Второе дыхание

– Посмотри Илон, какой это божественный цвет, а песок – он как охра светлая с белилами. Давай остановимся и набросаем этюд.

И тут камыши зашевелились, распахнулись. Там кто-то лежал. И раздался голос, каким можно говорить только после 2–3х бутылок портвейна на морском солнечном берегу: – «Идите сюда к нам!».

Ветер снова зашелестел камышом. Мы подхватились и засеменили вперед. Как сейчас вижу эту картинку. Две маленькие фигурки, одна повыше, другая совсем кнопка. Вперед-вперед, к Альмутанему! – мы читали Ипполита Тэна. Это были книги из библиотеки Севера Феликсовича, и нас манило неведомое и непостижимое. Или проще, мы хотели поужинать в человеческих условиях. Нам виделся столик под крахмальной скатертью, и хотя бы, жареная свежая рыба с овощами…

Пустынная далекая дорога по мокрому песку привела нас к еще одному мысу – белые камни лежали грудами, как огромные виноградины. И мы карабкались по ним, чтобы перейти в следующую лагуну. Неожиданно мы оказались в береговой пещере, и увидели там человека. Он был почти голый, сидел в углу и читал книгу. Мы шарахнулись, но он не обратил на нас никакого внимания. На вопрос, далеко ли маяк, неопределенно махнул рукой и дал понять, чтобы мы ушли.

При спуске у меня подломился пробковый каблук, и дальше пришлось идти босиком. Когда мы спустились на полоску песка и посмотрели вперед, нам стало не по себе. Следующий мыс был ровно на таком расстоянии, как и первый. Мы решили, что маяк за ним и бодро двинулись вдоль пролива. Огромные туши осетров уже давно валялись у кромки воды и бултыхались как бревна, тихо открывая глаза и рот. Но они уже давно были мертвы. Эти тушки особенно густо лежали в том месте лагуны, где ветер распахнул мизансцену из Брейгеля. Страшно, но птицы – морские чайки, их не ели.

Следующую лагуну мы преодолели, кажется, относительно быстро. Вскарабкались на мыс и переглянулись. Точно такая же лагуна… Крутой берег – не взобраться, – отвал грунта и далеко новый мыс. Идти назад глупо. Вперед, только вперед! Жара спадала, вода золотилась, небо стало легко бирюзовым. И две маленькие фигурки – мотыльками, удалялись к следующему мысу.

Мне кажется сейчас, что за нами кто-то все время следил и толкал вперед.

Так мы шли дальше и дальше. И представляете, за следующим мысом и даже еще за следующим, не было никакого пансионата. Теперь уже была другая задача. Найти хоть какую-нибудь тропу вверх. Потому что везде – отвалы грунта, метров 20 высотой. Если карабкаться, просто засыплет.

Мы брели уже часа четыре. Вечерело. И вдруг неожиданно последний мыс оказался поросшим нежной травой, камни исчезли. И за этим зеленым взгорком открывалась прекрасная бухта, маленькие домики стояли как ульи на тонких ножках. Было абсолютно пустынно. Из-под ног наших выпорхнула трясогузка и побежала по склону, кивая головкой и хвостиком. Мы поняли как-то сразу, что еды не будет. Стояли молча на склоне, чтобы отдышаться после крутого подъема.

И тут, среди тишины, пустоты и безмолвия из моря стал медленно выходить водолаз, в настоящем огромном водолазном костюме с круглой головой. Какие-то люди появились из-за домиков и стали помогать водолазу освободиться от тяжелого костюма. Справившись с этим, двинулись вверх по крутой зеленой горе. Мы бросились за ними.

– Да что вы девочки, – пансионат работает только с 1 июня, а сегодня 30 мая, приходите завтра. И равнодушно, даже не подумали, откуда мы появились, повернулись спиной.

Зато на горе стояла газель или газик. Эта машина приехала сюда потому, что искали.

