Второе дыхание

Татьяна Спасоломская

Второе дыхание

Долгие годы учебы и работы художником в театре, с разными режиссерами, в разных городах огромной страны превратились в дневник воспоминаний, в интересные истории создания пространства в эскизе и на сцене. То, что зрители никогда не видят. Это закулисье художника.

Татьяна Спасоломская, авторЗаветы, декабрь 2024 г.

Танечка, у меня нет слов, какой ты прекрасный писатель. Но и художник. Видел в Бахрушке твои цветы. Не хуже Яковлева (который со Зверевым).

Сергей Бархин, художник, сценограф

Вступление

11.11.24, Заветы, Подмосковье

Ноябрь всегда серый, и потому приятно сидеть за письменным столом в загородном доме и ждать, когда в очередной раз ляжет снег и наступит зима.

Каждое событие мгновенно переходит в прошлое, и надо зацепить петельку настоящего, продернуть в нее ниточку, и так, петельку за петелькой, превратить нить событий в полотно.

Сейчас нет смысла описывать события конца недели и выходных. Каждый день получился как длинный рассказ с продолжением и множеством совпадений на расходящихся тропках сознания. Сейчас надо завершить книгу, то, что было написано за годы и собралось под названием «Второе дыхание».

Почему такое название, а, например, не «Девушка в красных чулках», как я сначала думала назвать свою первую книгу.

Почему я так думала?

Я могу долго вспоминать эпизоды из жизни и картины мастеров живописи, в которых фигурировали красные чулки.

Когда я преподавала сценографию в МАХУ (Щуке) я предлагала студентам такое задание: утром, по дороге на учебу, в электричке, метро, автобусе и на улице наблюдать за каким-то одним цветом, например, красным. О том, что из этого получалось, я расскажу в своей следующей книге про театр и режиссеров.

А с чулками было так.

В 1950 годы, когда я родилась, у детей много чего не было, а когда страна стала дружить с Китаем, кое-что появилось, то, чего не было – яркие шерстяные кофточки, китайский флис-ватин и полосатый штапель. Конечно, и наших тканей было полно: прекрасных жоржетов, крепдешинов, чесучи, габардинов и атласов…но чулки носили на детском лифчике с резинками.

И вот появились китайские колготы, бежевые и разноцветные.

Дальше со мной было так.

Родители работали, мама шила дома на заказ, и я была предоставлена самой себе; меня сажали на стульчик, иногда привязывали платком. Сидеть просто так было не интересно, и я начинала мастерить себе куколку: ножницы были рядом, я оттягивала чулок на коленке и прорезала дырочку в нем, на коленке, и рисовала личико, слюнявя цветные карандаши. Потом приспосабливала платочек и юбочку, и в самый момент апофеоза приходила мама, с розгой наготове, так как очередная пара дорогущих чулок была испорчена.

Я четко помню именно саму страсть, и удовольствие прорезания.

И так будет называться моя вторая книга воспоминаний: «Девушка в красных чулках».

Теперь я хочу поблагодарить тех, кто помогал мне в подготовке выхода этой книги в свет:

• Гурам Кочи, издатель и редактор;

• Лев Щенин, многопрофильный специалист по компьютерам;

• Павел Дейнека, историк и реставратор, философ, краевед и летописец;

• Катя Орлова, превратившаяся из бухгалтера в художника-керамиста и руководителя детской студии;

• Вера Елисеева, психолог и сотрудник библиотеки;

• Людмила Синицына, писательница, журналистка, сценаристка, фотограф, получившая множество призов, в том числе международных, и званий за свои работы; состоящая в Союзах писателей Москвы и журналистов России;

• Лаврентий Кирсанов, ученик 9 класса средней школы и начинающий специалист в области «Пойти Туда, Не Знаю Куда».

Вдохновляли меня больше всего сценографы, многие из моих старших коллег, с кем рядом я творила, участвовала в выставках.

От них я получила живую инспирацию российских и европейских театральных и живописных школ 19,20 и 21 веков и всего огромного, многомерного пространства культуры, со-творцами которого были и они.

