Сталинка

– Ну ить… – как-то неопределённо и горестно вздохнула соседка.

Анна, видимо решившись, заговорила:

– Иван меня от верной смерти под исход весны сорок пятого спас. Жила я на окраине Минска. Город этот, Петровна, красивый город… – Она перевела взгляд на тёмное окно, будто там увидела предвоенный Минск, да так и замерла.

– Ань, Аня?! Суп убежит!

– Так вот, немцы-то у нас почти три года стояли. Возле города лагеря смерти. Недалеко от того места, где я жила, тоже был такой лагерь. Похоже, в таком же страшном месте Николай Давыдов терпел муки от немцев. А мой Иван по родителям немец.

– Ты говоришь, с Поволжья?

– Никогда и никому не рассказывала… – Анна помолчала, набираясь решимости, и заговорила негромко, прерывисто: – Ну да, с Поволжья… немец. Не знаю, не спрашивала, но, видать, не первое поколение его родственников в тех краях родилось. Потому что, говорил Иван, жили в доме, где дед его, и отец, да и он сам родились. Однако вся деревня немецкой считалась. Семья Ивана тоже. Но пришли голодные годы. И тут односельчане стали, как говорили, на родину предков, то есть в Германию возвращаться. Письма приходили, что жизнь там не в пример сытная. Ну вот и отец Ивана собрал своё семейство, выправил документы и увёз… на родину предков.

Анна замолчала, поднялась и осторожно выглянула в коридор:

– Как бы Ваня не услышал, что вот… рассказываю про нас. Не любит он этого. Говорит, что нет теперь такого русского, который бы согласился рядом с немцем жить, – и тяжело вздохнула.

– Так наши-то вроде как друзья. Все трое – что твой Иван Соловьёв, мой сын – Петро Сафонов, ну и Николай Давыдов.

– Вряд ли Иван про себя мужикам рассказывал. Прятать ему нечего, стыдиться тоже нечего, только как это принять твоему Петру, похоронившему друзей в морской пучине, оставившему на войне с… немцами своё здоровье? А Николаю Давыдову, прошедшему через немецкий ад?

– Ну так ить… – покачала головой Анастасия Петровна.

– До войны жизнь в Германии намного легче была. Иван говорил, что уж и приживаться потихоньку начали. А тут война. И получилось, в Германии они русские, в России – немцы.

Анна доварила суп, укутала кастрюлю полотенцем:

– Чтоб не остыл. Проснётся – накормлю.

– А зачем же назад возвращались после войны, если приживаться начали? – Анастасия Петровна поймала себя на мысли: мол, с чего это немец, которому и в Германии хорошо, вдруг в Россию направился?

Анна будто почувствовала.

– Вот и вам… всякое думается. Потому и рассказываю, не хочу, чтобы в Иване врага видели. После войны в России рабочие руки нужны. В Германии тоже, но никого не спрашивали. Репатриация. Погрузили тех немцев, кто из России перед войной переехал, в телячьи вагоны и повезли из Германии обратно в Россию. Семью Ивана тоже погрузили в те самые вагоны. Мол, возвращают назад в страну, где раньше проживали. Выдали паспорт, в правах восстановили. Только родители его той дороги не пережили. Похоронил он их на разных железнодорожных станциях. Сначала отца, потом мать. Названия станций на бумажке записал, так и хранит ту бумажку и мучается, что их схоронил, а сам жив остался, – голос её дрогнул, но, видимо, болевшая душа не могла более терпеть в одиночестве.

– Твой Иван, как мой Петенька, видать, единственный сынок у родителей был.

– Нет. Говорил, что он младший в семье. Старшие ещё перед войной учиться поступили. Переезжать с родителями отказалась. В России остались. Иван запросы пишет, найти пытается. Пока без толку. Как в воду канули.

Анна опять выглянула в коридор, прислушиваясь, не проснулся ли Иван.

