Сюжет для жизни

– Ты и правда пистолет ей привезешь?

– Привезу… Только без патронов. У нее не будет сил проверить. Там курок тугой. И патронник открыть ей будет трудно, так что она не догадается. Я ей под подушку положу, в руки не дам.

– А если найдут?

– У неё разрешение есть, – Сева говорил абсолютно спокойно, – ничего не будет. Да и пациенты здесь не рядовые, на многое врачи и персонал закрывают глаза.

Он привез ей пистолет. Она была в сознании и со смешком сказала: «Я знаю, ты патроны вынул». Сева промолчал.

– Ну что ж, сынок, давай прощаться. Я была уверена, что ты не дашь мне шанса, но я тебя понимаю – всю жизнь с этим жить… Ты меня, старую идиотку, прости за минутную слабость. Я тогда не о тебе думала. Уже, когда вы ушли, сообразила, что глупость сморозила. А ты умный мальчик, греха не допустишь, – она вдруг как-то подалась вперед, выгнулась и забормотала что-то. Он все пытался уловить, что она говорит, вызвал звонком медсестру. Набежало много медицинского народу, установили капельницу, сделали укол.

– Выйдите, выйдите, – подталкивал его к двери военврач, – выйдите, товарищ дорогой, вы мешаете.

Сева так посмотрел на него, что тот помедлил секунду и сказал: «Хорошо, можете присутствовать». И вот эта абсолютно военная фраза подействовала на Севу успокаивающе. Он знал, что остаются считанные минуты, она уходила, она всё сделала как положено. Попрощалась и отпустила с миром. А что ещё она могла сделать?..

Манины родители, конечно, поддерживали и Севу и Маню в эти дни. Уже никто не заговаривал ни о каком испытательном сроке и проверке чувств. Жизнь сама расставила нужные акценты – тот ещё кукловод!

Сева всё делал на автопилоте. Пил и оформлял документы на захоронение, ходил по инстанциям и хоронил тоже пьяный. И гроб нес, хотя детям не положено. Но кто бы посмел, глядя в его, мУкой наполненные глаза, кто бы посмел с ним спорить? Никто и не пытался. Все Севины друзья пришли на похороны и на поминки. Манина мама вместе с Маней и двумя женами Севиных друзей приготовила поминальный стол, даже кутью кто-то принёс. В общем – похоронили, оплакали, но Сева был ещё там, в тех днях.

Он резко перестал пить после поминок, и трезвый, сжатый в комок, был для Мани чужим, далёким. Он стал злым. Она боялась к нему приближаться. Попробовала раз, но он сказал каким-то каркающим голосом: «Уйди… Я с мамой говорю», – она тогда испугалась. Слышала, что когда человек так погружается в горе – ему надо обязательно выплакаться и тогда станет легче. Но Сева не плакал – ни на похоронах, ни на поминках, ни потом. Это и пугало.

…Вечером, после похорон, Маня домой не пошла, а родители не посмели позвонить и потребовать, чтоб вернулась, понимали, что не до соблюдения приличий. Да и какие, к черту, приличия! Все уже было понятно. Надо было потихоньку начинать жить. До рейса Севе оставалось две недели, а до этого надо было успеть расписаться и прописать Маню в квартире мужа. Время – штука циничная, и оно поджимало. Маня не понимала, как в таком состоянии полуяви-полусна Сева будет делать обыденные вещи, проходить все бюрократические процедуры, связанные теперь уже с женитьбой. Господи! Просто какое-то фламенко на костях. Только что умер человек, ещё земля на его могиле мягкая и влажная, а тут – свадьба… Да какая свадьба! Просто формальность, необходимая для сохранения жилья. Ещё один оскал системы: горе горем, а закон есть закон. Маня только боялась, что Сева сломается, и ей в его новой жизни не останется места. Ну какая радость, боже ты мой, похоронив мать, сразу жениться? Ну кому объяснишь, что это не прихоть, а необходимость. А ещё она понятия не имела, как, в обход закона о трех месяцах ожидания, можно пожениться за две недели. Но тут помог Манин папа. Он работал в горисполкоме инструктором чего-то там, и обещал через свои связи ускорить эту процедуру. Он, действительно, договорился с кем-то и принёс совершенно чудовищную, но единственно возможную справку, на основании которой их с Севой распишут за пять минут.

