Сталинка

– За что же энто мне горе такое? Али я провинилась в чём? Господи, забери мою жисть, спаси дочь мою Елену!

– Хватит заживо-то хоронить! Раз в моргах нет, значит, живая. Утром снова искать пойдём, – решительно пресекла сестру Акулина.

Та послушно вытерла глаза кончиком головного платка, кивнула:

– В моргах нет. Стало быть, живая. Бог дасть, сыщем.

Решили, что детей оставят с Надеждой. И, распределив между собой, кому куда идти или ехать, направились по домам.

Третьи сутки Анастасия Петровна неотлучно сидела возле сына. Либо Акулина, либо Надежда привозили днём горячий куриный бульон в банке, укутанной так, чтоб не остыл, и Петровна чайной ложечкой поила Петра. На третьи сутки к обеду Пётр пришёл в себя. Врач глянул поверх очков:

– Ну что ж. Поздравляю. Кризис миновал.

Анастасия Петровна протирала сына махровым полотенцем и пуще всего боялась, что вот сейчас он спросит про Елену.

– Слава богу! Один очнулся. А то бабонька, что, считай, вместе с тобой привезли, только её днём, а тебя ночью скорая доставила, так и лежит чурка чуркой, без сознания. Ни документов при ней, ничего, – вздохнул мужик, явно радуясь, что сосед по койке не помер.

– Мама, помоги… – попытался подняться Пётр.

– Петя, я сама…

– Да ты что, мужик? Нельзя тебе! А-а-а! Держись, коли так! – И сосед почти подхватил на руки Петра.

В соседней палате, белая как мел, разметав по подушке кудри, лежала Елена.

– Скорая доставила. На заводе искусственного волокна, там, где столовая, укладывали бордюры возле пешеходной дорожки. Стали натягивать трос, чтоб ряд ровно выставить, а тут женщина перейти решила. Трактор трос дёрнул, а она как раз шагнула, ну и головой о бордюр с размаху ударилась… – Врач вздохнула, поправила стетоскоп на груди. – Ни документов при ней, ничего… И в себя не приходит. Не знаем, как и быть. Хорошо, мимо скорая проезжала, так рабочие остановили, и вот… – Она кивнула на кровать с пациенткой.

– Невестка это моя. Сын её искал, когда к вам попал…

– Надо же! Чтобы так совпало… – удивилась, но, как положено врачу, строго добавила: – Нашлась невестка – это хорошо. Но Петру Ефимовичу строгий постельный режим никто не отменял!

Оставив Петра на нянечку, Анастасия Петровна кинулась к Акулине. Не очень радостная новость, но всё-таки лучше, чем полная неизвестность.

По ночам, лёжа на своей кровати, Петро ждал, когда в больничном коридоре затихнут шаги нянечек и медсестёр, чтобы потом, стараясь не шуметь, направиться к женской палате. Приоткрыв дверь, чутко прислушивался. Ему казалось, что слышит едва уловимое дыхание жены. При слабом свете ночника пытался рассмотреть её лицо и возвращался в свою палату, а через некоторое время вновь повторял свой поход. И каждый раз ждал, что вот сейчас Елена вздохнёт и откроет глаза. Но шли дни, а она так и не приходила в сознание.

В это утро – только закончился врачебный обход, и Пётр присел на кровати – в палату вернулся лечащий врач.

– Пётр Ефимович, мы тут целый консилиум собирали… Понимаете, состояние вашей жены…

– Что?! Ч-ч-что?!

– Тише, тише! Пока без изменений, но в любой момент… Понимаете, уже две недели она не приходит в сознание, и все наши усилия результатов не дают.

Пётр отстранил врача, поднялся с кровати, повернулся к нему спиной и уставился в окно:

– Вы хотите сказать, что Ленушка… Ленушка…

– Пока всё не так критично, но время может быть упущено… для лечения, и тогда…

– Так чего же упускаете время? – сказал, не поворачиваясь, и не узнал своего голоса.