Невозможно перечислить всех, но хочется, чтобы и вы знали, хотя бы некоторых из них:

Михаил Михайлович Курилко,

Татьяна Ильинична Сельвинская,

Олег Шейнис, Эдуард Кочергин, Сергей Бархин, Владимир Серебровский, Давид Боровский, Станислав Бенедиктов, Дмитрий Крымов, Борис Мессерер.

Татьяна Спасоломская

Малаховские пруды

Кто не знает эти подмосковные пруды? А представьте себе – конец июня, жара летняя и теплые туманные ночи. В ивах щелкают какие-то мелкие птицы, и шлепает рыба перед рассветом… Эти ночи короткие! И как необыкновенно приятно сидеть на чуть влажной вечерней веранде старинного дома, за огромным семейным столом, под дачным абажуром, в необычайно торжественный день – мы получили дипломы художников Института имени Сурикова!

Застолье в разгаре. Компания за столом уже не раз опрокинула бокалы за талант, за дружбу, за театр. Вот тост и за учителя, мастера курса Мих Миха, как ласково его называли в кругу студентов. И все мы собрались на даче за его семейным столом – нас приняли в члены большой театральной семьи.

И вершиной праздника стал момент весьма таинственный и интимный. По узкой тропе, известной только хозяину, по камушкам, среди высокой, мокрой, росистой, разноцветной, благоухающей травы и кваканья потревоженных лягв, длинной вереницей мы вышли к прудам. Белое молоко тумана растворило нас, и разойдясь цепочкой по берегу, каждый погрузился в свой кусочек прохладной ночной воды. Было, конечно, шумно, но вспоминается это как тишина. Погружение в Малаховский пруд было похоже на крещение. Уже под утро вернулись, и дом затих. Старинные лица с портретов смотрели на нас, спящих во всех углах.

А помните, как утром замечательно на даче? Свистит самовар, вдалеке шумит электричка. Солнечные пятнышки бродят по вчерашним закускам и свежему пирогу. По-аристократически – утренняя рюмка ледяной водки. Птицы сразу начинают щебетать громче, и вот мы уже едем в Институт как гости, посмотреть на защиту других курсов. Обсуждаются планы на ближайшее будущее, потому что далекое уже определено – все будут знаменитыми талантливыми художниками. Мы будем встречаться в Хабаровске и Свердловске, Магадане и Комсомольске-на-Амуре, потом в Праге, Париже, Токио. И не просто как туристы, а как творцы замков и садов на стенах театров огромной страны Искусства. Я видела, как по волшебству, являлись картинки «Севильского» в Свердловске, по прихоти Юры Устинова, и как дул ветерок над крышами на сцене «Глобуса» в Новосибирске, по желанию Илоны Гансовской, кожаной ниткой шились костюмы к «Тилю» в Ленкоме – это Оля Твардовская творила чудо.

Наши старшие коллеги работали великолепно, было у кого учиться. Арефьев, Бенедиктов, Опарин, Архипов – перечисляю далеко не всех, кто учился в мастерской Михаила Курилко и работал в театре. А обучение в институте не ограничивалось занятиями. Учились все время и друг у друга. Но занятия в театре были отдыхом от студии рисунка и живописи, каждый день по шесть часов, стояли у мольберта. Когда в аудитории появлялась Милица Николаевна Пожарская, очень красивая дама, и профессор Курилко, очень элегантный господин – в мастерской наступал праздник. Каждый раз! И обсуждение самих эскизов, замыслов проходило не как занятие, а как аристократический клуб. Преподавалось все – умение говорить, сидеть, слушать, а сколько смеха и юмора – наш профессор источал истории, как Ходжа Насреддин.

Вот несколько самых ярких воспоминаний.

Первое впечатление. Это произошло перед защитой диплома в Училище 1905 года. Элегантный, аристократический, доброжелательный необычайно, и почему-то про него говорили – однорукий, – это было таинственно, потому что нам казалось, что руки было две. Это уже было загадочно. Это был уже ТЕАТР. Потом мы узнали, что он в молодости потерял руку на войне.

Второе – это восторженные воспоминания Татьяны Ильиничны Сельвинской об отце Михаила Михайловича Курилко – профессоре Михаиле Ивановиче Курилко-Рюмине, у которого ей посчастливилось учиться. Это были легенды, опять уводившие в мир театра. Михаил Иванович ходил с повязкой, так как у него не было одного глаза. Отец и сын были оба очень элегантные и высокого роста. Она рассказывала, что Михаил Иванович одним махом мог перепрыгнуть трехметровую лужу.