«В связи с беременностью невесты (имярек), просим разрешить досрочную регистрацию брака гражданина (имярек) и гражданки (имярек)» – написано было в справке. И эта спасительная бумажка была выдана Маниному папе за подписью председателя горисполкома. И тут уж никто бы не поспорил – ни с подписью, ни с гербовой печатью.

Глава 7

Расписали их на следующий день. Было ощущение ненормальности происходящего. Сева мрачно пошутил: «Кафка сгрыз себе все ногти от зависти».

Не так они мечтали, конечно, а вышло именно так, как не мечтали. В ЗАГСе были только родители Мани, сестра Верочка, бабушка с дедушкой и два свидетеля. Платье нарядное, но совсем не свадебное.

К вечеру ожидались гости – Севины и Манины друзья и родные, ничего не затевалось, просто вечер. Манина подружка Вика, которая «учительница и атеистка», вдруг сказала:

– Стол поминальный свадебной скатертью не накрывают, надо стол поменять.

Пошли к соседке и взяли у нее большой раздвижной стол.

Майя Михайловна и бабушка готовили теперь уже праздничные блюда.

После ЗАГСа Сева с Маней решили вдвоем отметить это событие. Зашли в первый попавшийся бар, и Сева там выпил. Впервые после поминок. Потом заказал еще – не брало. Маня пила свой апельсиновый сок и молчала. Ждала. Севины внутренние часы остановились в день смерти матери, и теперь, Маня чувствовала, должны снова пойти, Сева просто обязан запустить этот механизм. Для этого он и пьёт; по-видимому, сам не справляется.

Тут Маня услышала какой-то странный звук, будто глоток, она посмотрела на мужа и опустила глаза. Встала, пошла к барной стойке и тихонько сказала барменше:

– Видите вон того человека в морской форме? Это мой муж. Больше вы ему не нальёте ни капли.

– Так он же не пьяный, вы, девушка, извините, я не могу клиенту отказать, если у него есть деньги и он трезв.

– Он уже достаточно выпил. Видите ли, мы его маму на днях похоронили, а сегодня у нас свадьба. И он…

– Свадьба? После похорон?, – барменша посмотрела на Маню и споткнулась взглядом. – Ну… конечно, всяко бывает. Бывают и похороны после свадьбы, правда?

– Вот именно, – кивнула Маня и пошла к столику, где Сева уже сидел спокойный и собранный. И абсолютно трезвый, но это была не та исступленная трезвость, которая сопровождала его все предыдущие дни.

Они вышли из бара и пошли домой, так и не сказав друг другу ни слова. А дома вовсю пекли, жарили, варили. Из Маниного дома, через площадь, папа с Верочкой подносили все новые кастрюли, противни, какие-то подносы и огромные контейнеры с едой.

Сева прямо прошел в спальню, задернул шторы, а Маня зашла на кухню.

– Ну, как он, – спросила мама.

– Всё нормально. Прорвало его.

– Это хорошо. А ты, я вижу, тоже плакала. Иди умойся, смотреть страшно.

В ванной Маня увидела себя в зеркале и никак не могла понять, когда и где она так успела размыть всю косметику слезами. Она очень устала, а впереди был, как ни крути, свадебный ужин с пожеланиями, тостами, криками «горько», хотя вот этого, она думала, всё-таки никто не допустит, люди-то нормальные.

К Севе она не входила, не хотела, даже случайно, увидеть его слабость, а он был еще слаб. Он должен был сам справиться, но тут он ее позвал.

– Сядь, Рыжик, – он обнял её за плечи, уткнулся ей носом куда-то в ключицу и дышал прямо в шею. Было щекотно, она сдерживалась изо всех сил, но не выдержала и прыснула. И услышала Севин голос: «Ну, наконец-то ты смеёшься»!

Глава 8

Первый год в стране Маня отпахала на «никайонах». Ну, через это почти все проходят. Она убирала чужие квартиры, у неё была постоянная клиентура. Каждый день одна уборка и каждый день сто шекелей заработка. В начале 1990-х это были очень неплохие деньги, около двух с половиной тысяч шекелей в месяц. Маня давно уже отбросила интеллигентские свои ужимки: «Ах, оставьте, вы переплачиваете, я отработала на полчаса меньше». Раз платят, значит платят. Она уже перестала краснеть и даже оплату проезда оговаривала заранее. Ну, что ж делать, вот такая у неё пока жизнь складывается на новой родине. Но так будет не всегда, она это точно знала. Была ещё вечерняя учёба в ульпане. Иврит пошёл не сразу. Удивительно – читала она бойко, писала грамотно, а вот говорить было сложно. Что-то мешало произносить эти мягко рокочущие звуки и… она стеснялась своего русского «тяжелого» акцента, над которым тогда многие израильтяне посмеивались. Это сейчас привыкли, а раньше «русских» было ещё не так, чтоб очень много.