– Дело в том, что остался только операционный метод. Надо делать трепанацию черепа. Другого выхода не вижу.

Пётр молчал. Вот так же тогда с сыном. Поверил врачам, оставил Валерика… Если бы забрал его из больницы… если бы забрал! Он виноват в его смерти! А теперь вот… Ленушка.

– Нет! Нет! Не-е-ет!

– Не кричите. Вы тут не одни. Подумайте, хорошенько подумайте. Только недолго, чтобы не опоздать! – И врач вышел из палаты.

Весь день Пётр просидел на стуле возле кровати жены. Лишь изредка, если кто-то из соседок по палате просил, выходил в коридор. Он держал её за руку и чуть слышно рассказывал, как её искал, и как нашёл, и какие красивые у неё кудри. И старался не моргать, потому что слёзы капали ей на руку. Стеснялся своей слабости, но ничего с собой поделать не мог.

Подошло время ложиться спать, укрыл жену потеплее и пошёл к себе.

Затихли больничные шорохи и шарканье тапочек по коридору, а он всё смотрел в белый потолок. Вот потолок качнулся, поезд тронулся, и он увидел: на нижней плацкартной полке на белой наволочке разметались кудри жены. Она чуть заметно улыбнулась ему, и тут проводница взад-вперёд, взад-вперёд мимо них! А чтоб тебя! Он вздрогнул: приснилось? И услышал в коридоре какую-то суету. Но разобрать ничего не мог. Лежать стало невтерпёж! Поднялся и, сам не зная почему, торопясь и суетясь, обул не на ту ногу тапочки, даже не заметил этого, запнулся об угол кровати и выскочил в коридор.

Дверь в палату, где лежала Елена, приоткрыта, суета именно там. Шаркая слетающими тапочками, подошёл к этой двери, но ни зайти, ни остаться у входа… сердце стучало прямо в горле. Наконец дверь открылась, вышла медсестра. В одной руке чёрный пластмассовый футляр прибора, которым меряют давление, в другой белая эмалированная ванночка с использованным шприцем. Удивлённо глянула на Петра:

– Что с вами?

В белых больничных кальсонах, такой же рубахе, чёрные волосы с проседью на висках всклокочены, одна тапочка слетела. Он пытался поправить больничную рубаху так, будто это матросская роба.

– Похоже, ваша жена приходит в себя. Глаза приоткрыть пыталась и рукой шевельнула. Соседка заметила, на пост сообщила. Там сейчас дежурный врач, – кивнула на дверь палаты. – Тише, всех перебудите!

– Я только на минутку, я…

– Да вы что?! Ночь, женская палата. Ну и посмотрите на себя. Вы же женщин перепугаете. – И заспешила прочь.

В палате Елены на окна повесили плотные шторы, закрывающие свет. На тумбочке небольшая настольная лампа, прикрытая сверху плотной тканью. Но как только она пыталась открыть глаза или что-нибудь сказать, её лицо искажала гримаса боли и она в очередной раз теряла сознание.

– Её бы в отдельную палату, а то тут то звякнут, то брякнут да разговоры всякие…

Врач поправил стетоскоп на груди, поднял глаза к потолку:

– У нас даже операционная общая на три стола. Где же я возьму отдельную палату? И так что могли сделали. Ну и… размышлять долго ещё собираетесь? Разве не видите, как она мучается?

– Гарантии какие?

– Гарантии? Операция – всегда риск! Даже аппендицит! А тут! Ну ведь не из любви к искусству настаиваю. Другого пути не вижу. И думаете, мне хочется брать на себя такой риск? Говорю же вам – нет у неё другого шанса! Нет! Это моё твёрдое убеждение. Смотреть, как пациент на твоих глазах гибнет, а ты бездействуешь, думаете, просто? – И направился в ординаторскую.

На следующий день к Петру в приёмные часы пришла Акулина.