Сильное впечатление производила и жена нашего профессора, она была кореянка, что в те времена было более, чем редкостью, тоже высокая, длинноногая, в очень коротком полупрозрачном домашнем платье, она была как на старинной картине – с длинными черными волосами, очень приветливая. Запомнились и шумные застолья в огромной квартире с лестницами и окнами из кухни в комнату – так тогда не было еще ни у кого, – это был как бы старинный дом музей, тоже театр.

В институте обучение сценографии костюма проходило очень живо. Профессор после возвращения из своей поездки в Испанию проводил демонстрацию подошв своей обуви, настоящей «Саламандры» – из дорогой кожи, а мы любовались тонким сочетанием коричневых оттенков в костюме учителя. Тут же начинались рассказы о смешных историях на репетициях в театре, о великих мастерах сцены. И театр творился как-то сам собой. Но я всегда знала, что если я заблужусь в лесу замыслов и полезу на елку, или забреду в болото, то меня снова поставят, как в сказке про Мальчика-с-Пальчик, на широкую лесную дорогу, а все мои впечатления об этих экскурсиях войдут в сценографию. Но не прямолинейно, а уже пережитые и адаптированные. Трудиться никто не заставлял – работали с удовольствием.

А кто показывал нам первые западные ролики? На домашнем кинопроекторе, на стене мастерской – это было свободное эротическое кино. Чтобы ничего не боялись и ко всему были готовы.

И я не очень понимала, почему он недолюбливал прибалтийскую сценографию и всегда наши решения уводил от такого пути. Видимо, в этом ему виделось тонкое, но глубинное разрушение культуры, то, что и происходит сейчас. Эти живые голубки в клетке к «Ромео и Джульетте» – а нам, конечно, нравилось все это… Но, сколько возможно, нас старались приблизить к Традиции.

После крещения в Малаховском пруду каждый вышел на свою тропу театра – и вышло все, как задумывалось двадцать лет назад. На выставке в Академии собралась великолепная коллекция живописи и театра, большая часть которой перешла в Музей Современного искусства.

Путь к пирамидам

В Академии художеств состоялась выставка «Михаил Михайлович Курилко и ученики».

…Кресло, комната, окно, дом, улица – мелькнул фонарь, аптека осталась за углом. Город, страна, земля, все планеты, солнце, галактика, все галактики… Маленькое окошечко в мир – этюд на картоне с натуры: серо-голубое небо, сырая трава и вдалеке, на горизонте – две пирамиды. Как будто на окраине поля в Малаховке.

Там, на даче профессора М. М. Курилко, наш курс отмечал окончание Суриковского института. Двадцать начинающих театральных художников – путь в мир театра открыт. И полное чувство уверенности и защищенности – ведь мы ученики Курилко.

И вот, восемнадцать лет спустя, стою в зале Академии Художеств, около этюда с пирамидами. Вокруг буквально яблоку негде упасть – знаменитости, ученики, коллеги, академики, друзья. Нашему учителю – семьдесят пять. На стенах – его живопись, его эскизы к спектаклям. И работы пятидесяти его учеников (а всего он выпустил более ста сорока художников). Много настоящей, хорошей живописи и много настоящего, своего театра.

А секрет в том, что Михаил Михайлович никогда не учил отдельно живописи, а отдельно – сценографии. Он воспитывал Художников, поддерживая то свое, особенное, что в каждом было. И уроки его хочется назвать встречами, где невероятно важной была сама атмосфера, которую Мастер создает вокруг себя: его старинный голос, его интонация, его манера одеваться, ухаживать за дамами, держать карандаш и делать замечания, так тонко и незаметно. И только со временем, отправленные им в далекое путешествие к своим пирамидам, мы вдруг поняли, что ни один ученик никогда не исчезал из поля зрения мастера, и он, так или иначе, участвовал в поворотных моментах жизни. И сегодня он самый элегантный из элегантных гостей, окруженный своей прекрасной большой семьей и своими учениками.

