Маятник птиц

И вот сейчас я смотрела на дядю Арика, расстроенного моим решением, и думала о маленьком предательстве, которое уже совершила по отношению к нему, допустив мысль о том, что он может быть причастен к пропаже денег. Мало того, отсюда я собиралась поехать в «Феникс-1» и обсудить с Байером сложившуюся ситуацию. В моей большой сумке лежала папка с документами, добытыми Зоей Новиковой. И я даже не думала показать их дяде.

Я встала.

– Не затягивай с этим. Люди ждут.

– Ладно… – ворчливо отозвался он. – А ты будь осторожна, Анюта!.. Слушай, а может, поставить тебе в квартиру рацию?

– Какую рацию?

– Ну такую, типа «радионяни», чтобы слышать все, что происходит?

Я махнула рукой и вышла из кабинета.

* * *

Иногда меня настигала апатия. Зачем строить дом, если рано или поздно ты покинешь его? И все твои близкие покинут его рано или поздно. Разрушится все. Ничто не останется неизменным. Никто не может рассчитывать на то, что будет жить вечно и таким образом сможет тщательно и продуманно создать свой идеальный мир.

В отличие от меня брат не имел никаких дефектов личности, а потому его взгляд на вещи был четким, логичным и не подверженным перепадам. Свой идеальный мир – считал он – надо выстраивать даже в том случае, если знаешь, что вскоре тебе придется его покинуть. Потому что каждый миг своей жизни надо жить в идеальном мире. Лишь так можно достигнуть гармонии. И лишь будучи в гармонии, можно уйти навсегда без страха и сожаления.

Я же (в те самые минуты апатии) говорила, что, по мне, на создание идеала и достижение гармонии, пусть даже лично для себя, уйдут многие годы и все силы, которые даны человеку вселенной. То есть или ты создаешь свой идеальный мир только к старости, у порога смерти, или попросту не успеваешь его создать. И стоит ли тогда пытаться? «Ну и логика», – качая головой, говорил Аким.

Не могу сказать, что я думаю об этом сейчас. В моей голове в последние годы роится множество странных мыслей, возможно, вообще не имеющих отношения к логике. Но, что бы мы с братом ни думали по поводу создания личного идеального мира, мы были солидарны во всем, что касалось создания идеального мира для других.

Так мы образовали «Феникс». Для нас двоих – более широкое и более объемное понятие, нежели просто крупная благотворительная организация. «Феникс», по нашей версии, включал в себя не только офис, приюты, общежития с бесплатными буфетами, медпунктами и охраной, но и людей – всех, кому мы оказывали посильную помощь, всех, кто жил в наших пристанищах и кто приходил к нам, чтобы просто поделиться своей болью. Они четко вписывались в нашу картину идеального мира: анти-Босх, человек как венец Творения, сбросивший узы бедности, одиночества, обиды. Конечно, в идеале мы хотели бы, чтобы все эти люди, избавившись от основных проблем, обрели свободу духа, ту высшую свободу, которая позволяет жить в полную силу, при этом не ущемляя даже в малой степени никого из существующих рядом. Но мы хорошо понимали, что это утопия. Мечты, не имеющие шанса воплотиться в реальность. Эдем, к которому все идут по дороге, ведущей в обратную сторону…

Сейчас я осталась одна. Семь месяцев дела «Феникса» я решала без участия брата. В чем-то мне помогал Байер, но он и так был занят работой «Феникса-1», а дядя Арик все-таки был больше управленцем, его мало занимали люди и их проблемы. Приюты он видел как здания, принадлежащие «Фениксу», и беспокоился лишь о том, чтобы все работало бесперебойно. То, что там жили люди, ради которых все и создавалось, его интересовало лишь в связке с отчетами и подведением итогов в конце месяца. Так что новость, которую обрушила на мою голову бухгалтер Зоя Новикова, привела меня к простой мысли: пора мобилизоваться. Все эти месяцы я делила свое время между «Фениксом» и поисками брата. И я уже приблизилась к тому порогу, за которым мне предстояло вновь сгореть дотла, а после этого вновь возродиться. К порогу, обычно венчавшему мои периоды апатии, плавно переходящей в депрессию. Теперь на это не оставалось времени.

* * *

Байер молча выслушал мой короткий рассказ об утреннем происшествии с газом. Он хмуро смотрел мимо меня, постукивая пальцами по столу.

– Странная ситуация, – наконец сказал он.

Я покачала головой:

– И вы туда же… Эдгар Максимович, это была случайность.