– Мы тут посоветовались… Меня послали с тобой поговорить, потому как Устинья только зачнёт про Лёнку говорить, слёзы её душат и толку никакого. Татьяну Портнягину просить хотели, соседку нашу по бараку, помнишь ли? – Петро утвердительно кивнул. – Она может многое, и голову лечит от сотрясения. Ну уж ежели не поможет… воля ваша. Но попытать стоит. Я не то что особо врачам не доверяю, но хучь меня в пример возьми… Да и это же страсть – не операция.

Договорились, что завтра в приёмные часы Акулина приведёт Татьяну Портнягину и Пётр проводит её в палату.

После ухода тёти Лины он сидел около жены и шёпотом медленно пересказывал ей всё, что услышал.

– Ты не бойся. Я рядом у дверей постою.

Елена чуть сильнее сжала веки, потянула уголок губ, изображая улыбку. Не боюсь, мол.

В длинной чёрной складчатой юбке и тёмной кофте в мелкий белый цветочек, в белом с серыми крапинками платке, опущенном на лоб до самых глаз, высокая статная старуха вошла в больничный коридор. Пётр провёл её к Елене. Женщины замерли на своих кроватях. Татьяна наклонилась и что-то негромко сказала Елене. Достала чёрную ленту, аккуратно просунула ей под голову, завязала узелок над переносицей. Достала кусочек белого мела, в нескольких местах что-то аккуратно отметила на этой ленте и осторожно сняла её. Складывала, совмещая полоски мела, что-то вымеряя. Потом махнула Петру рукой: подойди.

– Вылечу я её. Сотрясение сильное. С начала лечения ходить ко мне будет через день, потом пореже, ну а там как бог даст.

– Тётя Таня, да как ходить? Она даже глаз открыть не может, от света сознание теряет, боль такая, – шептал Пётр.

– Я сейчас полечу. Уйду, она уснёт. Не пугайся. Так быть до́лжно. Завтра утром опять приду. Ну а там посмотрим, как сама двигаться сможет, тогда уж и выписывайте.

Петро с недоверием смотрел на эту женщину. Соседка тёщи, столько лет в одном бараке через дощатую стенку живут. Елена как-то рассказывала, что за лечение никакой платы не берёт, но редко кого лечить соглашается.

Татьяна тем временем отстранила Петра, приложила к голове Елены левую ладонь, правым кулачком легонько стукнула по ней. Пётр замер: какие удары? Она шевельнуть головой не может! А Татьяна знай прикладывала ладонь да постукивала. Елена лежала спокойно, Пётр неотрывно следил за её лицом. Потом Татьяна вновь подсунула свою ленточку, что-то снова мерила, встала, положила Елене на лоб руку:

– Спи. Я завтра ещё приду. Отдыхай пока. – И кивнула Петру: – Проводи.

А к концу недели Анастасия Петровна, приподняв на подушках, кормила Елену куриным бульоном.

Из больницы уходили вместе. Только Петра выписали, а Елена оставила расписку, что от операции отказывается на свой страх и риск.

Глава 4. Юрка

В последние дни августа 1959 года в сибирском городе небо всё чаще хмурилось уже не летним дождём. На тополях ещё зеленела листва, пока без золотого окаймления, ещё вовсю цвели на клумбах астры, но по ночам в кухонную форточку всё чаще задувал холодный ветер.

Подросших ребятишек – Юрку и Танюшку – собирали в школу. Купили школьную форму, портфели, тетрадки, пеналы, карандаши. Школьную форму для Танюшки покупала бабушка. Мария собирала Юрия. А вечерами Анастасия Петровна и Мария на кухне обсуждали, что купили и что ещё необходимо приобрести. Анна принесла в подарок крестнице набор цветных карандашей. Сама же ребятня пока плохо представляла, что её ждёт впереди, и продолжала играть во дворе в прятки, прыгать в классики и перед сном с неохотой мыть уши. Но вот набор карандашей оказался таким красивым и необычным, что Танюшка хвасталась Юрке:

– Смотри, тут есть розовый! А белый, ты видел когда-нибудь белый карандаш?