И вот наступил день, когда она «взяла» этот непокорный язык и довольно свободно начала говорить Слова всплывали из каких-то закоулков памяти, куда она старательно их запихивала в ульпане, а потом еще и в словарях искала и писАла, писАла без конца, потому что память у Мани была визуальная. Только увидев слово написанным на бумаге, она могла его потом запомнить, но написать это слово должна была только сама. И тогда запоминала навсегда. Так и научилась говорить, и до сих пор ей этот язык интересен. Ей всегда хотелось говорить если не на высоком иврите, то хотя бы на приличном. Она этого добилась. Но заметить эту победу было некому. Разговаривать со шваброй Маня всю жизнь не собиралась. Надо было идти и показывать, что ты умеешь, никто к тебе сам не придёт. Никто не заметит, если себя не продавать. Это она в Израиле быстро просекла.

После этих уборок, на фоне перманентно неработающего мужа, она приходила домой, у неё ещё оставалось часа четыре до ульпана, и готовила, убирала, стирала и гладила уже в своей квартире, попутно заглядывая в учебники по ивриту. Откуда силы брались?! По сути, кормила семью она. Справедливости ради надо сказать, что когда муж выходил из очередного запоя, он таки на работу устраивался и месяца два приносил в дом деньги, но они потом, когда он лежал в отключке, расползались с банковского счета, как тараканы. И кто бы знал, на что… Счёт-то был общий, и муж туда руку запускал регулярно, потому что на выпивку Маня ему денег не давала.

Однажды позвонили из банка и пригласили их обоих на беседу. Слава богу, муж пребывал в переходном состоянии – ещё не работал, но уже и не пил, а занимался поисками работы. Они пришли в банк, и девушка, которая курировала их совместный счёт, сказала, что они должны банку пять тысяч шекелей. Это долг без процентов, и если они начнут платить сейчас, то процент набежит небольшой. Муж сразу начал качать права, это он умел, благо девушка была «русская», и уж он высказал всё, что думает по поводу этой страны, этого банка и, в частности, этой самой девушки. Та вспыхнула и сказала:

– Но по документам эти деньги в банке брали вы, уважаемый. Вот ваша подпись.

Муж сразу заткнулся, покосился на Маню, которая с первой минуты визита пребывала в полной прострации – она абсолютно не понимала, откуда взялся этот долг.

– Мы выдали вам ссуду под вашу зарплату, а она перестала заходить в банк четыре месяца назад. Пока на счету были деньги, мы вас не трогали, погашали ими ваш долг, но вот остались эти пять тысяч.

«Значит, было больше», – в панике подумала Маня и поняла, что она даже не хочет знать, сколько было.

Муж стоял красный и злой, но молчал. И Маня понимала, что на счету денег ноль, и как теперь жить, Господи? Пока этот идиот найдет работу и не начнет пить… У неё на всё про всё было недели две, чтобы самой найти работу, которая давала бы стабильный доход. И чтобы зарплата была не меньше трех тысяч, и чтобы чеками, а не наличкой, чтобы был «тлуш маскорет» (сведения о зарплате), и все отчисления в рамках установлений и закона. В общем, работа нужна была настоящая, а не уборки по четыре часа в день минус пятница-суббота. А пока она подписала гарантию собственному мужу на выплату этой самой ссуды, благо фамилии у них ещё были разные. Это потом он возьмёт её девичью фамилию, и тоже неспроста. Он, гад, знал, что его ищут и ТАМ и, возможно, уже здесь. Но те, кто его искал, Маниной фамилии не знали.

Вот она, значит, этот гарант ему подписала, зная, что и платить тоже будет она. Ну, в самом деле, как можно поручиться за этого козла?!

«Ты тоже коза хорошая, – сказала она себе. – Где была твоя дурья башка, когда ты везла сюда эту бомбу замедленного действия? Там были гешефты и разборки, и здесь, конечно, он что-то уже замутил с этой банковской ссудой. И тебе ещё это аукнется. Что ты тащишь на себе этот вонючий тюк его проблем, его нездоровья, эту постоянную угрозу себе и сыну? Чего тебе, кретинке, не хватает, чтобы понять наконец, что этот фрукт несъедобен, хуже того – ядовит. Сколько можно? Ну сколько можно?»