Утопленника. Машина почти отъезжала, когда мы в нее ворвались. И смогли таким образом вернуться к себе.

Вот такая романтичная была дочь у писателя-фантаста Севера Гансовского. И мне очень нравилось попадать с ней в какие-то сюжеты жизни.

Помню, как мы стоим втроем. На высокой горе над Коктебелем. Север, Илона и я. Далеко внизу море и маленькие человечки.

Уже много лет спустя, я видела такую же картину с сопки над Магаданом. Несколько лет я прожила на Дальнем Востоке, а Илона – в Комсомольске-на-Амуре.

Когда мы вернулись в Москву, Север получил квартиру в писательском доме. Но нам хотелось независимой жизни. Север помог Илоне снять жэковскую мастерскую на ул. Чаплыгина, на Чистых прудах. Пришел к начальнику. Весь в медалях, подарил свою книгу, выкурил трубку табачку, и Илонке дали ключ от прелестного домика: первый этаж и две большие комнаты – одна Илоне, другая мне. Представляете? 1979 год. Москва и в Центре – свой особнячок. Воду горячую и газ сразу отрезали. Но писать и встречаться с друзьями было очень здорово. Приходите на Чаплыгина! И приходили – и Бархин Серей, и Левенталь Валера, и Курилко М. М., и часто собирались курсом. Берды готовил плов. Иногда, бывало много всего вкусного. И выпивали, конечно, уже на так, как шестидесятники на кухнях.

Мы любили слушать, у нас был проигрыватель, польского композитора Курнинского…

Моя кровать состояла из большой дубовой двери. У Илонки был раскладной старенький диван, Два мольберта, холсты, подрамники. Незаконченные эскизы, запах фиалок и красок, вина и сигарет. Так 2 сезона продержалась эта жизнь в проходном дворе на Чаплыгина.

Север тоже там бывал. Вот я не помню никаких назиданий или наставлений. Он не позволял себе учить нас.

Но золотые времена прошли. Нужно было освободить мастерскую.

Знаю, что Север еще раз ходил в ЖЭК, но уже ничего не смог сделать. Решении было принято. Домик заколотили, потом сломали. Зачем? Такой редкий двухэтажный домик с толстыми стенами. Про этот домик надо отдельно написать…

Еще мы вместе ездили в Ростов Великий.

Все наши путешествия были связаны с пленэрами. И это, судя по всему, тоже был очередной – в Ростов Великий.

Ехали на электричках. Север, Илона и я. Москва – Александров – потом на Ярославль до Ростова – поезд что ли. Быстро доезжаешь, часов за 5… И вот уже – Ростовский Кремль, озеро Наро. Но сначала гостиница.

Север знаменитый писатель и он живет в лучшем люксе города: 2 комнаты, диван, телевизор, холодильник. Идем на рынок, творог-клубника. Три дня мы с Илонкой живем как королевы. Север всегда был очень элегантен и деликатен. В городе жара и пыль. Поэтому в номере он просит разрешения ходить в шортах. Это какие-то необыкновенные махровые шорты бледно желтого цвета. И бронзовое тело. Слегка сутулая спина. Как было хорошо и надежно! Илонка его очень любила. И не было никаких сю-сю. Такой же сдержанной оставалась и Илона.

Илонка любила море, балтийское…

Не всегда у студентов были деньги, чтобы смотаться в Ригу зимой. И вот, Илонка нашла заказ – роспись стены в квартире.

– «Можно жить, оплатят дорогу, может, даже заплатят что-то еще. Кормить будут. Молодая пара хочет необычные картины, прямо на стенах, в новой квартире…»

О, чудо! Юра Устинов, Илона и я едем в купе в Ригу. Ложечки звенят в стаканах чая, билеты оплачены, сессия сдана, каникулы, а мы в Ригу – на работу!

В то время, на 4 курсе Суриковского института нас уже приглашали на постановки и Юра ехал с нами на один день, а… А потом куда-то в другой город, в театр.