Нет, белый карандаш Юрка не видел. В его наборе такого не было. Но зато он мог похвастаться настоящим ремнём в настоящих брюках, а не на лямках с пуговицами.

– Смотри, вот так: раз – и застёгиваешь! Видела, видела, какая пряжка? Со звездой! У папы такой же! Конечно, папин больше, чем мой, но этот тоже совсем взрослый ремень! А фуражка! – Юрка примерил фуражку, нащупал кокарду над козырьком. – Не то что какая-нибудь панамка!

Но и ремень, и фуражка Татьяну почему-то мало интересовали. За окном на асфальте ждали нарисованные классики, и бита имелась красивая – жестяная баночка из-под монпансье, заполненная песком.

И вот оно, 1 сентября 1959 года.

Прошло четырнадцать лет с тех пор, как военный эвакогоспиталь №983 освободил кирпичное четырёхэтажное здание школы №47 по улице Песочной. В бывшей операционной давно расположилась учительская, а в палатах – учебные классы. Вместо кроватей для раненых – парты для детей. Жизнь постепенно вошла в мирную колею.

Этот первый для Танюшки и Юрия осенний школьный день выдался тёплым, солнечным. Девчонки в белых фартуках, с огромными белыми бантами и букетами цветов, мальчишки в школьных форменных костюмах с блестящими пуговицами и фуражках с настоящими кокардами и тоже с букетами наперевес потекли ручейками к школе. Старшие шли одни, а первоклашек сопровождали мамы, папы, бабушки и дедушки.

Татьяну с букетом гладиолусов вела бабушка. Рядом шагал Юрка за руку с мамой и тоже нёс большой букет, стараясь держать его так, чтобы не загораживать блестящую пряжку на ремне.

И побежали школьные будни и праздники. Вот уже и всеми любимый Новый год. В актовом зале школы установили ёлку под потолок, украсили игрушками, блестящим дождиком. И как тут вытерпеть, не подсмотреть в щёлку приоткрытой двери? Заранее расписаны роли, выучены слова. Сшиты костюмы. А сшить костюм для выступления на школьной ёлке – разве это просто? Юрка – Арлекин. У него красивый комбинезон из двух разных половинок: одна из одного вышедшего из употребления маминого платья, другая из другого. Три огромные пуговицы из ваты обтянуты красным шёлком. На голове колпак, разрисовывать который взялась сестра Зина. Юрка не отрываясь следил за ней, выдавая важные, по его мнению, советы.

Татьяна – Снегурочка. У Снегурочки из-под короны, украшенной ёлочными бусами, спускаются на плечи две толстые, белые, шёлковые косы. Шёлковые нити для этих кос подарили на заводе, что напротив дома. Там как раз какую-то выставку проводили. Белой аптечной ватой, будто мехом, подбита самодельная шубка из белого материала. Сшиты даже белые сапожки и варежки. И роль Снегурочки от зубов отскакивает:

Я Снегурочка, Снегурка!Белолицая девчурка!Белых зайчиков пасу,А стемнеет —При луне я танцую в тишине…

Ещё одна история случилась весной того же учебного года. К концу подходила последняя четверть, когда Татьяна получила двойку. В тетрадке, где красовались четвёрки и пятёрки, выглядела двойка просто ужасно.

– Тамара Ивановна, можно я останусь после уроков и всё перепишу, а вы снова оценку поставите? – искала выход Татьяна.

– Хорошо. Но перепишешь дома и завтра принесёшь.

А ещё Юрка, он сидел на корточках в коридоре, домой-то им вместе идти. Вчера только его мама хвалила её и ставила Юрке в пример. А теперь что? Оставалось только одно: как-то спрятаться от Юрки, а по дороге домой что-нибудь придумать.