Она даже не заметила, что девочка-куратор уставилась на неё во все глаза:

– Не плачьте, я вам водички принесу, – сказала она.

«Ну, приехали, вот я уже и рыдаю в общественном месте, фефела толстая, распустёха, уродка», – она бы еще долго над собой так изгалялась, уж очень это сладко было – себе в рожу плевать, раздирать раны в кровь. Её это так завело, что она дождаться не могла, когда останется один на один с этим ублюдочным идиотом. А он, как все трУсы, чувствовал, что шкура на нём уже паленым пованивает, так Маня его поджаривала взглядом. Аж трещало и искрило между ними…

В Мане никогда раньше бабства не наблюдалось. Она была интеллигентная стерва (но не исступленная). Ее стервозность проявлялась, когда наступали на любимый мозоль. Но в общем и целом, никто о ней дурного сказать не мог. В той, другой жизни, её ценили за профессионализм и молниеносную реакцию на любую информацию. Она кидалась на, казалось бы «убитые» темы и блестяще их раскручивала, и подавала с пылу-с жару.

Она любила одеваться нестандартно при том минимуме возможностей, который был, и ей это удавалось. Красотой Маня не блистала, но была запоминающейся, и была в ней душа, была, только сегодня она не нужна никому. Никому? Да ей, если похудеть, да сбросить эту проблему – своего мужа, да открыть глаза пошире на мир вокруг, – может, она и станет такой, как была, когда её любил Макс, когда она была счастлива с Севой.

«Нет, дорогая, – сказала она себе грустно, – такой уже нет. Поезд ушёл…»

А вот сейчас, выходя из банка и не давая этой мелкой гнуси улизнуть (он шёл сзади и, как ни пытался её обойти, чтобы выскочить и удрать – ничего у него не получалось. Всё-таки её необъятные размеры хоть здесь оказались кстати), она чувствовала себя самой простой бабой, и ей было не стыдно, что вот-вот, как только она выйдет и повернется к нему лицом, то тут же и влепит по этой харе со всей возможной любовью к процессу и от всей души.

Так и случилось. Маня от удовольствия даже зажмурилась. Ладонь жгло и болели пальцы, а этот полудурок верещал на всю улицу:

– Сдурела, корова? Руки распускать!

– Ах ты, с-с-сука, – прошипела Маня и даже словом не подавилась, ее распирало от азарта и злости, и обиды. И ей было безразлично, что люди смотрят и думают: «Вот опять эти русские морды бьют». – Ах, ты паскуда, ссуды берешь, ублюдок хренов. На что ты деньги взял, Шариков? Отвечать! Мне эту ссуду платить, рассказывай, падаль!

Маня с удивлением обнаружила, что ей доставляет искреннее удовольствие произносить все эти слова, которые раньше, если она и употребляла, то в контексте какой-нибудь шутки или анекдота, но не прилюдно, на улице, а среди своих, понимающих и ценящих такие слова именно за некаждодневность. Да и не такие вовсе, а покрепче, гораздо покрепче. Но вот эта брань была лучше мата, и Маня просто ликовала, что может так свободно объясняться и получать от этого удовольствие. Плевать ей было сейчас на все правила поведения в общественных местах. Муж шел чуть впереди, нахохлившись, его цыплячья шея алела от сдерживаемой злости, но он не смел поднять голову и посмотреть на Маню. И правильно делал – ничего хорошего в её глазах он бы не увидел. Там читалось только одно – «продолжение следует».

У поворота к дому он, было попробовал вильнуть в сторону.

– Куда? Назад, говнюк, домой!

И она погнала его к дому только одним движением плеча, а плечи у нее сейчас были помощней, чем у него. Ему был полный резон не спорить И он не стал.

Дома она сначала проверила, закрыты ли окна и дверь на балкон. Кирюшка был в школе. Ничто не мешало, но этот заморыш спрятался в туалете.

– Сиди, сиди. А вот свет тебе не нужен, – и она выключила свет.

– Эй ты, лошадь, включи свет! Я кому сказал?!

– А кому? Ну-ка, ну-ка. Кому ты это сказал? Ты на меня глаза поднять не смеешь, ты для меня с сегодняшнего дня пустота, тебя здесь нет. Я плачУ твой долг, но тебя уже через час здесь не будет со всеми твоими манатками. И мне неинтересно, где ты будешь жить, что ты будешь жрать и чем ты будешь с…ь!