Илонка сказала, что мы можем не о чем не беспокоиться – на стены она попросила наклеить белый ватман. А стены предложила разрисовать пастелью, углем, соусом…Все она взяла с собой на две стены. Мы не вдумывались – разрисовывать, так разрисовать.

Приехали.

Утро. Тепло. Зима с дождичком. Квартира, по московским стандартам того времени, европейская, – белый евроремонт с мебелью, огромные комнаты, угловой, раздвижной, на полкомнаты, мягкий серый диванище, огромный телевизор. Полный холодильник еды, невиданной в Москве. Вина, пиво-рижское, – шведское, – чешское…

Милые молодые хозяева приготовили кофе, оставили пирог и сразу уехали, улыбаясь и шутя.

Мы глянули на стены – а они все в горизонтальных пузырях. Успокоили молодых. что это даже лучше – фактура…

Выпили кофе и не задумываясь, по Илонкиному эскизу, стали затирать бумагу…море, небо. О! Супер! Так как и надо – волны, облака, в середине стеклянный полупрозрачный шар, в нем чайка размахнула крылья. Илонка вырисовывает чайку, шар, а мы с Юркой трем море.

Пастель закончилась. Перешли на уголь, к полу цвет потемнее: – «Правда хорошо? «Хорошо, отлично!» – Представляете? Комната 20 м. кв., сине-черное море. Голубого нет, белого нет. Мел достали – не помогает… Пива выпили – не помогает.

Картина 3×6 готова, но впритык стоит 2-х спальная кровать, и видеть эти затиры на ватмане с пузырями – глаз не радует! Чайка тоже как-то пузырится, шар плоский…смотрим и переглядываемся. Что делать?

Ремонт в квартире только что закончился, и мы увидели белую нитроэмаль. Взяли пылесос, зарядили на распыление и, – чудо № 2! – как сквозь белый ласковый туман, проступили волны моря, чайка, летящий шар остекленел неправдоподобно, и мы тоже окосели. Краска-то – нитра! 3–4 слоя – зима или осень – холодно, но окна открыли, а маски не надели. Сидим в полуобмороке, отравились – наслаждаемся полотном! Чайка крыльями так и машет – молодцы!

Все! Закончили. Шедевр. Обнялись. Расцеловались. Успокоились. Все-таки художники… из Москвы…

И кашляя, со слезящимися глазами, поехали в старую Ригу!

Юрке уезжать – он говорит: – «Все, закончили… поезд сегодня». А мы ему говорим, – «давай пошлем телеграмму в театр?.. На море поедем вместе…», «…ну давайте…», «…завтра еще детскую, по той же технологии, распишем!..как же мы без тебя?..»

И Илонка, шатаясь от отравления, написала текст директору театра: «ЗАДЕРЖИВАЮСЬ ЭКЗАМЕНЫ ЦЕЛУЮ ЮРА». «Все, отправили», «…а какой текст?..» – «…ЦЕЛУЮ ЮРА!» И, хохоча, мы поехали дышать зимней морской Юрмалой, ходить по торосам, смотреть на белых лебедей в прибое полыньи, пить кофе с рижским бальзамом «чтобы отравление ПРОШЛО!!!»

P. S. может, мы уже и не были студентами, может, это было позже, но все равно, все было точно также. Это была наша первая монументальная роспись!

Вот такие истории происходили в нашей жизни. Мы с ней очень понимали и поддерживали друг друга.

Прошло немало лет. Но я до сих пор не могу смириться с потерей такого близкого друга. С тем, что она погибла в автомобильной катастрофе. Тем более, что именно благодаря Илоне я познакомилась с Гурамом, встреча с которым открыла мне новые пространства, чудесный новый мир…

А началось все с того, что у меня в пустой замерзшей мастерской раздался звонок, – Илона сообщила, что один ее знакомый собирает коллекцию картин для продажи где-то за границей. Тогда это было модно и часто выгодно. Собирали все, кто быстро ориентировался в переменах ветра времени. Этот ветер уже несколько раз посещал и мою мастерскую. Вынести все картины, к счастью, не удалось, но опыт скептического отношения к этому процессу уже сформировался. Иногда появлялись деньги. Но чаще забирали слайды, потом картины, и пропадали.