– Кто-то может свои горести и беды на трезвую голову пережить. А кому-то, как моему Ивану, водка даст забыться раз-другой. Вот и ищет потом человек в ней успокоение. А как очнётся, того тошнее становится. И опять туда же.

– Мы, женщины, терпеливее мужчин, – вздохнула Анастасия Петровна. – Тебе тоже несладко, однако не пьёшь горькую.

Анна покачала головой:

– Только от этого терпенья у меня в груди будто угли тлеют. Я ведь сына по своей вине потеряла. Теперь не знаю – то ли живу, то ли заживо в аду горю.

– Прошлое не вернёшь. Не казнись зря, – вздохнула Петровна.

Анна, поправив и без того гладко зачёсанные волосы, продолжила:

– Возле Минска отцепили от состава несколько вагонов с репатриированными немцами. Видать, не до них стало. Фронтовики возвращались. В одном из отцепленных вагонов должен был ехать Иван, уже без родителей. Тёплую одежду ещё по дороге отобрали, вроде обыск. Немчура, мол, одно слово. У кого что было припрятано, давно променяли на продукты. Иван приспособился подрабатывать на стройке. Вот и в тот раз шёл утром на работу, а тут я на дороге без памяти. На руках в больницу принёс.

Петровна смотрела на соседку и понимала, как тяжело даётся ей этот разговор.

– Моя тётя по материнской линии ещё перед войной в Красноярск перебралась. Замуж за сибиряка вышла. А мои родители в Минске остались. Жили на окраине, свой дом, огород.

Который раз Анна замолкала, то ли подбирая слова, то ли набираясь решимости. Анастасия Петровна, подождав немного, спросила:

– А ребёнок-то? Сынок?

– В тот день уже под вечер возвращалась домой. Мы с подругой стирали бельё в немецком госпитале. Иначе бы нас в Германию на принудительные работы угнали. До дома осталось рукой подать. А тут бомбёжка. Заскочили мы в развалины соседнего дома, да там немцы… Она назад кинулась, бегом через улицу… не добежала. Даже не вскрикнула. Только руки в стороны раскинула, повернулась лицом ко мне и рухнула как подкошенная. А на меня будто столбняк напал. Смотрю и вижу: медленно-медленно поднимается тёмный столб на том месте, где мой дом стоял. И какие-то палки, мусор, ещё что-то летит в разные стороны. И такая тут тишина настала, что я до сих пор помню, как шуршат камешки на осыпающихся стенах. Очнулась оттого, что дышать тяжело и острая боль плечи выворачивает. Немец руки мои за спину заломил… грузный, тяжёлый, придавил к земле. Зажмурилась от страха и отвращения, а перед глазами картина: столб пыли на месте нашего дома. Помню, закричала – и удар в лицо. – Анну колотило, как от холода.

Анастасия Петровна налила горячего чая:

– Ну, будет, будет. Всё прошло, быльём поросло. Наши тех немцев перебили… – ласково, как маленького ребёнка, пыталась успокоить она Анну. Та отпила глоток и на одном дыхании продолжила:

– Очнулась, немец на мне так и лежит. Только тихий какой-то. Столкнула его в сторону, отодвинулась немного. Гляжу, у него кусок кровельного железа из спины торчит. Мёртвый он, убило гада. Ночевала там же. Идти не могла. Ноги отнялись. Потом ещё неделю пыталась обломки нашего дома разобрать. Найти останки родителей да похоронить по-человечески. Не смогла. Всё перемешалось. Сказали, прямое попадание. Мгновенно погибли. Меня к себе жить родители погибшей подруги взяли. Было это осенью. А в конце весны я в больницу попала. С тех пор весну не люблю.

Анастасия Петровна слушала Анну, не задавая вопросов, не перебивая. Понимала, как тяжело и больно переживать всё заново.

