В пульсации мифа

Тут я вспоминала убийственную иронию тётушкиного мужа, офицера. Он комментировал беспристрастно: «Придёшь после службы поужинать в ресторан, а там сидят накрашенные девицы в вечерних платьях – закажут себе капусту квашеную и весь вечер сидят, оглядывая зал. Ясно как божий день, кого они там искали. Не ради же капусты приходили»!

– Однажды папа принёс мне в день рождения бусы. Это случилось в Комсомольске. Город большой, магазины там ломились от красивых вещей.

– Вот эти бусы? – кидалась я тут же к тумбочке и мигом доставала заветную, потёртую от времени, но эффектную коробочку в форме пенала.

– Да, Таня!

Я вглядывалась в эти бусы с созерцательным наслаждением. Каждый шарик алел в «сто сорок солнц» жаркого заката, описанного поэтом в известных стихах. И каждый искрился в своей прозрачности.

Бусинки были некрупными, нанизанными на длинную крепкую тёмно-бордовую нить, и безопасность всей цепи великолепно, прочно обеспечивали очень крупные узлы между ними. До чего же мастерская работа, создавшая бусы на века! А по длине цепь была двойной, и почти до пояса маме. Такая бесконечность пламенеющих бус позволяла множество вариантов. Можно было превратить эти бусы в огнедышащее колье, многоярусное – на шее, или сделать искрящийся алый тройной круг на груди. Мама любила завязывать их узелком, из которого выстраивалась ниже петелька. Бусины переливались жаром, лучились и создавали праздничное настроение волнующим потоком в пульсации огня и света – сквозь чудоцвет. Ещё они завораживающе звучали. Если я перекладывала их из одной руки в другую, возникал дивный эффект, эфемерно летучий, но такой благостный, что хотелось длить и длить его как «льющийся шелест». Находясь одна дома, я много времени проводила с ними. Бусы навсегда связались с маминым платьем из тафты – цвета неба… Может оттого, что она так сфотографировалась в «ДИНАМО», чем «увековечила» в моих глазах этот гармоничный романтический их союз. Папе, думаю, это сочетание очень понравилось бы.

В синем платье, шуршащем, как верхушки деревьев при слабом ветерке, в туфлях с замшевой сеточкой, с нитью огненных искр на груди… пройдёшь по мосту, сотканному светом любви в космосе, на своё эхо-свидание с отцом. Это станет завершением вашей истории, отпущенной в вечность, как всё истинное.

Платье из кашемира – вишнёво-бордовое, с плиссированной юбкой, с шалевым вышитым воротником. Вышивать мама не умела, но вышивку, тёмно-розовую – на полоске ткани, купила на рынке. И догадалась выложить её на воротник нового платья: один – в один. Я радуюсь, что именно в этом наряде она сфотографировалась со мной, когда мне было три года. Иначе было бы не на что опереться памяти и глазам в представлении о ней в том времени, потому что платье это она перекроила в своё время для меня на школьное, чем, кстати, меня осчастливила при переходе в новую школу. Я была покорена и тканью, и насыщенным цветом, поэтому чувствовала себя в нём облагорожено. Значит, не страшны и трудности с деньгами: всё – к лучшему?!

Есть три ключевых эпизода в моей жизни, возвращающих меня к эталонному гардеробу мамы. Каждый из них перекликается с образом того или иного её платья и с ситуацией «маминой мастерской» в целом как особого мира, который, расцветая, отвлекал обеих от унылой серости обстановки.

Когда мы жили в Ромненской глубинке, Юра для меня в буквальном смысле караулил в киоске на площади журнал «Модели сезона», потому что поступал он в продажу в одном экземпляре, и если удавалось первым его увидеть, то приносил его мне как трофей. Для меня это был трогательный знак внимания: ведь стоил журнал дорого для того времени. И я, принимая его как парад заманчивых фасонов, соблазняющих на решение о новом платье, сразу же вопросом предупреждала дарящего:

– Обнову – обещаешь?!