– Это не только твоя квартира. Я здесь тоже имею право жить. И я никуда отсюда не уйду.

– Вынесут, – лаконично сказала Маня. – Вперед ногами. А если хочешь по-хорошему, сам уйдешь. Всё. Время пошло.

Он выскочил из туалета и начал орать:

– Не смеешь! У меня права! Я тоже могу тебе врезать!

– Ну врежь, – Маня стояла в позе «руки в боки». – Давай, тут же и ляжешь бездыханный. А уйдешь ты, потому что содержать тебя я не намерена. На мне и так долг твой повис. А у меня ещё Кирюшка, я и квартира. Денег на счету – ноль. Всё. Собирайся и выметайся.

– Куда я пойду, идиотка?!

– Куда хочешь. Меня это не интересует.

Он начал звонить кому-то, потом Маня слышала, как он договаривается о встрече. Потом он собирал вещи, попытался что-то вякнуть.

– Брысь! – сказала Маня. Она уже успокаивалась, но решения не изменила. Он еще повозился и ушел, но напоследок так хлопнул дверью, что отвалилась ручка.

Глава 9

Манин второй муж был авантюрист и гешефтмахер, каких поискать. Но при этом он умел так влезть в душу к любому, что перед ним раскрывались, и тогда он бил, но сразу было и не понять, что это больно. Больно становилось потом, когда людям не возвращались деньги, взятые таким милым Сергеем Георгиевичем. В долг, безусловно, в долг, а вам вернется с процентами. Дудки! Ни денег, ни процентов. Когда количество перешло в качество – его начали периодически отлавливать и бить. Мане он врал, что деньги у него украли, что его подставили. «Эти сволочи, Маня, представляешь, сговорились против меня, а я только посредник, я ничего не получаю, кроме жалких процентов, меня кинули». И она верила. Он умел это – без мыла в ж… И очень складно врал. А когда верить хочется – веришь. Нет смысла описывать все его прожекты, идеи, подставные фирмы. Остап Бендер со своими «Рогами и копытами» – простодушное наивное дитя рядом с Маниным мужем. Бывало, денег приносилось немерено, и тогда он говорил, что провернул очередную сделку с недвижимостью или партией товара и это – его процент. Но если таковы проценты, то какие же суммы крутились там в начале сделок? У Мани голова шла кругом и, что греха таить, она не хотела задумываться, пока всё было вроде бы хорошо. Но расплата всегда наступала. А Маня, собрав, что осталось, вытерев сопли и слёзы, в очередной раз верила. Особенно жалостливо звучали его рассказы о несправедливых расправах. Он ведь хотел для всех, как лучше, а эти жулики его же и подставили. Потом, уже в Израиле, куда он так стремился, потому что у него горели подошвы (за ним шли по пятам бандиты и менты), он немного попритих. Он всю их еврейскую семью взвинтил ехать в страну исхода. Будучи наполовину русским, наполовину немцем, он с истинно еврейской смекалкой быстренько обстряпал и устроил все дела с отъездом; и вот – они все здесь. И этот «деловар» – куда ж без него! Он в Маню, как клещ, вцепился. Еще там он умудрился продать её квартиру и вложить все деньги в какой-то концерн, которых расплодилось в 90-х, как блох. Потом концерн благополучно лопнул и, соответственно, никто не собирался возвращать никакие деньги. С Маниным мужем сыграли в его игру, только в масштабе страны, и не такие мелкие сошки, как он. Но муженек не унывал, находя всё новые источники дохода. Он торговал всем – от шампуня до деревообрабатывающих станков. Тянул, где мог, а где не удавалось – там его били. В общем, муторно всё это было и противно Мане вспоминать, но она и с себя не снимала вины. Вера и надежда – девушки, безусловно, хорошие, но только если зрячие. А Манины были инвалидки по всем пунктам – глухие, слепые и немые. Так она с ними и жила, с болезными. Маня переезжала с квартиры на квартиру, а это охвостье таскалось за ней, как Птибурдуков за Варварой, и ныло, ныло… Она просто отупела от этого.

В тот день, когда она его выгнала, – это был первый, но не последний раз. И, оставшись одна в квартире, она, первым делом, открыла все окна, чтоб им и не воняло здесь. Ей было хорошо, даже имея в виду то, что ничего хорошего, в общем-то, и не было. Не было денег и настоящей работы, зато был непомерный долг, который надо было возвращать банку. Срочно надо было искать работу…

Из школы пришел Кирюшка, и она его покормила.