– Тогда, в Минске, ждал Иван, когда наконец вагон дальше погонят. Заходил в больницу, проведывал. Подкармливал. Я, видя, что вроде как ухаживать пытается, рассказала всю правду о себе. Ну и… не ждала больше. А он на следующий день пришёл, горячую варёную картошку принёс в кастрюльке, в его душегрейку завёрнутую. И говорит: «Это твоя беда, а не вина. Ты одна, я один. Вместе легче». У меня слёзы катятся, удержать не могу. А он: «Только ты знать должна. Я тоже немец». И встрепенулся: «Ты не подумай, что какой-нибудь беглый или там чего плохого. Рассказывать долго, а документы вот», – и показал паспорт. Смотрю на него и ничего не понимаю. А он: «Я же говорю, рассказывать долго. Но если поверишь…» Я поверила. Расписались мы. Пошёл он к военному коменданту проситься, чтоб определил хоть на какую-нибудь работу. Оказалось, нельзя. Предписание у него в Сибири жить. Но помог тот комендант, пристроил нас к эшелону, который шёл в Красноярск. Так мы тут и оказались. Первое время жили у моих родственников, а теперь вот свой угол.

– А фамилия русская, Соловьёв, – удивилась Анастасия Петровна.

– Рассказывал, в деревне, где он родился, половина Петровых, половина Плотниковых. Ивану фамилию в Германии на немецкий манер оформили. Так он после регистрации мою фамилию взял.

– Значит, назад в Россию привезли и документы выдали? Это ещё ничего. А я вот слыхала, тех, кого немцы угоняли…

В коридоре скрипнула дверь.

– Анна? – кашлянул Иван. – Аня?!

– Иду-иду. Мы тут с Анастасией Петровной супчик сварили. – Закрыла на минуту глаза, набрала в грудь воздуха, поправила волосы. – Пойду я.

Анастасия Петровна смотрела в тёмное окно и думала: «Это же надо – был у Анны ребёночек… от немца. Не решилась оставить его жить. А кто бы в такое время решился? И ребёнок рос бы на тычках, и на неё все кому не лень пальцем показывали. Намучились бы оба. А так? Того тяжелее вышло. Ну… могла бы скрыть. Немец, нет ли – кто бы знал. Молодая, испугалась, да и отца его… люто ненавидела». Анастасия Петровна вздохнула, покачала головой в ответ на собственные мысли. «Того немца нет в живых, но ведь и её Иван по рождению немец. Вот ведь правду говорят, от судьбы не уйдёшь!»

Она ещё раз вздохнула, открыла форточку и направилась к себе в комнату. Пора спать.

Дни, как листики на берёзе, и вроде все с одного дерева, но каждый со своим узором, облетали листочками отрывного календаря. Вот и этот вечер в коммунальной квартире отличался от других похожих тем, что в просторном общем коридоре проходил импровизированный кинопоказ. Из кухни Петро перетащил в коридор тумбочку, установил проектор для диафильмов так, чтобы светил на противоположную белёную стену. Давыдовы расставили в ряд стулья и уселись рядышком. Не было только Зины. Она готовилась к вступительным экзаменам в мединститут. Николай всегда выходил последним, садился с краю, чтобы уйти первым. То ли так удобнее сидеть с больной ногой, то ли просто стеснялся. Фильмы-то смотрели детские. Иван сел рядом с Анной, а та усадила рядышком Танюшку. Текст о том, как девочка потеряла кошку, читала Елена: мальчишки во дворе начали поисковую операцию и носят домой самых разных кошек и котов. Вот мальчик передаёт девочке очередную кошку, девочка отвечает: «Раша ныжая была». Мальчишка поражён: «Нинка чуть не умерла». Елена читает с выражением, и все зрители смеются.

Поздний вечер, пора бы спать ложиться. Но крутят ещё один диафильм – о том, как жадный и завистливый мальчик хочет получить все игрушки из магазинов, мороженое и пирожное. И получает, оставшись одним-единственным человеком во всём городе. Вначале он ходит по магазинам, выбирает любые игрушки, ест мороженое. Но почему-то играть одному совсем неинтересно, а мороженое кажется невкусным. Он бегает, ищет хотя бы одного человека, но никого нет. И тут Пеле, так звали мальчика, просыпается. Как же он рад, что это только сон, и решает подарить другу свою любимую игрушку.