Татьяна Ильинична Сельвинская – путешествие в Магадан

Долгий путь с посадками в Красноярске, Якутске – тогда еще не было прямого рейса – и вот, под крылом самолета кипящее море – ужас! Мы садимся в волны! Нет, это застывшее кипение земли, поросшее мягкой зеленью. Ниже, ниже. Вот мы в котловине, сопки немного выше, – и вот аэропорт – долина среди сопок в шестидесяти километрах от города.

Сентябрь, темная ночь, похожая на южную. Свет прожекторов выхватывает из темноты лиловое море иван-чая. И директор театра, совершенно южный человек с черными усами и в черных очках, и совершенно северный белый главный режиссер театра, встречают (рейс с материка прилетел с большим опозданием) нас – Т. И. Сельвинскую и меня – двух театральных художников. Одна уже опытная и знаменитая, что уже выглядит фантастикой! Ведь Тата – наша первая наставница, еще по училищу 1905 года. Она преподавала нам театральную композицию.

В училище ее почему-то назвали Маху. Театральная композиция – это программа училища. Но Тата учила нас, прежде всего, театральному видению, передавала школу мастерства знаменитого художника Рафаила Фалька, у которого сама училась. А кроме того, ее педагогом был знаменитый художник Михаил Иванович Курилко – отец нашего наставника в Суриковском институте Михаила Михайловича Курилко. Так я попала в волну преемственности. Что ценю по сей день.

Кроме того, на вечерах у Таты мы знакомились с известными писателями, художниками, артистами, журналистами. Так, незаметно, мы оказались вписаны в творческую жизнь столицы. Ее влияние и наше содружество с ней продолжалось всю жизнь. Так, например, – один из ее советов – писать портреты не с натуры – стал для меня весьма значимым. Благодаря этому мне удалось создать портретную галерею друзей, художников, режиссеров и в том числе портрет самой Таты на берегу Магаданской бухты. Тата покинула нас, улетела в далекие края, а ее портрет хранится в коллекции Бахрушинского музея.

Все это было впереди. И многое из того, что состоится я еще и представить не могла, когда прилетела вместе с ней в Магадан.

Но, это все впереди…

…Два монтировщика дотащили мой огромный чемодан – теплые вещи, книги, фотографии, краски до моего нового жилища. Четвертый этаж, маленькая комнатка в общежитии Управления культуры, хозяйка – бурятка. Было там всегда тихо и пусто.

И только, вдруг, на несколько дней, приезжали с дальних краев, с трассы на семинары группы. Если мужчины – то привозили много икры, выпивали и пытались ухаживать. Если женщины – то угощали горячими супами и много стирали – вся и всё, плащи, куртки, платья. Все, что у них, видимо, было. Горячая вода там, где они жили, была редкость.

Помню, как мы с Татой пришли в гости к режиссеру театра – Юлию Васильевичу Гриншпуну.

Тата в вечернем туалете, в красном кресле, на красном ковре, забавно рассказывает о решении «Умки». Жена режиссера – красавица Наташа, накрывает роскошный обед. Пятилетний Никита – на кухне, выглядывает озорно из-за двери в гостиную, Юлий – старший сын, что-то наигрывает на рояле. Моби – коричневый пудель, тормошит меня. Я сижу, остекленевшая от всего. В Москве с едой было напряжно. А тут на столе – такая невиданная икра и прочие богатства морского края!

Я потом напишу портрет рыжеволосой красавицы Наташи – «Королева Тридакна», Юлию, с телом, через которое просвечивают огни на ночных сопках, Никиту и Моби.

Самым сильным потрясением для меня стал худсовет, когда обсуждали решение спектакля «Умка». Местные жители не хотели мириться с тем, что Тата решила все в белом цвете: она исходила из того, что приметой Чукотского края были гравюры на кости. Но местные доказывали, что белый цвет – траурный. Цвет смерти. Шла борьба. Управа поддержала постановку, но я до сих пор помню свой ужас: я – главный художник, должна выступить и защитить учителя. Знаю что сказать, но язык присыхал к горлу – так и не выступила. Но переживала очень…

Все закончилось хорошо. Тата улетела в Москву. А я осталась…

По утрам было всегда ясное золотисто-лазоревое небо, и темнели сопки, как огромные тела окаменевших гигантов. Проспект К. Маркса уходил куда-то вдаль, а я заходила в театр, который строили заключенные ГУЛАГа. Многие из них работали в театре. Магадан – столица Колымского края – жители выглядели вполне столично. Нарядные дамы, приятные, аккуратно одетые мужчины. Стала осваиваться.