– Сыночек, – спросила она, когда он разбирал свой ранец, – как ты думаешь, мы могли бы прожить без папы?

Сын, не задумываясь, ответил:

– Легко! Все равно он только пьет. Тебе от этого еще тяжелей, я знаю. А без него будет легче, да, мам?

Маня улыбнулась:

– Да, Кирюша. Он ушёл, и я очень надеюсь, что уже не вернется.

Как же она ошибалась.

Глава 10

Сева уехал на свою лодку, а Маня осталась одна в огромной квартире. Она ещё не привыкла здесь, и они с квартирой присматривались друг к другу, примерялись. Маня не хотела ничего здесь менять – ни сейчас, ни потом. Почти всё было на месте. Может, только чуть подреставрировать жардиньерку на гнутых львиных лапах и одну из консолей в гостиной. Да, вот ещё бронзовой Нике, чтоб не опиралась крыльями о стену, надо приварить ступни, а в инкрустацию на дверцах шкафа орехового дерева доклеить недостающие пластинки перламутра. Но это не сейчас. Сейчас надо обживать новое место и найти себя здесь. Ей всё нравилось, и она надеялась, что дом её тоже примет. Она работала, встречалась с друзьями, ходила к родителям, приглашала гостей к себе. Эту новую роль жены надо было подогнать под себя.

Она писала Севе длинные, очень живые и интересные письма. Они с трудом помещались в конверты. От него приходили такие же. А еще были радиограммы – туда и обратно. Она жила в режиме ожидания. Всё-таки восемь месяцев в походе, под водой, с редкими всплытиями для получения воды и почты. Она просто с ума сойдёт – столько не видеться!

Как-то Маня пришла к родителям и сразу почувствовала напряжение в воздухе. Эти флюиды надвигающейся грозы в родительском доме ей были хорошо знакомы. И гроза не замедлила… Мама что-то разбирала в стенном шкафу в прихожей – какие-то бумаги, свертки, пакеты, а папа ходил с опущенным лицом и даже не спросил, как ей, Мане, там одной живется «в замуже». Откуда Мане было знать, что первый гром уже прогремел здесь буквально перед её приходом, и между отцом и матерью проискрила первая молния?

– Ты не видел здесь тот коричневый пакет? – спросила Майя Михайловна.

– Нет, – как-то очень быстро ответил папа.

– Да я только что положила его вот сюда. Не мог же он испариться.

Папа не ответил и ушел в спальню. Маня пошла за ним.

– Пап, что у вас тут, инвентаризация барахла? – спросила она.

– Что-то в этом роде. Я бы вообще все это выбросил к чертовой бабушке. А мама все перебирает, и снова туда же складывает. Зачем это? Там одни какие-то старые бумажки.

– А что за пакет она ищет?

– Понятия не имею, – сказал папа.

Но что-то Маня в его голосе почуяла и подумала, что этот пакет очень важен для мамы, а папа, конечно, его видел и, скорее всего, знает, где он. Папа сидел на своей кровати и щелкал пультом от телевизора. Тут вошла мама, стала в дверях, очень пристально посмотрела на папу и спросила:

– Боря, где коричневый пакет?

– Отстань, пожалуйста, со своим пакетом, мало тебе было этой дурацкой стычки, ты теперь мне допрос устраиваешь с пристрастием! – папа пошел красными пятнами, но маму не так-то просто было сбить с толку.

– Я спрашиваю, где пакет?

– Послушай Майя, я его не брал.

– У него что, ноги выросли? Боря, я знаю, что ты хочешь, как лучше, но поверь мне – правда важнее.

– Какая тебе правда нужна? Два года прошло! У всякого поступка есть последствия, а то, что ты собираешься сделать, может такое за собой потянуть, что… Честное слово, отступись ты от своей затеи.

– Так, мой дорогой, ну-ка, встань с кровати. Нечего тут сидеть. Вон твое кресло. С чего это ты вдруг взгромоздился на кровать средь бела дня?

– Мне здесь удобнее, – огрызнулся папа.

– А я тебя прошу, – чеканным голосом сказала мама, – встать с кровати и не мять покрывало!

– Я не мну! – папа уже почти кричал. – Что тебе надо, что ты всё время расставляешь точки над и? Правдолюбка! Что ж ты два года молчала? Как смела это утаивать? Это не твоё! Не твоё! А теперь тебе вдруг правды захотелось. Сегодня эта твоя правда может убить!