– Возможно, кем-то спланированная случайность.

– Сомневаюсь. Вы же знаете, на двери моей квартиры уникальные замки, специально для отца на нашем заводе делали. А ключей, кроме меня, Акима и Тамары, ни у кого больше нет. Ключи Акима вы забрали. Мои запасные лежат в комоде. Так что, скорее всего, Тамара зашла, собиралась что-то приготовить, потом отвлеклась и ушла, оставив конфорку включенной… И вообще, я не понимаю, почему дядя решил позвонить вам. Вы оба должны заниматься своими делами, а не обстоятельствами моей жизни. Как часто вы меня обсуждаете?

Он вперил в меня свои темные медоедские глазки. Их взгляд ничего не выражал. Так Байер обычно реагировал на все, что ему не нравилось. Но со мной этот номер не проходил, и он это отлично знал. Я спокойно смотрела на него, ожидая ответа.

Через несколько секунд взгляд его смягчился.

– Простите, Анна, это случилось в первый раз. Аристарх Иванович был очень обеспокоен.

– И напрасно.

Я достала из сумки папку с документами Зои и положила ее на стол.

– Вот то, чем действительно важно заняться.

Байер открыл папку, бегло просмотрел бумаги.

– Я скопирую это и отдам независимому бухгалтеру. А как вы сами думаете, Анна, можно доверять этой девушке?

Я пожала плечами:

– Я с ней не знакома. Видела несколько раз в «Фениксе». Она работает у нас первый год.

Байер встал, подошел к металлическому шкафу с ящиками, выдвинул один из них и достал тонкую прозрачную папку. Его массивная фигура почти перекрыла свет из окна.

– Пришла после окончания бухгалтерских курсов, – зачитал он, не вынимая листа из папки. – До этого дважды проваливалась в финансово-экономический, работала кассиром в сетевом продуктовом магазине. Не замужем. Живет с матерью…

– Необязательно было собирать на нее досье.

– Простая формальность. – Он убрал папку в ящик и вернулся на свое место. – Я привык понимать, с кем имею дело.

Я кивнула. Байер всегда был недоверчив и предельно осторожен. Все будущие сотрудники «Феникса-1» проходили тщательную проверку, прежде чем он подписывал с ними трудовой договор.

– Есть еще кое-что, Эдгар Максимович…

Он настороженно и внимательно посмотрел на меня.

– В тот день… когда Аким пропал. За минуту до аварии… Он упомянул о каких-то проблемах.

– Что конкретно он сказал?

– Больше ничего. Я не хотела переводить тему разговора и поэтому не стала спрашивать.

– Понятно…

Он пригладил ладонью поредевший ежик своих светлых, с серебристыми блестками седины волос, задумчиво пожевал губами.

– Так что, – сказала я, – возможно, Зоя Новикова права.

– Если Аким имел в виду финансовые проблемы… Но я в любом случае все проверю. А пока… Анна, пожалуйста, будьте осторожны.

– Не вижу причины.

* * *

«И. Н.

В семнадцать она влюбилась. До окончания школы оставалось два месяца, она ходила на подготовительные курсы в институт и там встретила его. Ему было уже почти двадцать. Он недавно пришел из армии. Ей нравилось в нем все: залихватская манера курить, перекидывая сигарету из одного угла рта в другой, насмешливый взгляд, темные кудри, белозубая улыбка, его руки – длинные, крепкие, с твердыми мышцами. Она тоже была ничего. Русые длинные волосы, хорошая фигура… И она любила пошутить, посмеяться. Так они и начали – с шутки. Так и смеялись потом все часы встреч. Над голубем, ходящим кругами вокруг голубки, надувшись и растопырив перья. Над собой – споткнулись и чуть не упали. Над одногруппником: «А помнишь, как он на лекцию в носках пришел?» Это была та самая любовь, о которой пишут поэты.

Через полгода он женился на другой, а она хотела сделать аборт, но было уже поздно. Родила мальчика и сразу, в роддоме, написала отказ от ребенка.

После окончания института вышла замуж. С мужем жили скучно. Да, это единственное слово, которым можно было обозначить их совместную жизнь, – скука. Даже вспомнить сейчас не о чем. И не смеялись ни разу. Пять лет прожили без смеха, без улыбок. И все эти годы она думала о нем. Не о том, кто вдруг сказал ей: «Слушай, извини, но она мне больше подходит». А о сыне.