Однажды, ближе к вечеру, я пошла к Нагаевской бухте. От дома это было минут десять. Два-три барака, спуск, поворот – и вот, я вижу незабываемую картину: свинцовая вода, вдалеке двумя мордами утопают темно-сиреневые сопки, очень высокое небо, и пустынно… Спустилась по песчаной тропинке с крутого берега к воде. Вокруг заросли пижмы, иван-чая – говорят, что в июле-августе здесь жара, но весь лед все равно не тает.

И вот я – совершенно одна в этом городе. Иду по кромке бухты – от края до края километров пять. Будний вечер. Никого вокруг. Никого. Только какие-то мальчишки с косогора скатываются на берег и куда-то исчезают. Сижу на белом, омытом Охотским морем дереве. Рядом был костерок. И лежит бутылка из-под Плиски и фужеры. Так в Магадане распивают на троих.

Люди спокойные, очень добрые. В автобус на конечной остановке набилось много народу. Возвращаются из порта, с работы. Уже темно. А я с букетом, с какой-то корягой, в зеленой шляпе, в зеленом велюровом пальто и сабо с золотыми носами – главный художник!

В комнатке я уже не одна. Стены быстро заполняются портретами на фоне суровых магаданских пейзажей.

Первый снег выпал в конце сентября, огромными пушистыми хлопьями. И падал как в кино, пока все не покрыл толстым белым одеялом. И наступила зима. Окно плотно залепило снегом. И уже не видно было дальних снежных верблюжьих горбов – за ними был Ледовитый океан…

Зарплата у меня была большая. В Москве трачу, не задумываясь – в ресторанах и магазинах. Оставляю маме и дочке (ей шесть лет). Она осталась с бабушкой, а я оформляю спектакли в Магадане, Хабаровске, Комсомольске, Владивостоке, Красноярске – год, два, три, четыре…

Работая в Магаданском театре, я участвовала в ежегодной московской выставке «Итоги театрального сезона». На очередной выставке, главный художник Большого театра Николай Николаевич Золотарев заметил мои эскизы и спросил у моего педагога, профессора Курилко, чьи эти замечательные эскизы. И учитель ответил: – «Это моя выпускница, которая работает главным художником Хабаровского музыкального театра» – я к тому времени уже перебралась туда. И Золотарев сказал: – «Надо девочку спасать!». И, таким образом, я оказалась на двухгодичной стажировке в Большом театре.

И вот, мы снова в квартире Таты. Встреча ее учеников. Смотрю через квадратное окно из кухни в комнату на портрет режиссера Гриншпуна. Писала я его в Магадане в 1981 году, в комнате общежития. Окно на пятом этаже было полностью залеплено снегом. Я ходила в театр в валенках, жилете из белого кролика – мама сшила. Белый мех меня полнил, но было тепло.

Мои воспоминания прерывает голос Таты: – «Танечка, что это вы такая задумчивая?», «Думаю, как вписаться в московскую театральную жизнь после Дальнего Востока, мастерская нужна…»

И опять удача. Бенедиктову дали мастерскую на Вавилова, а его прежняя мастерская освободилась. Это – домик, гнилой, затопленный – помните мою любовь к болотам? Так вот, этот домик в «поленовском» дворике старой Москвы, на Сретенке, стоит пустой, уж очень там темно и сыро. Но мастерская числится за нашей секцией. Через два дня с ключиком захожу во двор в центре Москвы, – красиво: конский щавель, полынь и тропка (твердая) к дверце в уголке.

Такой причудливой архитектуры этот дворик – бывшие доходные дома Меньшикова. В одном из строений, говорят, жил медведь. А теперь у меня – ключ от строения 3, табличка висела перевернутой.

Как-то Тата зашла ко мне в гости, в эту мастерскую. Встала у мольберта, смотрит. И начинает подправлять портрет «Дамы с собачкой». Показывает, как убирать бытовые детали, превращать портрет в образ, доводить замысел. Я пугаюсь, можно сказать. Забираю у нее кисть, прошу больше не править – вижу, что на глазах моя картина превращается в авторскую манеру Таты. Мне стало страшно! Я прошу ее остановиться…

Когда я начала писать цветы, она тоже не одобрила и не поняла мой выбор темы.