К выходу из школы шли старшеклассники. Спрятаться между ними мелкой первоклашке – запросто. Всё, теперь бежать! Куда? Куда-куда, вон в тот скверик по дороге домой. Там небольшой фонтан, а вокруг лавочки. Мысль пришла сама собой. Спрятать тетрадку с двойкой под лавочку. А дома сказать, что потеряла. Но оказалось это совсем не просто. Сначала тетрадка никак не находилась в портфеле. Потом Татьяна вспомнила, что новые тетрадки в классе все начинали одновременно, и Тамаре Ивановне надо будет объяснять, почему у неё новая, хотя ещё должны быть странички в старой. И что сказать дома, какую получила оценку, пусть и в потерянной тетрадке? Наконец, чуть не плача и почти сама веря, что теряет тетрадку, сунула её под лавку и кинулась бежать из сквера.

Юрка топтался у подъезда.

– И куда ты делась?

– Я тетрадку потеряла… – от пережитого не в силах удержать слёзы, всхлипывала Татьяна.

– Где?

– В сквере, где фонтан… под лавкой! – уже совсем горько плакала Татьяна.

Юрка забрал её портфель.

– Пошли, найдём, – и зашагал назад.

По дороге Юрка рассказывал, как он с отцом склеивает деревянную модель самолётика. И сколько там деталей, и что эта модель – настоящая!

– Она летать будет, как взаправдашний самолёт!

Немного помятую и влажную тетрадь положили назад в портфель.

– Подумаешь, немножко попадёт! И всего-то один разок. Пошли домой, а то есть хочется.

Школьные годы действительно чудесные и быстро летят. Вот и окончен первый класс. Анастасию Петровну с Танюшкой на всё лето отправляют в Бийск, на родину Петра. Там живёт родной брат Анастасии Петровны – Иосиф Петрович с женой и двумя дочерями. У него свой дом на берегу реки Бии и огород со свежими овощами.

Мария с Юркой уезжали в Пензу к бабушке. Там на берегу Суры бабушкин домик и тоже огород. Юрку увозили первым.

– Вот, на тебе машинку. Можешь пока играть. А когда я вернусь – вернёшь. Ладно? – И он передал Танюшке чёрную пластмассовую машинку. Грузовичок на крутящихся колёсах. Татьяне нравилось нагружать в неё какую-нибудь мелочь: фантики, камешки – и будто куда-то перевозить. Но бабушка одёргивала:

– В машинки мальчики играют, а девочки в куклы, или вон у тебя посуда кукольная есть.

Татьяна с бабушкой уехали несколько дней спустя. В секции стало тихо и скучно.

Так же тихо подкралась осень. Загорелая и отдохнувшая, домой вернулась Татьяна с бабушкой, которая уже соскучилась по своему домашнему хозяйству. Ведь, как известно, в гостях хорошо, а дома лучше. Оказалось, что Юркина мама тоже уже приехала, и только Юрки не было видно.

Татьяна тихонько приоткрыла дверь в комнату Давыдовых, заглянула внутрь. Юркин папа, как всегда, что-то читал за столом, Зина уткнулась в учебник, а Мишка клеил Юркин самолётик. Юрки не было.

– Куда-то спрятался? – растерянно спросила, просунув голову в приоткрытую дверь. Но тётя Мария вместо того, чтобы пригласить её пройти в комнату, зачем-то обняла за плечи и повела на кухню.

– Понимаешь, Юра больше не приедет.

– Он остался у бабушки? – И только теперь Таня заметила, как постарела красивая Юрина мама. В чёрных кудрявых волосах появились такие же серебрянки, как у бабушки Петровны. И платье чёрное, и глаза чёрные-чёрные.

– Остался… навсегда. Понимаешь, он купался в речке Суре, а там рыбаки сети поставили. Запутался и… утонул.

Во второй класс Татьяна пошла одна. Но почему-то была уверена, что, может, ко второй, ну или к началу третьей четверти Юрка обязательно приедет! И аккуратно хранила чёрную пластмассовую машинку, чтобы отдать, когда вернётся.