Посему Илона предложила объединиться, и с двух сторон присмотреться к новоиспеченному коллекционеру, который называл себя фотографом.

У Илоны тогда имелась роскошная шуба и очередная машина, ходить она не любила.

Когда мы с Илой вышли из машины, я тоже была в длинной шубке из степного волка, – свет фар выхватил из тьмы дворика на Ордынке два силуэта. Как говорится, темные, как вишни, глаза женщины сверкнули из-под капюшона и черной густой челки. Женщина была хрупкая. Рядом с ней стоял, тот самый коллекционер-фотограф тоже с темными, но очень томными глазами. Человек с экзотической внешностью И звали его тоже необычно – Гурам.

Илона показала свои картины – все очень большого размера. В мастерской было чисто и, казалось, прохладно. От картин и Илоны веяло северным ветром. Чай тоже был еле теплый, может быть, даже было вино.

После чего мы поехали на Сретенку, смотреть мои работы.

Мой домик был оазисом хаоса. Картины стояли, как хлам, в сарае. На первом этаже стоял толстый диван, под стиль «модерн», и было темно. На втором – подобие живописной норы. Гости уютно расположились и стали извлекать из завалов какие-то холсты.

Гураму сначала приглянулась недописанная картина: белилами было набросано тело женщины. Она свернулось калачиком, на бедре сидел огромный белый петух и клевал зерно с руки, протягивающей зерно из-за края картины. Полотно было заброшено после очередного письма из Белграда.

Но более пристальное внимание привлек портрет Черного Пьеро с золотой куропаткой и золотым ключиком на ее пушистом теле.

Договорились о цене, процентах. Картина осталась у меня, и коллекционеры, немного смягченные моим развалом и душистым чаем, исчезли. Я про них скоро забыла.

Вскоре, после той встречи, пришла Ира Акимова. Она привезла с Камчатки огромную рыбу. Я потом писала ее портрет. Знаменитый портрет «Ира с рыбой»! Собрались гости, вскоре рыба была съедена, вино выпито, гости разошлись. Мы с ней прибирали, молча и яростно.

Потом пошли в баню. В Сандуны. Парились, вытаскивая себя из вчерашнего провала в Никуда. Наконец, вышли – свежие, румяные. Дышалось легко, в мастерскую идти не хотелось. Пошли на Центральный рынок. Купили молока, домашнего творога. И, как птицы, все это поедали на бульваре. Кто-то рядом пил пиво. Молоко было желтое, а творог таял во рту, как масло. В сумерках вернулись на Сретенку.

Ира тогда часто оставалась у меня. Где было ее жилище – не помню, кажется, на Герцена, в театральной общаге. Там было шумно и многолюдно всегда.

А мы любили тишину и свои разговоры. Так вот, было чисто внутри, снаружи, и спокойно.

Раздался какой-то странный звонок телефона: «Да-да, заходите. Только ненадолго… – Ирка, что делать? Сейчас придет коллекционер за картиной. Собирают коллекцию для продажи». «Да ты что, Танька! Гони, не отдавай. Знаем мы таких проходимцев. Полно их бродит. Ну я

Пока мы их ждали, я рассказа Ире про «Сон Гурама». Оказывается, еще до первого его прихода в мастерскую, до того, как его выбор остановился на картине, он увидел все во сне.

Наверное, эта встреча была предопределена судьбой. И внесла столько нового, интересного, совершенно необычного и непохожего на всю предыдущую мою жизнь. И изменило манеру писать, открыла новую тему – садов, лабиринтов, образов. Потому что, благодаря Гураму и его друзьям, я оказалась в Международном центре известного музыканта и суфийского мистика Инайят Хана. Там прошла моя первая международная выставка. И работы оказались в частных коллекциях и музеях Европы. Благодаря этой встрече с Гурамом и группой его друзей, мне открылись новые возможности. Я побыла во многих странах – Греция, Италия, Швеция. Поработала в театрах-студиях Парижа и Берлина. Но рассказ о них – это отдельная книга, которой я только приступила.