Юра шутливо разводил руками. На самом деле никогда так стремительно не пополнялся мой гардероб, как в то удивительное время нашей провинциальной жизни – «в дали от шума городского». Я и сегодня листаю эти журналы, возвращающие меня в трёхмерность осязаемого счастья, при этом не устаю поражаться: в каждом журнале, как звёздами отмеченные, хранятся образцы моих костюмов, платьев, блуз, сарафанов, даже фасон пальто – оттуда! Юра был просто одержим идеей нарядить меня королевой, брал много заказов и не выходил порой из своей мастерской до самой ночи, а то и до утра, чтобы, всё выполнив к назначенному сроку, разбогатеть.

Летних платьев оказалось так много, что однажды они заставили… держать ответ за это изобилие. По дороге в редакцию встретила тётю. Она меня остановила и в неподдельном раздражении заявила мне:

– Знаешь что, Татьяна! Ну-ка завязывай с демонстрацией нарядов!!! Что это за манера: каждый день – новое платье?! Я – судья, но даже у меня нет таких замашек.

Внешне я не растерялась и дерзко своей тёте ответила:

– А я – журналист! И платья мне не запрещены вашим законом.

На самом деле я оказалась слишком ошеломлённой столь яростной реакцией любимой тётушки: даже отвлеклась от работы предъявленной ею претензией – мои мысли неизменно возвращались к её выпаду. Едва дождавшись обеденного перерыва, побежала поделиться неожиданной новостью с Юрой.

Новость его возмутила, и он сказал:

– Ну, на это вмешательство в нашу жизнь ты должна ей ответить новым платьем.

Да, огорчила меня тётя, не приняв моего счастья «без границ»… Если учесть, что позже я себе выберу жребий абсолютной бесприданницы и буду вспоминать это время, как сон золотой, то вырисовывается совсем непривлекательный поступок близкого человека. Не помешала, конечно, но отравила радость жизни своим недовольством.

Однако подарки сыпались. И один, особенный, – заслуживает упоминания в канве истории «из жизни платьев». Через него внезапно обнаружилась связь с символическим акцентом в поэзии. Увековечила его поэтесса в знак осознания яркой своей женственности, несмотря ни на что, даже на то, что самые близкие не угадали заветного желания. В этих стихах подводным камнем проступило пугающее предчувствие: многое в её судьбе не сбудется (если не сказать, что не сбудется всё, о чём мечталось, кроме поэзии).

Слава Богу, не так сложилось в моей жизни, по крайней мере – в той светлой полосе, когда розовое платье стало ответом на ситуацию с тётиной категоричностью, в целом же оно стало оберегом моей женственности.

Есть платья, а есть… платья: с таинственной энергией, осеняющей всякий раз, как только вспыхнет воспоминание о них. Такие платья остаются в памяти на всю жизнь, потому что заряжают силой не только исполнения мечты, но и благословения тех, кто подарил.

Зачитываясь стихами Цветаевой, я однажды «набрела» на строку, неожиданную для себя, искавшей в её творчестве духовную опору: «А розового платья никто не подарил». По-настоящему потрясло: как горькое прозрение поэтессы трагедийности своей женской судьбы – трагедийности, проступившей во всех сферах. И даже в любви. Даже… Потому что считаю, что любви каждому отмеряно при рождении «до краёв».

Позднее, когда я отвлеклась от «распечатки» трофейной копии (кстати, досталась она мне от «подруги» студенчества за двадцать пять рублей – деньги немалые для той поры), разгулявшееся воображение увело в мир предпочтений. Я вдруг, в уже обытовлённом совсем ключе, признала как факт, что у меня тоже… нет и не было никогда розового платья. Потому что оно из-за праздничного цветового эффекта казалось роскошью. Выходило, что я попросту не позволяла себе его?!

Сходство ситуаций, хотя и по другой причине, вдруг обеспокоило. Продолжая шутить на эту тему внешне, я тем не менее стала часто озвучивать эту строку.

– Ну вот что, – однажды решительно заявил мне Юра, – даю тебе поручение этот вопрос решить ко дню рождения.

– Не успеем до дня рождения! Да и ткани подходящей нет.

– А ты пойди в ателье. И там посмотри.

– Ну так не бывает, чтобы по заказу или капризу…

– Ты сначала туда загляни, а потом поговорим.