«Цветы, – Тата говорит, – это открытки». А я говорю, думаю: «…открытки Богу». Это мое послание из маминого и папиного заветного сада.

Мыс. Лагуна. Илона Гансовская

В Суриковском институте подружились с Илоной Гансовской. Мы часто возвращались вместе после института или вечерних походов по городу. И постепенно стали близкими подругами.

Ее отец – известный писатель-фантаст Север Феликсович Гансовский. Север – седые густые волосы мохнатой шапкой, как у озорного мальчишки, длинные прямые пряди спадают на лоб и слегка на плечи. Лицо узкое, загорелое. И очень яркие, сияющие из глубины глаза.

Эта непостижимая интеллигентность и доброжелательность, какие бы тяжелые, творческие времена они не переживали. В то время его намного чаще печатали только за границей. Поэтому, он довольно часто бывал в Берлине или Польше и покупал себе большие мягкие пиджаки. Толстый белый или бархатный синий. И еще, в толстый рубец рыжий вельветовый. Это был шик.

Нам всем он тоже привозил подарки. Поскольку со временем я числилась почти родственницей, он и мне привозил по заказу белье. И я долго носила подаренный им толстый кружевной лифчик, ярко карминового цвета. «Почему такой?» – спросила я у Илоны. Она хитро посмотрела и пожала плечами.

Мама Илоны, очень деликатная и приветливая, не оставалась в гостиной, а уходила в свою комнату. Редактировать. Как и сам Север.

В доме царила тихая, доброжелательная, наполненная творчеством атмосфера. Илона впитала в себя эту тишину и порядок.

Север, как и мой папа, в те времена, делал сам мебель и инкрустировал кухонный казенный стол под ковер.

Иногда нас приглашали в кабинет. Много, очень много старинных редких книг и запах табака. У Севера, был необыкновенно своеобразный голос. Какие-то обертоны мягкие и очень структурные. Голос шел, как будто, из его глаз. Он как-то струился, как горный ручей. И ты погружалась в это журчание с каменистыми перекатами. Освежающий поток. Ты мог к нему приближаться или удаляться, но поток не иссекал.

Когда я прочитала впервые его книгу о Ван Гоге и другие рассказы, то полюбила этот мир раз и навсегда. Север иногда сидел с нами, на кухне, но я не помню, о чем мы беседовали, что он рассказывал.

В Илонке мне нравилось все, и особенно то, что мы могли подолгу молча ходить по городу. А еще были поездки на пленэр. И там случались фантастические вещи.

Вспоминается один эпизод из нашей практики. 1975 год. Дома у меня осталась с бабушкой маленькая дочка Катя. Жили мы на берегу Керченского пролива. Как-то, после обеда, мы с Илоной решили пойти к маяку. Слышали, что это совсем не далеко, в двух-трех километрах вдоль берега, и там рядом можно выйти к пансионату. На нашей базе кормили довольно скудно, и мы задумали поужинать в другом пансионате.

Снаряжение наше было нехитрое: папки с бумагой под мышку, маленькие сумочки, как косметички с карандашами, немного мелочи и рублей – на ужин должно хватить. И мы, молодые художницы – пошли одни вдоль берега, Керченского пролива к вечеру, на ужин в пансионат.

Быстро прошли первую лагуну. Берег круто уходит в небо, – неширокая песчаная полоска с пляжа. И вот, мы уже одни. Лагуна закончилась быстро, как только мы обогнули выступ берега. Далеко впереди виднелся другой мыс. Наверно, за ним маяк и пансионат, – решили мы.

И продолжаем идти – в босоножках на каблучках и легких юбочках.

Керченский пролив какой-то мутный. Вода чавкала о камни и бревна на берегу. Она больше походила на кофе с молоком, как в столовой, того вожделенного пансионата, куда мы шли.

Мыс стремительно удалялся по мере того, как мы шли в ту сторону. Лагуна плавно изгибалась, и расстояние сильно увеличивалось. Слева начинались береговые болота. Высокие камыши жестко шуршали. Но мы любовались их цветом – светло-зеленый кобальт, немного с белилами.