Но вот сеанс окончен. Выключен проектор, унесли стулья. Разошлись по комнатам соседи. Анастасия Петровна проверила, не забыла ли выключить плитку, на которой грела чай. Скрипнула дверь комнаты Давыдовых, брякнул о пол горшок.

– Да что ж это такое? Как время спать, так тридцать три несчастья! То пить, то писать! – На кухню вышла Мария.

И тут же раздалось из комнаты Сафоновых:

– Баба!

– Ну это ж надо! – всплеснула руками Анастасия Петровна. И тоже вынесла горшок, усадив на него внучку.

Мария присела у ещё не остывшей печи. Было слышно, как в коридоре, гремя горшками, ребятишки устроили покатушки. В большом, свободном коридоре, отталкиваясь ногами от крашеного пола, передвигаться на горшках вполне получалось, но шумно.

– Дети, взрослые люди спать ложатся. А вы гремите. Или опять симулируете? – попыталась урезонить ребятню Мария.

Напротив кухонного окна под фонарным столбом располагалась обитая фанерой дощатая будка-сторожка, чтобы в морозные ночи сторожу было где обогреться. Ну и телефон в ней имелся. За всю бытность сторожки вызывать милицию по этому телефону ни разу не приходилось. Похоже, мужику с берданкой, теперь сторожившему магазины, а до этого дошедшему до Берлина с автоматом, было это делом плёвым. Поэтому желающих испытать на себе, как работает сторож, так и не нашлось. Зато если кому родить приспичило или температура высокая поднялась, то позвонить в скорую помощь бежали в сторожку. Сам сторож в этой будочке по ночам редко обитал. С осенних холодов до ранней оттепели ходил в длинном зимнем тулупе до пят, валенках и с берданкой через плечо, осматривая витрины и двери магазинов. А из окон дома вглядывались в темноту ночи женщины, которых война лишила любви. Там, под окнами, раз за разом, одинокий и молчаливый, проходил сторож.

Так все привыкли видеть с вечера до утра этого бессменного охранника, что каждому казалось, будто его лично он тоже охраняет. И правда, краж в доме не случалось. Но никому в голову не приходило: отчего сторож бессменный? Есть ли у него дом, семья? Почему от Рейхстага дорога привела его к этой одинокой будке-сторожке?

Свет на кухне не включали – зачем? Напротив окна светил жёлтый уличный фонарь.

Анастасия Петровна навалилась на подоконник, вглядываясь в ночной полумрак улицы.

– Мария, глянь, неужели это сторож наш?

Без тулупа и без берданки, во френче и начищенных до блеска сапогах – так, что даже из окна были видны отблески на голенищах, склонившись к невысокой женщине в жакетке и шляпке, он вёл её к сторожке.

– Мария, смотри, смотри! – упёрлась лбом в оконное стекло Анастасия Петровна. А под окном во дворе сторож и его дама, о чём-то потолковав, вошли в сторожку. В маленьком оконце затеплился слабый свет.

– Чем они там занимаются?

– Ну… чем? Разговаривают… наверное, или, может, она… по телефону позвонить зашла. Поздно, почта и аптека закрыты, а больше откуда?

И тут соседки увидели, как из их подъезда выскользнула Фрося, проживающая в квартире напротив. Осматриваясь по сторонам, перебежками направилась к сторожке.

– Ей-то чего там надо? – удивилась Анастасия Петровна. – Глянь, Фроська-то щучкой вытянулась возле окна. Подсматривает!

Прислушалась к звукам из коридора:

– А наши, слышишь, хихикают и горшками гремят.

Мария вышла в коридор.

– Опять покатушки устроили? Симулянты! – услышала Анастасия Петровна.