В азарте и кураже от щедрого Юриного предложения я в тот же день направилась в ателье. Каким же было моё удивление, когда на стенде в ряду нежнейших полупрозрачных тканей, переливающихся сочностью оттенков, я увидела необыкновенно тонкий розовый шёлк: яркий, но нежный, радостный, вызывающий ассоциацию с лоском избыточным и наслаждением для души. Цена ткани была подтверждением моему первому впечатлению. Здесь же висели образцы атласа – под стать прозрачному шёлку в сходной по нюансам перекличке. А это уже означало возможность не бояться полупрозрачной ткани, если сшить из близкого по цвету атласа юбку под неё.

Юра был готов на всё. Казалось, именно высокая цена шёлка его и вдохновила.

Платье заказала – мечте было дано осуществиться. С голой спиной, на бретельках, прошитых рюшами так же, как и вырез на груди. «Совершенно летнее»! А юбка, «двойная», – маминым вкусом навеянная классика: солнце-клёш, как мамино синее – из дивно шуршащей тафты. Благодаря этому солнцу в фасоне я чувствовала себя в розовом платье клочком цветного огня, сказочным мотыльком. Платье было невесомым, и я сама ощущала себя невероятно лёгкой, словно и не платье это было вовсе, а крылья розовые.

– «А розового платья…», – как-то начала читать я стихи во время одной из прогулок.

– Что?! – услышала нарочито возмущённый возглас Юры в ответ.

– Слушай… – я даже остановилась. – А ведь это не обо мне!

– Не забывай, – гордо сказал мне мой муж, умевший на шаг вперёд угадывать мои желания.

И я не забывала. Никогда не забывала, уехав от него. Особенно – в периоды хронического безденежья. Однажды, наткнувшись на журналы мод в шкафу, бережно хранимые, как перья жар-птицы, не выдержала и набрала его номер во Владивостоке.

– Я хочу тебя поблагодарить за то, что ты дарил мне возможность чувствовать себя настоящей леди. За все наряды, но за розовое платье – особенно!

– Витальевна… – вздохнул Юра в ответ, – надо знать, за кого замуж выходить.

Трудно было ему возражать: действительно, «надо знать». Я же, уехавшая от него прочь – к Николаю, не думала об этой стороне жизни и отгоняла такие мысли как посторонние, недостойные меня. Наверное, знала, но не считала для себя это значимым. Мне казалось в то время, что будет всё, как всегда. Не сбылось моё предчувствие многоликого счастья.

Размышляя на эту тему, захотела сейчас перечитать стихотворение Цветаевой. И меня настигло новое переживание: я это делаю в год столетия написанных строк с упоминанием розового платья, хотя – повторюсь – и не о платье речь на самом деле. Но образ розового платья всё же возведён ею с горечью в ранг несбывшейся мечты об истинном для неё подарке: то ли это символ состоявшейся судьбы, то ли знак оберега, то ли весть о покровительстве высшего мира… В целом – пароль узнавания в ней бесценной сути, сокровенной. («Все восхваляли! Розового платья никто не подарил»!) Стихотворение, адресованное мужчине, говорившему о ней с любовью, так и называлось: «Тебе – через сто лет»!

Другой знаковый эпизод просится в эту историю: казалось бы, тоже о платьях (и всё-таки не только о них, но через них).

В студенческую пору, приехав однажды домой, я получила от мамы неожиданный подарок. Она протянула мне книжицу в виде брошюрки. Оказалось, это был буклет фасонов платьев на волне времени. Вытянутые, тонкие силуэты подчёркнуто высокого роста в приталенных одеждах спортивного стиля, мягко говоря, могли подойти не всем желающим.

– Таня, я как увидела в киоске, поразилась: твоя же фигурка! И каждое платье – для тебя. Ты только полистай…

Ах, мама… Сколько бы лет ни прошло, но при взгляде на этот её подарок неизменно сжимается сердце, отзываясь, как на попытку в трогательном её порыве убедить меня, что я такая, как есть, – в духе своего времени, что мои параметры – на волне его запросов. Она наполнялась сочувствием по поводу моих переживаний из-за роста и худобы, стараясь при любом удобном случае убедить меня, что я – в меру высокая, стройная, изящная, но не худая. И всегда настаивала, когда шила для меня что-нибудь, на приталенных фасонах, делая тем самым акцент на выигрышном свойстве моей фигуры – тонкой талии. Листая буклет, я отметила, что там сплошь все фасоны вырисовывают талию на изображённых «летящих» от лёгкости фигурах. Действительно, сработал эффект бальзама: в те годы я остро реагировала на свои «тонкость, звонкость и прозрачность».