До весенних каникул оставались считаные дни. Танюшка достала из потайного места подаренную Юркой машинку. Развернула цветной лоскуток, в который тщательно её заворачивала, и вдруг заплакала горько, навзрыд.

– Танюшка, Татьяна, что с тобой? – Анастасия Петровна склонилась над внучкой, свернувшейся клубком на полу. – Порезалась? Ударилась? Что с тобой?

– Вот! – протянула бабушке пластмассовую игрушку. – У машинки кусочек отломился и куда-то делся. Как, как я теперь верну Юрке машинку? – плакала внучка.

Анастасия Петровна взяла в руки игрушку, по спине пробежал холодок. Потихоньку успокоила внучку, твёрдо решив не возвращать ей эту игрушку.

А весной Давыдовым дали новую отдельную квартиру и они переехали, оставив Анастасии Петровне записку с адресом, чтобы, если что, знала, где они живут. Что «если что», никто не уточнял, но расставание получилось молчаливым и тягостным, будто не соседи, а родственники разъезжались.

В освободившуюся комнату въехала семья Кузьминых. Тёзка Соловьёвой – Аннушка, с выбеленными перекисью кудряшками, голубоглазая, шустрая продавщица. Её муж Геннадий, крупный, черноволосый, но уже заметно начинающий лысеть мужчина. Их дочь Лидия, ровесница Татьяны, и совсем ещё малыш Сашка, кареглазый толстячок. «Весь в папу», – смеялась Аннушка, поглаживая мужа по объёмистому животу.

Анна Соловьёва и Анна Кузьмина были тёзками, и как-то само собой получилось, что весёлую, непосредственную Кузьмину в квартире называли не иначе как Аннушкой.

Глава 5. Бессонное лихо

В этот день к Кузьминым приехали родственники из деревни. И даже не из деревни, а из посёлка геологоразведки – из тайги. Но, странное дело, люди приехали совсем не таёжные. Голубоглазая, русоволосая женщина в модных туфлях на высоком каблуке – Евдокия Ивановна. Муж её, Константин Александрович, высокий, крепкий, черноглазый и черноволосый. Одет в такой же костюм, как у Петра выходной. Такой и стоит дорого, и достать непросто. С ними трое сыновей – видать, погодки. Старший Виктор, средний Михаил и младший Александр. И похоже, семейство ожидало ещё пополнение.

Аннушка суетилась на кухне, готовила угощение, попросив Анастасию Петровну немного помочь. Обе женщины не заметили, как из шумной ватаги исчез один из сыновей Евдокии и внучка Анастасии Петровны Татьяна.

– Отряд не заметил потери бойца, – прогудел баритоном Геннадий. – Куда им деться?

Заглянули в ванную, в туалет, обыскали кладовку – нет!

– Евдокия Ивановна, да некуда им тут деться. Значит, не услышали, как ушли гулять! Дети же! – успокаивала Аннушка гостью.

– М-да-а! Побег с охраняемой территории. Обувайся, Константин Александрович, пока Мишка с Танюшкой далеко со двора не умотали, найдём! – Геннадий сунул ноги в туфли.

– Это надо же, без спросу из дома уйти! Где теперь их искать? – Не дослушав соседку, Геннадий и его приезжий родственник отправились на поиски.

Но не успела дверь захлопнуться, как в неё снова постучали.

– Не охайте, не кричите – всё обойдётся. Выходите потихоньку. И глядите вниз по лестничному пролёту.

С внутренней стороны лестницы, перехватывая руками металлические прутья, по выступающим краям ступеней спускались белокурый мальчик и кудрявая девочка. Под ними зияла высота трёх этажей сталинской постройки. Взрослые замерли, боясь окриком или просто резким звуком напугать детей. Первым спустился мальчишка, поднял голову, увидел взиравших сверху родственников и соседей.