Разобравшись с детьми, женщины вернулись к окну. А возле сторожки уже очередь образовалась!

– Надо же! Так можно всё просидеть!

Накинув старую плюшевую жакетку, Анастасия Петровна заспешила во двор.

– Бабоньки, пустите глянуть.

В ответ приглушённо хихикнули. И тут же кто-то шёпотом приструнил:

– Тише, сторожка дощатая, стены тонкие, услышат – и… конец фильма!

– Ой, бабоньки, и «конец» видать! Он встал и повернулся прямо к окошку. Вино из бутылочки наливает! – зашептала Фроська.

– Уже конец, опоздала я, что ли? – охнула Анастасия Петровна.

Приглушенный писк перешёл в хохот, и женщины бросились врассыпную.

Глава 3. Двойной удар

Утро следующего дня в семье Сафоновых вроде не предвещало ничего необычного. Пётр ожидал, пока жена Елена прихорашивалась у зеркала. Подкрасила губы, положила помаду в сумочку. Что-то ещё в ней поискала и вдруг остановилась у стола:

– Мам, прямо не знаю, говорить или не стоит?

– Ленушка, не тяни, я опаздываю, машина ждёт.

– Мне сон приснился…

– Тьфу, а вечером рассказать нельзя?! – торопил Пётр.

Но Елена, нервно разглаживая на столе скатерть, перебила его:

– Помните, когда Петя привёз меня к вам в Бийск, а сам дослуживать уехал? Помните, меня домовой душил? Мы ещё лечиться ходили к бабе Варе?

– Ну…

– Мама! – спешил и потому нервничал Пётр.

– Погоди, Петя! Ленушка, не тяни, говори.

– Он сегодня мне опять приснился. Тот же маленький, горбатый и лохматый старичок не старичок, но не молод, с большущей кудрявой бородой, чёрной с проседью. Сидит в углу большой пустой комнаты и говорит мне: «Ты сегодня берегись». И так мне тревожно стало, даже сердце зашлось.

– Наш это домовой. Я его с собой из Бийска забрала, когда к вам в Красноярск переезжала.

– Да будет вам, – уже не так уверенно проронил Пётр.

– Петя, ты давай-ка Елену до работы проводи.

– Мне через дорогу – пять минут ходу.

Работала Елена на складе в столовой строящегося завода искусственного волокна, как раз напротив их дома.

– Вот ты её через дорогу и проводи.

– Пошли, довезу в целости и сохранности.

– И встреть.

– Ясно.

– Петя…

– Мама, сказал – встречу! Всё, пошли, что ли?!

Проводив Петра и Елену, Анастасия Петровна подошла к окну, аккуратно отодвинула штору, подождала, пока служебная машина Петра подъехала к корпусу столовой. Пётр помог жене выйти, проводил до дверей, вернулся, и машина тронулась. Анастасия Петровна, вроде успокоившись, направилась на кухню варить Танюшке кашу. Пока варила, увидела в окно, как к магазину подъехала машина и стали выгружать колбасу. Значит, надо бы занять очередь. Докторская колбаса по два рубля девяносто копеек за килограмм. Деньги недавно поменялись, но пока и старые в ходу. Так это новыми – два девяносто. Оно, конечно, недёшево, да и в очереди крику на весь Каменный квартал, но ведь и продают нечасто. Хотя… как-то не ели в семье магазинную еду. Готовила Анастасия Петровна отменно, так что докторская колбаса – это скорее оттого, что дефицит. Ну и как не взять, когда в окошко видно?

Тревога – то ли из-за сна Елены, то ли бог весть от чего – кошкой скребла душу Петровны до самого вечера. А вечером и совсем стало невмоготу. Вот и Соловьёвы дома, и Давыдовы. А Петра и Елены всё нет.

Анастасия Петровна то и дело подходила к двери, прижимаясь ухом к филёнке. Может, уже по лестнице поднимаются? Ничего не услышав, шла к кухонному окну: могли в гости к знакомым зайти и теперь назад возвращаются. Когда в уличную дверь раздался стук, ещё не успев ни о чём подумать, почувствовала нестерпимую тревогу. Бросилась открывать, а руки дрожат.