Я верно угадала цель маминого широкого жеста: убедить меня в том, что я… вполне хороша. Это было и остаётся необычно заботливым проявлением для наших сложившихся взрывных отношений. И растапливает льды тотчас, как только сильно действующий буклет попадается на глаза в моём книжном шкафу: начинает учащённо биться сердце – и благодарность маме переполняет меня. Вот вам и залежалый артефакт прошлого из дешёвой серой бумаги… Оказалось, чудотворный.

Среди символически заострённых есть в моей памяти – из серии «Платья как одухотворённость и пламя любви» – ещё один ключевой эпизод. И связан он с игровым рисованием Ларисы в детстве. Она рисовала с упоением сюжеты из романа Дюма про мушкетёров, но однажды решительно включила в действие… меня.

– Мама, ты только посмотри, в каком ты здесь нарядном платье стоишь! – настойчиво подзывала она меня к своему столику, досадуя, что я никак не отвлекусь от проверки ученических тетрадей.

К моему изумлению, вознаграждение было чрезвычайно велико, когда я заставила себя прервать работу и подойти к Ларисе. Я увидела ошеломляюще красивый наряд, тщательно прорисованный, со всеми узнаваемыми штрихами французского фасона той эпохи. Лариса перед собой держала открытую энциклопедию моды и передавала каждый нюанс подробно и правильно. Когда я выразила свой восторг, она посмотрела на меня и сказала:

– Мама, ты даже не представляешь, как тебе всё это подошло бы! А хочешь посмотреть на те платья, что я для тебя придумала сама?

– Хочу.

…Я растерянно листала альбом, который она извлекла из рядом стоящей тумбочки. Потрясающей яркости и фантазии платья одно за другим представали передо мной.

– Вот так ты у меня здесь одета! – говорила она мне с придыханием.

– Я даже не знала, что ты для меня целый альбом заняла. Ты мне подарок готовишь ко дню рождения?

– Нет… Просто ты себе давно перестала покупать платья, и я решила тебя нарядить.

Это прозвучало неожиданно грустно. Я действительно в то время исключила для себя всякую возможность обновлять гардероб и чувствовала себя не лучшим образом, потому что понимала: я шла каждое утро не к станку, не в контору, а на урок, где мне нужно было предъявлять себя (а если быть точной – демонстрировать) во всех аспектах детям. То, что Лариса это тоже понимала – даже лучше, чем я, – смутило и заставило страдать. Я тут же вспомнила, как в детстве, года в три, она рассмешила мою тётю, ответив на её вопрос, за что маму любит, прямо, простодушно: «За то, что у неё красивые платья»! Эстеткой, ценительницей красоты была от рождения. От тёти получила замечание: «За это не любят».

И вот снова она приоткрылась для меня: любит (и без этого), жалеет, дарит.

– Мамочка, я тебе ещё платьев нарисую, – пообещала мне дочь, заметив, насколько я оказалась выбитой из рабочей колеи после просмотра альбома.

И ведь рисовала, вдохновляя и радуя в конечном счёте. А платья к тому времени исчезли. Одно за другим ушли в комиссионку: нужны были деньги. Очень быстро их покупали, к моей радости (фирменные ярлыки, оригинальные фасоны…). На долгие годы растянулся этот трудный переход. Только деловую, строгую одежду без затей стала выбирать я из соображений экономии.

Но никому бы не поверила в юности или в наш с Юрой период радуги – с феерией светящейся энергии любви, изобилия подарков и дерзких планов на наше будущее, если бы услышала о таком осознанном повороте для себя. Интерес к многогранной личности Николая не оставил мне выбора.

Сердцевина тайны

Как-то моя тётя Алла, разговаривая с мамой, заметила с досадой:

– Ой, Лида, вот ты таких вещей не понимаешь: не надо было эти пуговицы сюда пришивать. Они крупные, да и цвет не подходит. И вообще… Что это ты всё заладила выбирать себе ткани в цветах?

Но вот заканчивалось шитье, мама надевала новое платье с рассыпанными по всему полю цветами – и в их образе вспыхивало какое-то древнее – вечное, как первобытная магия, взрывное ощущение праздника жизни, очаровывая, пробуждая в ответ потаённые слои души. Из неведомых глубин возникал свет-озарение, несущий необыкновенное переживание всей этой ворожбы – из росписи листьев, стебельков, лепестков. И женщина, открывающая пиршество неведомого луга, вдруг сливалась с этим неуловимым излучением – представала в новом обличье, – становясь в такие мгновения вестницей этого странного царства, ею созданного, в перекличке стихийных волн света и вспышек внутреннего огня. Возникало удивительное сочетание внешнего вида мамы, несказанно волновавшего меня в моём детстве этим перерождением в незнакомку, с вариациями природных росчерков. Мир с рисунков тканей поначалу что-то сообщал ей одной, нравился ей затейливой узорностью, судя по её выбору, радовал её, а потому – и меня (в детстве я смотрела на мир мамиными глазами). И уже в готовом платье она вызывала, наверное, сходные переживания в других людях, разбуженных воздействием этих линий, эффектами цветовых пятен, горошин, полосок и каких-то особенных изображений неведомо чего.

– Ах, как же тебе идут цветы! – восхищалась, к примеру, её подруга. – А вот мне они ни за что не пойдут.

И это было похоже на правду. Внешнему должно отзываться внутреннее – без этого условия всех нас постигнет неудача, известная как выражение «не идёт».

Придирчивость замечаний моей тёти Аллы в вопросах маминого отставания от времени меня угнетала в этом женском вопросе, казалась мне излишне бесцеремонной, резкой, а то и безжалостной. Хотелось маму защитить в такие моменты, если я становилась свидетелем подобных разговоров. И несправедливо, и надменно – ну кто дал ей такое право снисходительно воспитывать старшую сестру, которая всегда откликалась при первой же просьбе обновить её гардероб?! Они явно были разными, но только младшая позволяла себе этот тон, эти речи, это отношение – свысока: Лида – «не догоняет». А мама терялась и не находила, что ответить. Терялась – и отмалчивалась. Образованность сестры, пугающие маму рассуждения о вкусе (она так высоко и не замахивалась) провоцировали в ней ощущение ущербности и чаще всего порождали в отношениях зияющие провалы.

Сестра не от зазнайства боролась с маминой узостью подхода, а из лучших побуждений – как ей казалось, реже – от раздражительности из-за того, что мама ей предлагала из своего набора представлений какой-нибудь фасон или расцветку. И тогда она как бы ставила маму на место: себе – как хочешь, но мне – не смей.

Однако не поборешься и не поспоришь с очевидной привлекательностью женщины в новом платье под впечатлением загадочной освещённости расписной ткани, создающей интригу созерцания. В угаданном выборе фасона и узоров нужных соцветий всё повседневное в человеке отступает – и тогда становится важным, как в решении художника, только личное отношение к тому, что и как именно всколыхнул в нас этот образ, – вспышка ответных эмоций, порой перерастающих и в чувство прекрасного. Но если в человеке перекос – в сторону здравомыслия, то он может оказаться неспособным на такую вспышку: что ему эмоции?! Он остаётся глухим к голосу своих глубин. Моя тётя почитала логику, рассудочность – тот самый здравый смысл, и он не затихал в ней ни на минуту в вопросах одежды, потому она расходилась во мнениях с мамой, особенно в этом плане. Ей не приходило в голову, что крупные пуговицы тоже стиль, не обязательно погрешность вкуса. А контрастирующие цвета в отделке по отношению к фону платья могут быть даже продиктованы соображениями эстетического свойства. Спорила, возражала и даже осаждала старшую сестру настолько категорично, что маму было откровенно жаль. И её даже не останавливал факт их природной разницы: одна была чувственной натурой, вторая – предельной рационалисткой.

Не удивительно, что резкость возражений маме приводила её в итоге исключительно к геометрическому выбору, не оставляя возможности проявиться чему-то иррациональному. Кремовый, бежевый, чёрный – да. Цвет избегал её. Она в своей запальчивости уверяла, что не любила цвет. Всё серые, в основном пастельные, маловыразительные тона. Отсутствие ярких акцентов для неё было гарантией элегантности, к которой она стремилась. Вот такие разные сёстры. Хотя не думаю, что исключение цвета было верным отношением тёти к себе, потому что однажды…

Однажды мама на свой страх и риск – быть может, от природного упрямства, – выбрала в подарок тёте Алле для летнего сарафана удивительную ткань. Проступил ли на самом деле в этом выборе вызов тётиному вкусу, не берусь судить, но настойчивость спорящей натуры всё-таки здесь заявила о себе. Это был лён, плотная ткань в фиолетовых ирисах с зелёными листьями, стеблями – по белому полю. Мама шила сарафан с совершенно летним настроением, отделала края широкой тесьмой, тоже фиолетовой в тон ирисам. И что же?

Моя молодая тётя как раз благодаря маминому смелому выбору в подношении подарка вдруг открылась мне новой гранью. Яркость лиловая вызвала состояние фееричной загадочности, крупность красивых, затейливых цветов выявила прекрасную сочетаемость с её высоким ростом и стройностью. Вырез у сарафана был глубокий, лодочкой. Расклешённый фасон сарафана создавал романтический ореол всему её облику. Цветность освежала холодком колорита, мерцала игрой мистического насыщения. И тётя, к нашему с мамой счастью, этот сарафан полюбила. Новые краски, бесспорно, обогатили её образ. Жаль, что любовь к строгости с юных лет приучила её носить одежду в деловом стиле. Так всю жизнь и проходила с застёгнутыми пуговицами до самого верха. Да и профессию выбрала соответствующую: юрист, судья…

Другая сестра одевалась ярко, изысканно, дорого. В её гардеробе легко было обнаружить вызов иного свойства – презрение ко всему дешёвому.

А мама так и осталась в дружбе с цветистыми простыми тканями. И, когда я вручила ей в подарок китайский шёлк в розах, бледно-коралловых – на нежно-зелёном, салатовом, фоне, она, окунувшись в состояние немыслимого восторга, на одном дыхании сшила себе «выходное» платье, каких давно себе не позволяла. И опять раскрылся феномен стиля, который я однажды для себя назвала «чио-чио-сан».

Так что советы – советами, а слушать никого нельзя, когда в зеркале тебя ждёт приятное удивление. Это я поняла с детства. Каждому – своё. И прекрасно, что сёстры нашли это своё для самовыражения. Многие, увы, его так и не находят, обряжаясь в случайное, не раскрывающее в них уникальную природу.

Три сестры, по капризному велению или высшему умыслу природы, внешне были совсем непохожими друг на друга. Моя мама удивляла сходством со своим отцом Дмитрием (да, да, «забайкальской внешности»!), и тут без всяких обид можно было признать тот факт, что из-за непохожести своей на остальных детей и даже на маму свою Марию «она в семье своей родной казалась девочкой чужой». Тётя Алла унаследовала черты своего отца, Якова, а вот у тёти Вали были синие глаза – мамины, моей родной бабушки Маши.

Такими же непохожими оказались судьбы трёх сестёр.

Глава 2. Истоки

Куда-то надо, а куда? И где она – дорога?

Э. Балашов

Выбор сценариев

В пору юности двух старших всё как будто решило таинство гадания. Мама была сильно внушаемой и тут же попала в ловушку объявленной ей программы. А моей тёте Вале обозначенная перспектива просто пришлась по душе. И прорисовались судьбы их в тот вечер, разбежавшись в противоположные стороны уже навсегда.

Бабушка-латышка, обладавшая даром предсказывать, гадала по руке, жила в отдалении, «на пятом километре», однако была известна далеко вокруг благодаря этому. И сёстры отважились на сеанс с будущим. Маму, влюблённую в отца, беспокоил вопрос взаимности, а сестру Валентину – вопрос: что её ждёт? Была она тогда юной студенткой, которая важнее учёбы ничего в своей жизни не знала.

Гадалка встретила их радостно – работу свою любила: ведь она приносила ей полное благополучие. Дорого брала за сеанс. А сестрицы, несмотря на вопиющую бедность, накопили денег и не пожалели их отдать ради шанса заглянуть в будущее.

Но как раз войдя в дом, мама внезапно испугалась узнать всё о себе и сказала Валентине:

– Сначала иди ты, – и подтолкнула её к столу, за которым уже устроилась бабушка-гадалка. Колода карт, глаза и руки человека были её книгой, открывавшей только ей ведомую даль.

И Валя, не споря, прошла к столу и села на табурет. Волнение, конечно, было, но она решила отнестись ко всему с весёлым любопытством, словно к игре, – и не больше.