– Анастасия Петровна, а зачем тут столько места пустого оставили? – спросил как ни в чём не бывало. Подъездное эхо подхватило: вили, вили, вили…

– Так ведь обещали, что лифт тут будет… – гулко, на весь подъезд, объяснила Петровна, а про себя подумала: «Надо бы поругать сорванца, несмотря что гости». Но вместо этого, облегчённо вздохнув, только и выговорила: – Ты бы, Миша, осторожнее. Всё-таки какая высота!

– Не… тут не очень высоко. Вот когда я на кедр залезал, там повыше было.

– Так ведь Танюшка ни на кедры, ни на какие другие деревья лазить не умеет. Так что давай договоримся: высоко не лазить, далеко не убегать. Ладно?

А вечером, когда детей уложили спать, Аннушка негромко постучала в дверь Сафоновых:

– Анастасия Петровна, мы тут стол накрыли. Может, зайдёте по-соседски? Анна с Иваном будут да вы. Посидим немного.

– Елена с Петром – как хотят, а я – вдруг Танюшка проснётся?

– Не за тридевять земель, через стенку – услышите.

Под уютным светом круглого абажура за накрытым столом мужчины выпили по рюмашке, по второй. Женщины, кроме Елены, пригубили портвейн. И разговор потёк сам собой. Разговаривали негромко, поскольку за небольшой дверкой в каморке, сооружённой строителями над аркой дома и приспособленной Кузьмиными под детскую, спали дети – и свои, и гости.

– Ты посмотри, строят и строят! – Геннадий кивнул в сторону окна.

И разговор завертелся вокруг строительных тем. Женщины переговаривались о чём-то своём. Вдруг Соловьёва Анна охнула:

– Ой, м… м…

– Где болит? Покажи-ка? – спросил гость. – Почечная колика. К врачу надо. Но вы не волнуйтесь, это очень больно, но не смертельно, хотя затягивать с лечением не стоит.

– Врач, поди? – кивнула Анастасия Петровна вслед Константину, помогавшему Ивану увести Анну.

– Нет. Но… жизнь его многому научила. – Аннушка тревожно глянула на Евдокию. А Петровна, задумчиво разгладив складки платья, негромко сказала:

– Да… кто бы сказал мне молодой, что останусь без своего дома, в чужой город уеду, а в моём доме в моём родном городе… чужие люди хозяйствовать станут.

– Мама, ну к чему ты всё это говоришь? И кому интересно? – Пётр недовольно положил вилку, резко звякнувшую о край тарелки.

– Ну отчего же? Анастасия Петровна про свой дом говорит, не про чужой. Многие теперь чужое своим считать не стесняются, – негромко, но чётко проговорила Евдокия.

То ли выпитая стопка помогла расслабиться, то ли выговориться очень хотелось, только Петровна не послушала сына:

– Я родом из Бийска. А там на улице Толстого стоит дом. В пору моей молодости улица Лесозаводской называлась. Дом этот до сих пор жильцы называют Сафоновским. Елене пришлось жить со мной в небольшом домике на соседней Кузнецкой улице, а наше семейное гнездо… – Анастасия Петровна вытерла глаза белоснежным платочком с вышитым уголком, – я ей показывала.

– Да, дом крепкий, двухэтажный. Я потом с его жильцами познакомилась. В него восемь семей поселили. – Елена вздохнула, отпила глоток чая. – А дворовые постройки частью развалились без присмотра, частью разобрали на дрова.

– Вот я и говорю: что недорого досталось, то не жалко потерять, – вздохнула Анастасия Петровна.

– Я, Пётр Ефимович, понять вашу маму могу, – одними уголками губ улыбнулась Евдокия, обернувшись на негромко хлопнувшую дверь. Это вернулся Константин. Иван остался с женой.

– Надо бы вашей соседке почки проверить. Ну да ладно. Слышу, вы тут разговор за жизнь завели? – усмехнулся в усы. – Давайте-ка, мужики, ещё по одной!

– У меня картошечка тушёная есть. Печка ещё не остыла, значит, и картошка тёплая, – засуетилась Анастасия Петровна.