропела:

– Ай, взрослые, совсем уж, ладные да видные, невесты завидные!

И неспешно перебрала свои бусы, будто любуясь мерцающими золотыми бусинами и сверкающими перстнями на пальцах – но на самом деле, скорее, красуясь.

Весняна вздрогнула и удивленно посмотрела на тетушку. Насте тоже стало не по себе. Пров на лавке отчего-то закряхтел и заерзал. Лавка угрожающе заскрипела.

– Вы это о чем, тетушка? – осторожно спросила Весняна.

– Без материнского то пригляда, да совета как сложно хорошего мужа выбрать, ой сложно, – вздохнула тетушка, на этот раз озабоченно. – В юности ум короток, да взгляд неверен, а ошибешься – потом всю жизнь маяться…

– Ничего, – хмуро оборвала ее Весняна, – небось, как-нибудь справимся. Как до сего дня без матушкиного пригляда справлялись, так и дальше обойдемся.

– Весняна нам за матушку, – добавила Настя, – уж шесть кругов как. И заботится, и утешает, и советы дает. Спасибо, сестрица, – она поклонилась Весняне – и та в ответ благодарно кивнула.

– Но все одно мы по матушке, конечно, скучаем, – простодушно сказала Смеяна, – часто вспоминаем, иной раз и плачем о ней все вместе… Гадаем, вот бы она рядом была – что бы сказала?

Весняна посмотрела на нее сердито, и Смеяна осеклась. Добавила жалобным голосом:

– Верно, сестрицы?

И шмыгнула носом.

Ой, дура – подумала Настя, настороженно косясь на тетушку, которая от слов Смеяны опять просияла. Весняна, верно подумала то же, потому что закатила глаза, и выражение ее лица сделалось совсем скорбным.

– Вот и я говорю, – подхватила тетушка, улыбаясь Смеяне одобряюще, – тяжко юным девицам без материнской помощи, участия, да совета. Не то, что мужа выбрать, но даже гостей и родственников встретить толком не знают, как…

Тетушка сокрушенно покачала головой – и поправила рушник на каравае. На бледных щеках Весняны от такого упрека вспыхнул румянец.

– Трапезничать с нами не хотите ли, гости дорогие? – сквозь зубы спросила она, опять кланяясь в сторону тетушки и Прова.

Тетушка ткнула сына локтем в бок. Тот встрепенулся и пробасил:

– Трапезничать – хорошо бы… Курочку бы в меду, или пирогов…

– Каша есть, – сухо сказала Весняна. – Пшенная.

– Ну хоть и кашу, – вздохнул Пров. Помялся немного и вдруг добавил: – из ручек таких красавиц небось и каша хороша.

И посмотрел при том почему-то на Настю.

Тетушка Правуша одобрительно и с гордостью посмотрела на Прова. А потом уж тоже перевела взгляд на Настю и строго сощурилась.

Насте от этих переглядок опять стало не по себе. Она потихоньку отступила за спину Весняны и, нашарив в углу ухват, потянулась к печке за чугунком с кашей.

Весняна поглядела, как Настя возится с тяжелой заслонкой, вздохнула, отобрала у нее ухват, приобняв за плечи и тихо сказала в самое ухо:

– Не трясись заранее то.

Верно она подумала – и поняла – то же, что и Настя.

А громко, для всех остальных, сказала:

– Экая ты неловкая, сестрица. Поди вон, миски на стол принеси.

Руки дрожали так, что скользкие глиняные миски чуть не выскользнули на пол. «Не может быть – подумала Настя, – не может такого быть. Сварог, оборони!»

Верно, глупо было просить заступничества Сварога в таком вопросе, но почему-то именно к нему захотелось обратиться Насте. Тут скорее следовало было звать Ладу – но, с другой стороны, она помогает в любви, да счастливых супружеских союзах, а ежели нужно наоборот? Ежели нужно оборонить и избавить от этого самого замужества, а про любовь и счастье речи вовсе не идет? Тут точно вернее обратиться к Сварогу, который будет всяко сильнее и могущественнее Лады. Творец всего сущего, бог неба, справедливости и огня. Уж ему-то любая задача по плечу. Даже справиться с притязаниями тетушки Правуши, вдруг решившей устроить счастье племянницы, а точнее – угодить своему баловню-сынку Прову. Тут Настя припомнила масляные взгляды, которые в последнее время бросал на нее Пров, да его неловкие попытки ухаживаний. Настя над ними только посмеивалась, да всерьез, конечно, не воспринимала. И вот, видать – досмеялась.

По обычаю Настино согласие тут не требовалось, ее могли выдать замуж по сговору, по решению родителей или старших родичей. За отсутствием матушки обязанности старшей могла взять на себя и тетушка, то-то она так пела сейчас про материнский пригляд. Хотя по справедливости это должна бы решать Весняна, и в самом деле заменившая мать своим сестрам и братику. К тому же, без батюшкиного согласия такой вопрос решить было невозможно. А уж батюшка Настю любит и неволить не станет.

Поразмыслив так, Настя приободрилась. И даже удивилась, чего это она вдруг так испугалась. Верно, тетушкин напор и убежденность сбили ее с толку.

Весняну же, видно, тетушкины намерения сильно разозлили. Потому что горшок с кашей она грохнула на стол так, что тот закачался. А из кринки с молоком, налитой доверху, плеснуло и на стол, и на тетушкину расшитую поневу. Тетушка только ахнула, и проворно подобрала ноги, отодвигаясь в сторону.

– Кушайте, гости дорогие, – сладким голосом сказала Весняна, будто передразнивая тетушкин вкрадчивый голос, – не обляпайтесь.

А сама откинула в сторону рушник и принялась лихо кромсать красивый румяный каравай крупными неровными кусками.

Тетушкино лицо сделалось возмущенным, она было приоткрыла рот – но покосилась на пунцового от смущения Прова, притихшую Настю и сердитую Весняну, с поджатыми губами, пластающую каравай огромным охотничьим ножом – и почему-то промолчала.

Какое-то время ели молча. Весняна резко стукала ложкой о края миски, громко чавкал Пров, тетушка же, вяло зачерпывая кашу самым краем ложки, морщилась и тяжко укоризненно вздыхала. То ли каша ей пришлась не по нраву, то ли прием Весняны.

Наконец, добрав до самого донышка вторую миску каши, Пров отложил ложку и довольно вздохнул.

– Хорошо угощение, хозяюшки, – похвалил он. – Благодарствуйте.

– А каравай-то ваш какой вкусный, тетушка, – подхватила Смеяна, – как всегда. Какая вы мастерица да умелица!