– Мама, Лена дома? – на пороге стоял Пётр. Шляпа съехала набок, пальто нараспашку.

– А ты за ней разве не зашёл? – и осеклась на полуслове. В руках Пётр держал сумочку, с которой Елена ходила на работу.

– Нет её на работе, и склады не опломбированы. И вот, – протянул сумочку. – Туфли в раздевалке, она там в других, без каблуков, ходит. Пальто, сумочка… всё на месте. А Ленушка будто исчезла!

– Как исчезла? – растерялась Анастасия Петровна. – Туфли, пальто…

– Всё вокруг обежал. Как испарилась. И никто ничего не видел.

– Ты склады-то опломбировал бы… – Анастасия Петровна открыла сумочку: тяжёлый пломбир, паспорт, кошелёк, губная помада, платочек. Всё на месте.

– Не до складов мне! Пойду искать.

– Машину-то отпустил, что ли?

– Так служебное время кончилось. Всё, по путёвке в гараж вернулась.

– В милицию, в скорую… может, к Орловым забежать? Но что ей там делать? К тёще?

– Ой, мам!

– В сторожке телефон есть! В милицию и скорую можно позвонить! Оденься теплее. На улице ветер и вон снег пробрасывает.

Но он будто не слышал:

– Попробую, вдруг дозвонюсь?! – и, как был в лёгком пальто и шляпе, выскочил за дверь.

Бросив игрушки, чувствуя неладное, тихонько всхлипнула Танюшка. Анастасия Петровна вышла на кухню, выглянула в окно. Пётр подошёл к сторожке, подёргал дверь – заперта. Поднял голову, посмотрел на окно. Она открыла створку.

– Нет, не приходила! – крикнула в холодный ночной воздух. Он в ответ махнул рукой в сторону арки.

Время тянулось как смола. За окном завывал ветер, кидая в стёкла колючие снежинки. На часах половина третьего. Анастасия Петровна подошла к входной двери. Тихо. Ни шагов, ни голосов в подъезде. В пятом часу прилегла на диван. Тикали часы, в оконное стекло хлестали порывы ветра. Круг света от настольной лампы по-прежнему высвечивал коричневые узоры на скатерти.

Наконец мимо окна проехал первый автобус. Анастасия Петровна собрала внучку и отправилась на Бумстрой, к матери Елены – Устинье. Тут недалече. Пара автобусных остановок. Может, Елена там? Мало ли… Но дома застала только сестру Устиньи – Акулину.

– Настасья Петровна, никак что стряслось? – раздевая Танюшку, заволновалась Акулина.

Коротко пересказав случившееся, Анастасия Петровна заключила:

– Уж и куда бежать, не знаю… – а потом вдруг кинулась к Танюшке и запричитала: – Сиротинушка ты моя го-о-орькая…

– Сватья, ты никак ополоумела? Может, разругались, разбежались!

– Сказал бы. Нет! Нет! Ой, горе мне, горе!

– Тебе не доложились! Прекрати сей момент завывать, как по покойникам! Я сегодня со второй смены, а то бы теперь ушла на работу. Поеду к Надюшке. Родные сёстры всё-таки. Вдруг знает что-нибудь. По дороге забегу в милицию и скорую, может, там что выясню. А ты езжай домой, жди. Ну а я, как всё обойду, к вам заеду.

Анастасия Петровна вернулась домой. Сложила поленья в печь. Затопить? Рано ещё. Беспомощно толклась по квартире, берясь то за одно, то за другое. Глянула на часы. Время подходит к обеду, а от Акулины ни слуху ни духу. Да что же это такое? Господи!

И Анастасия Петровна упала на колени перед маленьким образком, висевшим над её кроватью. Этой иконкой ещё её мать благословляли, потом её, потом она Петра и Елену. Анастасия Петровна молилась. На диване, сжавшись в комок, сидела Татьяна.