И. Н. в то время работала на хорошей должности. Не по специальности, которая ей в жизни так и не пригодилась, а просто устроилась администратором в стоматологическую клинику и там уже доросла до замдиректора. Через знакомых, с огромным трудом, заплатив тем и этим, выяснила: сын до шести лет был в детдоме, а потом его забрали. Кто? Пришлось снова искать, снова платить. Нашла. Хорошая семья. Такие же хохотуны, какими были когда-то она сама и ее любимый. И сын такой же. И почему-то на приемных родителей похож. Но и на нее похож тоже. Красивый мальчик.

Она стала следить за ним. Тайком делала фото, потом распечатывала и развешивала на доске, которую поставила в комнате. Она уже давно к тому времени развелась с мужем и жила одна, так что никто не мешал ей кнопками с разноцветными головками пришпиливать к доске фотографии сына и часами сидеть перед ними, рассматривать его, изучать его улыбку, смех, взгляд, его тонкую фигурку, его темные кудряшки. Когда-нибудь – мечтала она – сын будет идти из школы, а она остановит его, как бы случайно, – например, уронит мобильник, а он поможет ей и поднимет его. Они разговорятся. Начнут дружить. И однажды она признается ему во всем. Покается. Попросит прощения. И он поймет ее. Он умный мальчик. Умный и душевный.

Когда ему было двенадцать, произошел какой-то несчастный случай в летнем детском лагере. И вскоре он умер от заражения крови. Ей больше ничего не удалось узнать об этом, да и не было сил. Все кончилось тогда, после похорон. Все остановилось. Восемь лет прошло, а так и не изменилось ничего с того дня – дня после похорон. Дня, когда она поняла: больше ничего не будет, все потеряла, что было дано судьбой, отмеряно и выдано лично ей. В сухом остатке – боль и непреходящее чувство вины. Появилось оно в тот момент, когда написала отказ от сына. И ни на минуту не исчезало с тех пор. Пустая жизнь – наказание за ошибки и грехи? Или все проще – взяла, что дали, не смогла воспользоваться, оценить не смогла, потеряла, а теперь ничего не осталось…»

* * *

Мы не боги. У нас нет рая для хороших людей и ада для плохих. Мы хотим создать идеальный мир здесь и сейчас, в течение нашей жизни, которая слишком коротка. И даже если она продлится до ста лет, этого все равно очень мало. Глобальные цели требуют времени, которого нет ни у кого из живущих на этой планете. Возможно, поэтому так важна тема потомства – оно продолжит наше дело, оно получит то, что не получили мы, и скажет то, что не успели сказать мы.

Что касается меня и брата, у нас имелся лишь один потомок – сын Акима, мой племянник, десятилетний Николай.

Брат женился на последнем курсе института на студентке педагогического, хорошенькой тоненькой девушке с большими голубыми глазами. Сейчас Светлана – элегантная дама, преподает английский в гимназии, каждый день посещает фитнес-клуб, лихо водит машину и приобрела привычку поджимать губы, если чем-то недовольна. А недовольна она часто. Я не виню ее в этом. И брат никогда не винил. Он винил себя. Именно с ним в душе милой, немного наивной девушки вдруг проклюнулось оно: недовольство. И стало расти, расти, пока не превратилось в основу ее мировоззрения и отношения ко всему окружающему.

Она выходила замуж за наследника одного из самых богатых людей в городе. И, по ее же словам, ожидала, что у нее будет роскошная жизнь – поездки на дорогие курорты, дизайнерская одежда, загородный особняк и прочее. «Любая девушка хочет того же» – в запале крикнула она, когда я пыталась отговорить ее от развода с моим братом. «Лана, но ты же знала, какой он…» – ответила тогда я.

Вместо ожидаемого эксклюзива она получила обычную жизнь. Они жили в трехкомнатной квартире, ездили на старом «Мерседесе», а на курорты Лана летала или с подружками, или с ребенком, потому что Акиму было некогда. «Он даже личные средства постоянно тратит на “Феникс”!.. На всех этих бедных-несчастных… И он всегда, всегда занят! – говорила она мне, и губы ее дрожали. – Он свободен для других, а для меня – занят. Знаешь, когда я в последний раз смогла откровенно поговорить с ним? Когда пришла на его бесплатную юридическую консультацию».

Так и было. Она пришла к нему и заявила, что хочет развода. «Аким Николаевич, – язвительно сказала Лана мужу, – посоветуйте, как мне развестись с вами и получить часть вашего наследства?»

Он отдал ей все, что мог: квартиру. 2015 год. Пять лет, как нет отца. Пять лет, как работает «Феникс», и все средства уходят туда. Вместо алиментов брат отдавал бывшей жене половину ренты, которую получал ежемесячно от сдачи в аренду участка земли в городе. Сумма была немалая: на этом месте ныне стояла шестиэтажная гостиница.

Сам Аким переехал сначала в съемную квартиру, а затем я уговорила его купить себе новую.

Развод, из-за которого переживал он и переживала я, оказался к лучшему. Денег Лане вполне хватало. Она успокоилась, занялась собой, получила второе образование, а в гимназии продолжала работать потому, что ей это нравилось. Никуда не делось одно: недовольство. Оно проросло в ней, пустило корни, и постоянно поджатые губы уже обеспечили ей, красивой тридцатишестилетней женщине, мимические морщины.

Николаю на момент развода родителей было пять лет. Я помню его как печального большеглазого ребенка, уставшего от криков и рыданий матери. Сейчас это был открытый, дружелюбный, добрый мальчик. Несмотря на недовольство Ланы, он постоянно приносил в дом то больного котенка, то придавленного машиной щенка, а однажды принес подыхающую от какой-то болезни крысу, так что потом вместе с мамой ему пришлось ходить по врачам и несколько раз сдавать кровь на анализ. Вылечив животное (кроме крысы, которая все-таки скончалась), Николай начинал активно заниматься его пристройством в добрые руки. Себе он никого оставить не мог – у Ланы была аллергия на животных.

Это был наш мальчик. Николай Д. Будущий продолжатель нашего дела, будущий владелец «Феникса». Пока что ему было всего десять, и брат лишь время от времени, дозированно, рассказывал ему о другом идеальном мире. «Представь себе парус…»

* * *

Я нажала кнопку дверного звонка. Открыла мне Лана. Уже с поджатыми губами.

– Аня, ты приехала на пять минут раньше, – сказала она, отходя в сторону, чтобы дать мне войти. – Николай еще не готов.

– Я готов, мам, я готов! – крикнул он, выбегая в коридор.

Стройный, подвижный, с копной светлых прямых волос, с ясными голубыми глазами и белозубой улыбкой, он был похож на мальчика из старого американского фильма. В прошлом августе мы с ним на неделю летали в Сочи, он носил там соломенную шляпу и коричневые шорты с большими накладными карманами, огромные темные очки и шлепанцы. Наша соседка по шезлонгам, пожилая москвичка, называла его «Том Сойер», а он, делая серьезное лицо, отвечал ей: «M᾿m?». А потом смеялся.

Это были прекрасные дни, светлые от яркого солнца и нашего смеха, полные воздуха и простора. Помню, как Николай нашел у берега морскую звезду и немедленно начал ее спасать. Он заплыл подальше (я упустила этот момент, и когда увидела его светловолосую голову вдалеке, размером не больше точки, сердце мое провалилось и застряло где-то под желудком) и там ее выпустил. Помню наш поход в горы. Палящее солнце, рюкзаки за плечами, наш молодой загорелый проводник. «Кажется, мы заблудились… (испуганный взгляд). Давайте проверим запасы воды, хватит ли нам на несколько дней…» Николай расхохотался, уловив шутку. Я улыбнулась – сыграно было плохо, но ладно, зачтено.

Жаль, что эмоции нельзя возобновить по желанию. Сейчас я уже не могла дать Николаю тех ощущений – свободы, тепла, жизни. Ныне я была просто его теткой, наполовину утопленной в болотном чувстве тоски и безнадежности. И все же, надеюсь, мы по-прежнему нужны друг другу, мы по-прежнему друзья.

Он швырнул на пол рюкзак, подбежал ко мне и порывисто обнял, уткнувшись подбородком мне в плечо.

– Николай, иди на кухню и съешь суп! – сказала Лана.

На этот раз она сдвинула брови. Хоть какое-то разнообразие…

Николай коротко улыбнулся мне и унесся на кухню. Лана проводила его взглядом. Затем, сложив руки на груди, прислонилась плечом к стене и критически оглядела меня с ног до головы.

– У тебя рыжие волосы, тебе не идет красный цвет.

– Вообще-то каштановые.

– Нет, серьезно, Аня, пора обновить гардероб. Нельзя же каждый день ходить в одной гамме.

Я улыбнулась и не ответила. Лана права. Вот уже несколько лет я одеваюсь одинаково: красный верх и голубые джинсы. В моем шкафу рядком висят на вешалках шесть красных футболок и блузок, а также три пары джинсов. И больше ничего. Джинсы раньше были только одни, но я похудела и пришлось купить новые. Сейчас и третьи – еще на размер меньше предыдущих – стали мне немного велики. Но я не иду в магазин, я просто проделала в ремне очередную дырку, так проще.

– Хочешь, я съезжу с тобой? Пройдемся по магазинам, я помогу тебе подобрать вещи. Вместо этих лоферов купим тебе приличные туфли, а еще…

– Спасибо, Лана. Мне ничего не надо.

Краткое поджатие губ. Затем тяжелый вздох.

– Аня, я все понимаю, но…

Как же я не люблю такое «но», обесценивающее первую часть предложения.

– …тебе не помешает поговорить с психотерапевтом. Аким говорил, у вас в «Фениксе» есть какая-то невероятная мессингша.

– Роза Ковалик. Она умерла в конце марта. Слушай, Лана…

– Умерла? Я не знала. Жаль. Но я могу спросить у одной знакомой, она…

– Лана, ты не будешь против, если Николай сегодня останется у меня?

– Я на это даже рассчитываю. Вечером я иду на свидание.

– Отлично. Я привезу его завтра после обеда.

– Пора что-то поменять в своей жизни, Аня. Ты же красивая. Тебе бы одеться поярче и помоднее, и будешь как кинозвезда. Вот Аким…

И опять она права. Аким любит и умеет хорошо одеваться. Когда-то и я была такой.

Николай выбежал в коридор.

– Мам, Ань, я все!

– Идем.

Он поднял свой рюкзак. Лана подставила ему щеку для поцелуя. Он смачно чмокнул ее, и тут же, закрепляя, еще раз. В этот момент Лана многозначительно смотрела на меня, не обращая внимания на сыновнюю нежность, и взгляд ее ясно говорил: «Купи новую одежду и пойди в ней к психотерапевту».

Я чуть улыбнулась ей, приобняла Николая за плечи, и мы вышли.

* * *

Когда мне было лет семь или восемь, я узнала, что у меня был еще один брат. Первый ребенок родителей, появившийся на свет за четыре года до Акима и проживший всего несколько часов.

Я много думала тогда о нем, представляла, каким бы он был сейчас, и однажды пришла к мысли, что надо дать ему имя. Несправедливо, что он умер безымянным. Ведь он был живой, хотя и совсем недолго; он дышал, двигался и, наверное, хотел жить. Как бы родители назвали его? Артём, Антон, Андрей? Я выбрала имя Антон.

«Почему Антон?» – спросил Аким. Я ответила: «Потому что наши имена тоже начинаются на “А”. – «А-а-а… – сказал брат. – Не думаю, что это так уж принципиально. Я бы назвал его Борис».

Спустя некоторое время в одной из бесед с родителями мы узнали, что мама хотела назвать своего первенца Олегом, а папа – Дмитрием. Я как сейчас помню тот вечер. Желтый тусклый свет лампы, ужин из гречки с ржаным хлебом, жидкий чай. Из приемника доносится «Мне стали сли-ишком малы Твои тёртые джинсы…» Брат сидит, подвернув под себя одну ногу, – привычка, от которой его долго пытались отучить родители. Папа читает газету, качая головой и время от времени вслух зачитывая абзацы текстов с абсолютно непонятной мне тогда терминологией. Мама коротко комментирует. И я, которой стало скучно.

«Я назвала его Антон», – сообщила я своей семье. «Кого?» – одновременно спросили родители. «Его. Вашего первого ребенка».

Они помрачнели. «Да, – сказал папа, – надо было все-таки записать его». Мама вздохнула. «Когда? Мы же просто не успели…»

Вот тут и выяснилось, что каждый из них про себя придумал для него имя.

Несколько дней спустя я сидела за столом и рисовала. Его. Большого красивого старшего брата. Того, кто защитил Акима, когда шестиклассники избили его за то, что он не давал им повесить щенка. Того, кто остановил меня, когда я протянула руку монстру и собралась отправиться в роковое путешествие.

Рисовала я неважно. Красавец брат получился кривобоким, с квадратным лицом и глазами разного размера. Отложив в сторону этот портрет, я взяла другой лист бумаги и сверху написала большими буквами: АНТОН. Подумала и ниже вывела: БОРИС. Затем, ниже, – ДМИТРИЙ. И под ним – ОЛЕГ. Мне показалось несправедливым взять для брата какое-то одно из этих имен. И я взяла все – по одной, первой букве, от каждого. Получилось: АБДО.

Так в моих мыслях поселился брат, друг – А́бдо. Он рос и взрослел вместе со мной. Природная скрытность порой мешала мне поделиться чем-то сокровенным даже с Акимом, но Абдо я могла рассказать все.

До сих пор я иногда мысленно обращаюсь к нему. Советуюсь с ним. Рассказываю, что произошло. Он появляется то в углу комнаты, то на пассажирском сиденье моей машины, рядом со мной, то сидит на широком подоконнике в кухне, то стоит перед зеркалом трюмо, пытаясь в нем отобразиться.

Да, это пресловутый «воображаемый друг». И – нет, я не злоупотребляю общением с ним, я понимаю, что его нет, как нет его отражения в зеркале, как нет вообще ничего оставшегося от него. Разве что горстка праха в земле. Ведь прошло уже более сорока лет со дня его смерти.

* * *

Мне вдруг показалось, что кроме нас с Николаем в комнате кто-то есть. Может быть, тут незримо присутствует брат Абдо? Один? Или уже с Акимом?

Меня передернуло.

– Что с тобой? – спросил Николай, встревоженно посмотрев на меня.

– Все в порядке, милый. Просто вдруг стало зябко.

Он вскочил, схватил со спинки стула мою теплую вязаную кофту и подал мне. Я с улыбкой посмотрела на него. А на стуле, закинув ногу на ногу, сидел Абдо, с улыбкой глядя на нас. Возможно… «Ничего нельзя исключать, правда, дядя Арик?»

Я перевернула страницу старого фотоальбома.

– А это кто? – поинтересовался Николай, ткнув пальцем в фотографию цвета сепии, на которой был запечатлен крупный мужчина, одетый в костюм в мелкую клетку; с тростью, в круглых очках, с аккуратно подстриженными усами и небольшой бородкой.

– Это прадед Аким. Тебе он – прапра.

– А, я знаю, он был врачом. В его честь назвали моего папу.

– Верно.

– Ты его видела?

– Нет, он умер за семнадцать лет до моего рождения. Удивительный был человек. Знаешь, как его называли? «Творец чудес и чудо Творца». Обычный сельский доктор, а лечиться к нему со всей округи приезжали. Даже из города.

– Из нашего города?

Я кивнула.

– Конечно, в те времена здесь было гораздо меньше народа…

– Семьсот тысяч?

– Меньше.

– Четыреста восемьдесят семь?

– Думаю, не больше тридцати.

– Все равно это очень много!

– Однажды мы с тобой съездим в деревню, откуда он родом. Там, наоборот, почти никого не осталось…

Из альбома выпала маленькая цветная фотография. Николай подхватил ее в сантиметре от пола. На ней светловолосый мальчик с ясными глазами крепко обнимал крошечную девочку в ее первом платьице – зеленом в маленьких желтых яблоках.

– Какие смешные.

– Это я и твой папа. Мне здесь, наверное, около года. А ему, значит, три.

Я помню себя лет с четырех, не раньше. И то – помню лишь мгновенными вспышками. Лето – бабочка – кот – солнце. Брат поливает из черепка цветок. Маленькая серебряная сережка в мамином ухе, а я, видимо, у мамы на руках. Красное пластмассовое ведерко с трещиной на боку. Снова брат – несется к реке позади толпы старших мальчишек; тощая фигурка с выпирающими лопатками, грива давно нестриженных, выгоревших до белизны волос развевается по ветру. И снова он – протягивает мне ладони, сложенные лодочкой, а в них несколько больших красных ягод земляники.

Мы с братом не слишком похожи внешне, но в остальном всегда были как сиамские близнецы. Практически во всех моих воспоминаниях он присутствует рядом со мной. Где же он сейчас? Где он – все эти долгие, как целая жизнь, семь месяцев?

– Переверни страницу, – сказал Николай.

– Нет. Что?..

– Аня, ты держишь рукой страницу. Давай дальше смотреть!

– Извини…

Я перевернула страницу альбома.

– А это бабушка в молодости, я узнал!..

Потом мы долго сидели на диване, плечом к плечу, молчали и смотрели в сумеречное небо. Я пила чай, Николай – какао, сваренное Тамарой по ее «особому» рецепту.

– Как ты думаешь, – тихо спросил он, не отрывая взгляда от неба, – папа найдется?