Письмо в Париж

«Когда же ты приедешь? В Любимовке тебе никто не будет мешать… Сейчас тут очень хорошо. Славно смотреть на зелень, и воздух такой дивный. Приезжай поскорее писать пьесу».

Из письма В. И. Немировича-Данченко А. П. Чехову

Дорогие Аня, Валера, Дани и Юри. Нынче вечером, случайно, оказалась на фестивале молодой драматургии «Любимовка-2000».

Вы, конечно, знаете, что это бывшее имение К. С. Станиславского. Сохранилась и «березка Чехова», и «скамейка Книппер», и липовая аллея, и театр, стоит, как в 1882 году.

Помните, как высокая мокрая трава заброшенного парка, когда бредешь по тропинке, льнет к французским ботинкам и брюкам? Сначала пытаешься ступать, не замочив одежды, и не ожечься высокой крапивой, но лягушки так задорно шкворчат в речке Клязьме среди желтых кувшинок, а вороны и сороки так бросаются в гущах сада, что забываешь обо всем, и романтические ощущения прикосновения к Истории Театра придают значительности самому себе.

Двери театра плотно закрыты, а на пороге сидит человек с газетой «TV-парк» – читает. «Да, уже началось, да, здесь, проходите, только тихо». Огромная дверь скрипит. В театре полно, кажется, что все знакомые. Да-да, вот кто-то машет с дальнего ряда. Ба! Да это Оля Михайлова – как героиня чеховских пьес, приютилась на последнем ряду.

Читают. Уже вторая пьеса, время к полудню – вот и лягушки об этом же щебетали в саду, и вороны с сороками в пруду квакали…

Начался фестиваль.

Как выяснилось из программы, приедут тридцать два драматурга из двенадцати городов. С программой подарили журналы «Драматург» и книжечки с пьесами молодых авторов – передам вам через Катю. Листаю журнал – в конце фотографии с Авиньонского фестиваля – вот и Юра, в роли Фауста, и прекрасная Дани – думаю, у вас есть этот журнал. Уже в последний день познакомилась с Галиной Матвеевой, поговорили о вас, так что вы незримо присутствовали. А этот фестиваль – действительно событие для русской культуры. Вот уже десять лет, каждое лето, молодые авторы имеют возможность слышать свои пьесы в старинном театре, где играли когда-то актеры МХАТа.

С каждым днем энергия творчества сгущалась. Читали по две пьесы днем, до обеда обсуждали, высказывали невозможно противоречивые мнения. На закрытии А. Казанцев сказал: «Сплетение эпох». В девятом часу вечера театр снова оживал. Кто-то из режиссеров предпочитал просто добротно прочитать текст по ролям, кто-то усложнил читку легким намеком на спектакль. Мне как сценографу, конечно, показалось, что для представления пьесы интереснее форма спектакля. С костюмами и намеками на декорацию. От меня – букет-репку от цеха сценографов получила Катя Шаповалова за работу с пространством.

Конечно же, живой показ на поленнице дров отрывка из Ксении Драгунской и выход героини-литературоведа из-за кустов сирени в голубом поднимали планку показа. Оля Субботина нашла интересную непринужденную форму, и приятно то, что ни один показ не походил на капустник. Интересно была представлена «Не скучай, моя птичка» Натальи Богатовой. Режиссер Оля Субботина очень помогла дебюту нового автора. Событие разворачивалось на мясокомбинате, и актеры в белых халатах бережно переступали батон большой розовой колбасы.

Невозможно описать все дни по порядку, в каждом было что-то яркое и острое, и, наоборот, не очень внятные пьесы обсуждали так интересно, что это тоже было похоже на спектакль.

Международную часть фестиваля представляла «Дворовая девчонка» Ребекки Причард из Англии. И я уж не знаю, как челябинская студия «Бабы» нашла эту пьесу, но о режиссере Елене Калужской и актрисах этой мастерской надо написать особо. Любой автор хотел бы попасть в руки этой мастерской – вот только не знаю, что они делают с мужскими ролями. А. Казанцев сказал: «Какие у нас замечательные женщины в России…»

А по поводу всех участников было высказано предположение: «Каждый пускается в интересное плавание».

И на фотографии, как раз, купание в реке Клязьме актрис студии «Бабы», а на мостике – драматург Екатерина Нар тоже готовится к плаванию, но не рискует даже окунуть ноги в речку. Зато Ребекка, забыв о русской экологии, смело плавает, как нимфа.

На эти дни мы отложили почти все свои дела, но представления пьесы «Пластилин» Василия Сигарева из Екатеринбурга – твой, Валера, земляк, – я не видела. Он получил первый приз (пьесу вышлю). В последние дни, а особенно часы, фестиваля градус повышался, и летнее жаркое солнце прогрело и просушило все. И на каждой полянке сидели группы актеров и читали по листам свои новые роли, режиссеры бродили по дорожкам и удивлялись: что же здесь делают сценографы? Драматурги по трое и группами потягивали холодное шампанское в зеленых травах. Казалось, «Сон в летнюю ночь» уже начался. Сонные собаки у столовой тихо спали клубками – за десять лет такого наслушались… Возможен, например, мат на сцене, или нет? Так хочется авторам говорить на языке народа, но М. Рощин предсказывал на обсуждении: «Предстоит трудная работа. Копать свой талант. Найти самого себя, – говорил мягким голосом. – Все собрались и могли заниматься своим делом. Отстоять свою нишу…»

Звучали напоминания о том, что «современная драматургия заканчивается для театра на Петрушевской», и что «театр с колоннами потерял молодежь давно». А маститые представители пера заявляли: «Преодолено такое пространство, что мне хочется писать самому», – сообщил В. Гуркин.

Вот и у меня, сценографа, было такое же чувство. Захотелось писать. И не просто что-то, а сразу пьесу. Но, помня высказывание Оли Михайловой, что драматургия – это экстракт писателя, ограничусь этими заметками.

А как у сценографа, у меня возникла идея: предложить пьесы, отобранные для фестиваля, молодым художникам театра. Выставка эскизов декораций и костюмов обогатила бы пространство фестиваля.

Как жаль, Валера, Юра, что вы в далеком Париже репетируете «Бермуды». Театр в Любимовке прямо создан для этой постановки. Декорации я уже придумала.

Всех обнимаю и целую. Татьяна.

До встречи.

29 июля 2000 года

P. S. Аня! Из книги о русских богах я вычитала, что французское аббатство Сан-Лис – где живут твои родители – было основано дочерью князя Ярослава, Анной Ярославной. Там хранились старинные манускрипты, рунические книги и свитки.

P. S. Пронесся прохожий на велосипеде – это был почтальон Теодозюс – дух стихии земли.

P. S. 26 мая у меня на Сретенке прошел вернисаж под названием «Тропа и дверь».

«Мой» Париж

У каждого «свой» Париж – это знакомая фраза, но это действительно так. Париж разделен на округа под номерами. Квадраты. У меня округ № 20 – там, где я жила.

Сначала опишу декорации своего Парижа. Это гора Менильмонтан, понятно, белая гора. Улица, на которой я жила – Маре, значит, болото. В Париже есть еще целый район Маре – но это совсем другое. На любой горе бывает болото – сама в этом убедилась. Когда работала главным художником в магаданском театре, поднялась на сопку по тропинке от дома. Далеко внизу, как игра, были расставлены домики, машинки, люди крошечные шли – а вокруг было болотце и родничок.

Но все-таки белая гора доминирует (об этом белом в спектакле я еще расскажу). Из парка Бельвилль виден весь сиренево-голубой Париж. Париж похож на приморский город – тоже весь белый. Это видно только сверху. «Вот-вот, тут Нотр-Дам, а левее – Эйфелева башня, а если взять очень вправо – то другая гора, Монмартр, да там Мулен-Руж, бульвар Клиши…» – «А там, в долине, Северный вокзал?» Это уже квадрат № 10. И там, на улочке Парадиз – буквально РАЙ, улица старинных хрустальных лавок, – расположился в старинной типографии центр Симпозион. Собственно, в Центр и в Театр превратил это место Леша Хвостенко, всемирно известный бард, поэт, художник, драматург – продолжатель трудного и неясного пути в литературе, традиции Джеймса Джойса. (Книжечки Хвостенко вы можете купить в Москве, в круглосуточном книжном магазине клуба О. Г. И.) Это и на Западе не очень-то нужно, тем более в России, да еще шестидесятых годов. Вот с тех пор петербуржец Алексей, ученик Н. Акимова, строит свой Театр в Европе. Поскольку традиция Джойса – это абсурд для многих, то и театр Хвоста, и литература – абсурд, как философская категория жизни.

Из № 20 в № 10 мы перемещались на велосипедах. Мы – это Анна, директор, я за ней, чтобы не сбиться с дороги, а чтобы я не отставала – режиссер Валерий Рыбаков и сопровождающие колонну автор Юрий Юрченко с актрисой Дани Коган. Они двигались из № 3, с левого берега Сены.

Ездить по Парижу на велосипеде – одно удовольствие. Движение так устроено и улочки такие узкие, что все понятно, много велосипедных дорожек, и потом люди, и даже на велосипедах, – это такая же ценность, как и в машине. Единственная опасность – это рокеры – они не видят ничего. Этот путь, каждый поворот и светофор, маленькие китайские ресторанчики, овощные базары на бульваре (арбузы для премьеры собирали прямо на этом бульваре – для мизансцены «Ужин»).

Спросите меня ночью, куда от горбатого мостика, – и я знаю теперь точно. Помните, на картине у… этот высокий ажурный мостик над каналом? Многие его писали. А на углу ресторанчик «Nord» – советую познакомиться с хозяином, он устраивал хеппенинги с Сальватором Дали.

На каждом уголке и в каждом окошечке – история. Но все это, как при монтаже фильма, проматывается кольцами.

Стоп-кадр № 1. Первое знакомство с пространством. Шок… Русский центр в Париже похож на любой русский райцентр – так же оторван от жизни столицы. И вечная «лужа» перед сонным ДК. Но если поднимешь еловую лапу – то под ней какой-нибудь кудесник Левша, заглянешь в чулан – а там Кулибин. В каждом ведре, на каждом сеновале творится невидимое чудо.

…из знаменитых московских театров, и сам был так же наряжен. В Москве так принято. Рассмотреть элегантность в Париже очень трудно. Только в витринах – люди так не одеваются. Это театр. А в жизни все без внешней фантазии, но это не означает ее отсутствие. Ведь вы не увидите в русской деревне людей, одетых нецелесообразно – вот так и в Париже. Сообразно жизни, не более, все, что более – это уже алжирцы, негры, там говорят: черные. И, конечно, русские – в терракотово-красных пальто-шинелях, в шубах на Рождество. Все итальянцы, датчане – только в куртках, как туристы. Русские – в шубах. Но никогда, как парижская элита, в золотых тонких босоножках, без чулок, зимой… Но, собственно, ведь я описываю только свой стоп-кадр, крохотный кусочек Парижа. Город очень-очень разный, и жизнь в этих квадратах. Если в номере один, восемнадцать и, например, пятнадцать, прожить несколько дней, можно будет подумать, что люди были в разных городах, а может, и странах. Вообще все это очень тонко и сложно.