Вроде в дверь кто-то стукнул? Показалось? Но от пережитого волнения ноги слушались плохо, и она вместо того, чтобы опрометью кинуться открывать, кое-как поднялась с колен.

В дверях стояла Акулина. Разулась у порога, скинула на плечи шерстяной клетчатый платок, прошла в комнату.

– Значит, так, сватья. Пётр лежит в технической больнице. Ну той, что супротив проходной бумажного комбината, через дорогу от столовой, в которой работаю. Тут недалеко. Поговорить с ним не могла, но я всё-таки убедилась, что это он. Потому и долго. Зашла на работу, взяла свой столовский халат да платок. Прошла чуток по коридору и заглянула в палату.

Анастасия Петровна только швыркала распухшим от слёз носом.

– Петро ночью пришёл в скорую, Лёнку искал. – От волнения Акулина называла Елену так, как когда-то в её детстве в Рязани, когда та была совсем ребёнком. – Видать, продрог так, что в скорой и свалился. Они его увезли в больницу. Говорят, какое-то сурьёзное воспаление лёгких. Сильный жар. Без памяти он.

– Он на той войне всё своё здоровье оставил! Тонул – живой остался. А теперь вот… – Мелкие слезинки не переставая катились по щекам Анастасии Петровны.

– Лёнку надо искать… – Акулина вновь набросила платок на голову.

– Может, горячего чаю?

– Неколи. Отправлю Устишку к Надьке, пусть поводится с Володькой и Галиной. А мы с Надюшкой… в морг сходим. Только там и не была ещё.

– Акулина Фёдоровна, может, и Танюшку пока к Надежде? Я бы к Петру…

– Ну що ж? Одевай.

Автобус остановился напротив четырёхэтажного кирпичного здания технической больницы. Анастасия Петровна чувствовала, как мелко трясутся её руки и зуб на зуб не попадает. И спешила, и боялась увидеть своего сына. Ну хоть в одном повезло: как раз попала во время разрешённых посещений. Ей выдали белый халат и дерматиновые тапочки сорок последнего размера. Не отрывая от пола ног, чтоб не потерять их, зашаркала в палату.

Заострившийся нос сына, чёрная щетина по щекам и испарина на лбу. Анастасия Петровна присела рядом. Достала платок, промокнула лоб. Рядом на тумбочке стоял стакан с водой. Взглядом спросила мужчину на соседней койке: чей?

– Его. Медсестра иногда заходит, губы смочить.

Набрала чайную ложечку, приподняла сыну голову, влила в рот. Так и сидела, изредка смачивая водой его губы, пока не вошла медицинская сестра.

– Приходите завтра. Мы вам пропуск выпишем.

– Там диванчик в приёмном покое, мне бы остаться…

– Нельзя. Никак нельзя. Да и чем вы поможете? – Видя, что просьбы переночевать в приёмном покое не прекратятся, санитарка почти выдавила своим корпусом Анастасию Петровну за дверь.

На улице осенний ветер рванул полы пальто, дунул холодом за воротник, вышиб из глаз слезу. А может, и не ветер был тому виной? Доехала до седьмого участка, где напротив проходной Ворошиловский завод строил дома для своих работников. В одном из новых домов жила сестра Елены – Надежда. Анастасия Петровна шла от остановки и смотрела на окна: в комнате Надежды свет. Значит, дома. Ну ясно, Галина, Володька – Надеждины дети да Танюшка, куда ж их деть?

Устинья и Акулина сидели на диване. На кухне Надежда кормила ребятишек. Её муж Петро работал во вторую смену. Так совпало, у обеих сестёр мужья – тёзки.

Анастасия Петровна расслабила платок, ожидая: что скажут?

– Слава богу, в моргах нет, – как могла, успокоила Акулина.

Не в силах удержаться, Устинья заголосила тоненько, горько: