Бывшие. Без тебя нельзя

Дверь закрылась, и они остались одни в квартире, погружающейся в вечерние сумерки. Эта ночь была подарком. Последняя ночь.

Она была иной, чем все предыдущие. В ней не было торопливой, жадной страсти, что раньше сжигала их дотла. Сегодня все было иначе. Медленно, осознанно, как священнодействие.

Он вел ее в комнату, и его поцелуи были не иссушающими, а прощающимися. Он словно хотел запечатлеть в памяти каждую пядь ее кожи, каждый вздох, каждую дрожь.

– Я буду помнить тебя всю, – прошептал он, снимая с нее платье с такой бережностью, будто оно было соткано из утренней росы.

Он любил ее везде. Не только в кровати. Он прижал ее к стене в прихожей, где когда-то начинались их страстные схватки, и теперь его ласки были до болезненности нежными. Он опускался на колени перед ней, целуя ее живот, бедра, внутреннюю сторону коленей, как паломник, поклоняющийся святыне. Каждый раз, чувствуя приближение кульминации, он, с трудом контролируя себя, выходил из нее, чтобы, сдавленно застонав, излиться на ее кожу – на живот, на грудь, на спину. Теплая сперма обжигала ее, становясь физическим доказательством его страсти и их риска. Он, тяжело дыша, смотрел на нее полными извинения и блаженства глазами, а потом нежно вытирал ее принесенными из ванны влажным полотенцем, прежде чем снова привлечь к себе, чтобы начать все сначала. Он укладывал ее на ковер в гостиной, и лунный свет, пробиваясь сквозь занавески, рисовал серебристые дорожки на их сплетенных телах. Он был бесконечно изобретателен и внимателен. Ставил ее на колени, усаживал на себя. Каждое прикосновение было словом в длинном, страстном прощальном письме. Он не просто брал ее – он пил ее, вдыхал, старался вобрать в себя, чтобы хватило на долгие месяцы вперед. Он шептал ей на ухо не только о своей любви, но и о том, как будет скучать, как будет ждать этой встречи на мосту, как будет вспоминать эту ночь в своей каюте, в одиночестве.

– Ты почувствуешь, как я смотрю на тебя с палубы, – говорил он, а его губы скользили по ее шее. – Выйдешь на мост, и я тебя увижу. Обязательно увижу.

Женя отвечала ему с такой же самоотдачей, забыв о стыде, о времени, обо всем на свете. Она сама вела его руки, сама целовала его тело, сама старалась впечатать в себя каждый мускул его тела, каждый жест. Слезы катились по ее вискам и смешивались с его потом, но это были не только слезы горя, но и огромной, всепоглощающей любви.

Когда наступил рассвет, они, изможденные и обессиленные, лежали в обнимку на ее девичьей кровати. Он не спал. Он смотрел на нее, запоминая ее черты в утреннем свете.

– Я вернусь, – сказал он твердо. – Это всего лишь полгода. А потом… а потом мы будем вместе. Навсегда.

Они молча собрались. Он надел свою гражданскую одежду, и в ней он снова стал чужим, тем московским парнем, у которого была другая жизнь. Они вышли из дома. На улице было пустынно и свежо. На автобусной остановке он обнял ее в последний раз, так крепко, что у нее перехватило дыхание.

– Жди меня, – он прошептал ей в волосы. – Мне без тебя нельзя. Помнишь?

– Помню, – еле слышно выдохнула она.

Автобус подъехал. Двери открылись с шипением. Он наклонился, последний раз поцеловал ее в губы – быстро, сильно, на прощание – и прыгнул в салон. Двери закрылись.

Женя стояла и смотрела, как автобус уезжает, превращаясь в точку. Она не плакала. Внутри у нее была ледяная пустота. Она вернулась в пустую квартиру, где еще пахло им, легла на кровать, на которой остался след его тела, и закрыла глаза. Впереди были долгие дни ожидания. Но у них был план. Он будет звонить ей. Она будет выходить на мост и махать ему. А он будет смотреть на нее с палубы. Это была их тонкая, почти невидимая нить, связывающая два берега реки и две половинки их разбитого надвое мира.

Автобус тронулся, отрывая его от нее, от всего, что стало за эти месяцы смыслом. Влас прислонился к стеклу, глядя на удаляющуюся, застывшую у остановки фигурку. Сердце сжалось в комок ледяной боли. Но вместе с болью была и стальная решимость. Решимость, которую он отстоял не только в стычках с однокурсниками, но и в куда более важном разговоре – с отцом.

Мысленно он вернулся в тот вечер. Кабинет Ефима Сергеевича в московской квартире. Дорогой коньяк в хрустальных бокалах, пахнущий дубом и деньгами. Отец, откинувшийся в кожаном кресле, только что закончил рассказывать о новом проекте, о месте для Власа на одном из своих современных судов, «где есть все условия, даже спутниковый интернет».

И вот Влас сказал то, что готовил несколько дней:

– Отец, я принял решение. Я не пойду на твоем судне. Я договорился о практике на «Волгодоне».

Тишина в кабинете стала густой и звенящей. Ефим Сергеевич медленно поставил бокал на стол. Его взгляд, всегда такой пронзительный и расчетливый, стал тяжелым, как свинец.

– Повтори, – произнес он тихо, без эмоций. Это был не просьба, а требование. Тон, который предвещал бурю.

Влас не сломался. Он выдержал этот взгляд, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Он был уже не мальчишкой, которого можно было запугать.

– Я сказал, что иду на «Волгодоне». Это старое судно, ходит по Волге. Без особых удобств.

– И в чем причина этого… великолепного порыва? – голос отца зазвенел ледяной насмешкой. – Жажда подвигов? Желание испытать лишения? Или ты просто хочешь сделать назло мне?

Влас глубоко вдохнул. Самый сложный момент был сейчас. Он мог соврать, придумать что-то о самостоятельности и закалке характера. Но он решил быть честным. Потому что его причина была единственной и главной.

– Причина – Женя.

Он видел, как брови отца поползли вверх от удивления. «Женя?» – в этом одном слове было столько презрительного недоумения, что Влас сжал кулаки.

– Ты отказываешься от прекрасного старта, от моего покровительства, от комфорта ради какой-то… девочки из провинции? – Ефим Сергеевич покачал головой, будто услышал нечто совершенно идиотское. – Влас, я думал, ты повзрослел. А ты ведешь себя как романтичный юнец из дешевого романа.

Вот тут Влас и взорвался. Не криком, а тихим, но полным достоинства ответом.

– Это не «какая-то девочка». Это моя девушка. И мое решение – не романтика, а стратегия. На твоем судне я буду на виду, под твоим колпаком. У меня не будет ни единого шанса вырваться к ней. Рейсы будут долгими, в другие воды. А «Волгодон»… – он сделал паузу, глядя отцу прямо в глаза, – «Волгодон» проходит мимо ее города. Два раза в рейс. У нас будут короткие стоянки. Я смогу ее видеть. Это единственный способ пережить эту навигацию и… остаться вместе.

Он выложил все. Всю свою, как казалось со стороны, отчаянную и наивную схему. Он ждал нового взрыва, насмешек, ультиматума. Но реакция отца оказалась иной. Ефим Сергеевич откинулся в кресле, сложил пальцы домиком и уставился в окно, за которым горели огни ночной Москвы. Минуту, другую в кабинете царила тишина. Лицо его потеряло выражение презрения, стало просто задумчивым, уставшим.

Когда он наконец заговорил, его голос был непривычно мягким, без привычной стали.

– «Волгодон»… Старая посудина. Капитан там – Степаныч, мой старый знакомый. Суровый волк, халявить не даст. – Он перевел взгляд на Власа, и в его глазах Влас с удивлением увидел не гнев, а что-то похожее на уважение. – Ты выбрал не легкий путь. Ты выбрал путь, где тебе никто не будет делать скидку на фамилию. Где придется вкалывать по-настоящему. Пахать, как последний матрос.

Он снова помолчал, а потом произнес то, чего Влас не ожидал услышать никогда:

– Я рад.

Влас не поверил своим ушам. «Я рад?»

– Я рад, – повторил Ефим Сергеевич, – что эта… Женя… стала причиной твоего взросления. Не очередной дурацкой выходки или бунта ради бунта. Ты думаешь. Думаешь о том, как сохранить то, что тебе дорого. И ради этого готов на трудности. Понимаешь? – Отец встал и подошел к окну. – На моих судах ты будешь папеньким сынком, пассажиром. А на «Волгодоне»… там ты будешь мужчиной. Может, впервые по-настоящему.

Он обернулся к сыну. В его улыбке была странная смесь грусти и гордости.

– Ничего. Хлебни жизни, сынок. Хлебни. Познай, что такое настоящая работа, настоящая усталость, тоска по дому… и ради кого это все терпишь. Это… закаляет. А мать я успокою.

Этот разговор стал для Власа вторым, не менее важным, благословением. Отец, человек, чьего одобрения он бессознательно жаждал всю жизнь, не просто согласился. Он понял. Понял глубинную причину его поступка. И в этом понимании была не просто санкция на практику, а признание его права на свою жизнь, свои решения, свою любовь.

Влас очнулся от воспоминаний. Автобус уж выезжал на окружную дорогу.

Глава 6

Если беседа с отцом подарила Власу ощущение крыльев за спиной, то разговор с матерью, случившийся днем ранее, оставил в душе глубокую, ноющую занозу. Ту самую, что напоминала о себе в самые тихие минуты.

Таисия Михайловна Лазарева была полной противоположностью своему властному мужу. Мягкая, уютная, вся состоящая из трепетной, почти болезненной любви к своему младшему, позднему сыну. Старший, Клим, уже давно выпорхнул из гнезда, жил своей жизнью, и все материнские надежды, вся нерастраченная нежность сосредоточились на Власе. Он был ее сюрпризом, ее чудом, рожденным, когда ей было под сорок, – ребенком, за которым она следила с тем страхом и обожанием, которые свойственны матерям, получившим подарок судьбы на склоне лет.

Когда Влас, стараясь быть максимально тактичным, сообщил ей о своем решении, лицо ее сначала просто поблекло от непонимания.

– На… на каком «Волгодоне»? – переспросила она, будто не расслышала. – Власик, ты шутишь? Папа же все устроил. Там и условия, и безопасность… – Ее рука непроизвольно потянулась к нему, как будто она хотела удержать его рядом, не дать уйти.

– Мам, мне это важно, – пытался объяснить он, но уже чувствовал, как нарастает волна паники в ее глазах.

– Важно? Что может быть важнее твоей безопасности? – голос Таисии Михайловны задрожал. – Это она, да? Эта… Женя? Ты ради нее на этот… на этот ржавый кораблик?

Вот тогда и началось то, что Влас с ужасом назвал бы потом истерикой. Но это была не истерика злобы или эгоизма. Это была истерика животного, инстинктивного страха. Страха потерять свое дитя.

– Влас, одумайся! – рыдала она, хватая его за руку. – Тебе только еще исполниться двадцать! Это первая любовь, она пройдет! Я тебя умоляю! Ты мой поздний, ты мой самый любимый… Я не переживу, если с тобой что-то случится на этой ржавой посудине! Там же никаких условий! Ты заболеешь, утонешь… – Она не могла даже договорить, ее душили рыдания.

Он пытался успокоить ее, сказать, что все будет хорошо, что капитан – опытный, но она была глуха к доводам разума.

– Клим – он уже взрослый, самостоятельный, а ты… ты еще мальчик! Отец после этой навигации бы тебя сразу в институт перевел! Все было бы гладко, безопасно! А ты… ты бросаешься в эту грязь, в эти лишения! Ради чего? Ради мимолетного увлечения?

Он смотрел на нее, на ее искривленное горем лицо, и чувствовал жгучую жалость и одновременно раздражение. Ее любовь душила его. Она не видела в нем мужчину, она видела вечного ребенка, которого нужно оберегать от малейшей опасности.

Самым жестоким ударом стало ее последнее слово в этой ссоре. Она, вытирая слезы, посмотрела на него с горьким упреком:

– Я не понимаю… Мы с отцом столько лет ждали тебя, молились о тебе… И вот теперь… ты так легко рискуешь всем, что у нас есть? Всем, что мы для тебя построили? Ради девочки, которую ты знаешь всего несколько месяцев?

Это было уже слишком. В ее словах был не просто страх, а упрек в неблагодарности. Упрек в том, что он не ценит свой статус «выстраданного ребенка», свою особенность.

– Хватит! Женя не увлечение!– его собственный голос прозвучал хрипло. – Хватит, мама. Я не вещь, за которую нужно молиться. Я взрослый человек.

– Нет! Ты мой сын! – всхлипнула она. – Мой маленький мальчик! И я не позволю тебе сломать себе жизнь!

В тот момент Влас понял, что любой дальнейший разговор бессмыслен. Ее материнский инстинкт был сильнее любых доводов. Он посмотрел на нее – на свою мать, всю жизнь дрожавшую над ним, – развернулся и вышел из комнаты, намеренно громко хлопнув дверью. Он ушел, оставив ее в слезах, и этот поступок терзал его. Он понимал, что причинил ей боль, боль от осознания, что ее малыш вырос и хочет жить своей жизнью, пусть и полной риска. Но эта боль не отменяла того, что ее любовь была клеткой. И он, чтобы выжить, чтобы дышать, должен был из этой клетки вырваться. Отпечаток от того разговора остался – болезненный, как чувство вины. Отец увидел в его поступке мужчину. Мать – предательство ее материнской жертвенности. И эта пропасть в понимании ранила сильнее всего. Он знал, что своей любовью к Жене он нанес рану самой любящей его женщине. И это знание было тяжелым грузом, который он теперь увозил с собой в неизвестность.

Влас очнулся от воспоминаний. Автобус уже выехал на трассу, городские дома сменились полями. На экране ее последнее смс: «Я буду ждать. Всегда».

Он знал, что выбрал правильный путь. Самый трудный, но единственно верный. Путь к ней. Путь, на котором ему предстояло доказать свою правоту не только отцу, не только матери, но, в первую очередь, самому себе. И каждое препятствие на этом пути – будь то тяжелая работа на «Волгодоне» или холодное непонимание в глазах матери – делало его только сильнее в своей решимости. Потому что в конце этого пути была она. Его единственная и такая желанная правда.

Пока Влас трясся в поезде, ловя редкие сигналы сотовой связи, чтобы отправить Жене короткое «Все хорошо, скучаю», в просторной московской квартире Лазаревых царила гнетущая атмосфера, длившаяся уже два дня. Воздух был густым от невысказанных упреков и горького запаха материнских слез.

Таисия Михайловна не унималась. Она ходила за мужем по пятам, ее обычно мягкое лицо было искажено страданием.

– Ефим, ну скажи ему! Верни его! – голос ее срывался на шепот, полный отчаяния. – Он же погубит себя! Этот «Волгодон»… я читала, им еще в прошлом году рейс запрещали из-за износа! Ты хочешь, чтобы наш мальчик… наш поздний… – она не могла договорить, закатываясь в новом приступе рыданий.

Ефим Сергеевич молча терпел, ворочаясь в кресле с газетой, которую не мог читать, или отворачиваясь к окну, но ее слезы действовали на него, как кислота. Он ненавидел видеть любимую Тасю в таком состоянии. Ее слезы всегда были его слабым местом, тем рычагом, с помощью которого она десятилетиями добивалась своего. Но сейчас что-то в нем сопротивлялось.

– Тасенька, хватит, – пробормотал он на второй день, пытаясь обнять ее. – Решение принято. Мужчиной становится. Это правильно.

– Правильно? – она отшатнулась от него, глаза сверкали сквозь слезы. – Правильно – бросить все преимущества, блестящее будущее и пойти матросом на дырявое корыто? Из-за какой-то… дочки проводницы! Это что, правильно?! Ты с ума сошел вместе с ним!

Она вновь принялась рыдать, уже громче, истеричнее, упав на диван. «Он пропадет… я знаю… он пропадет без меня…»

И тут в Ефиме Сергеевиче что-то сорвалось. Терпение, копившееся два дня, лопнуло. Он не просто повысил голос. Он закричал, впервые за многие годы обращаясь к жене не с лаской, а с гневной, обжигающей отповедью.

– ТАСЯ! ЗАМОЛЧИ!

Его громоподобный голос заставил ее вздрогнуть и резко оборвал рыдания. Она уставилась на него в испуге, не узнавая своего всегда сдержанного мужа.

– Хватит этих слез! – он шагнул к дивану, его лицо было суровым. – Вспомни нас! Молодых! Ты слушала своих родителей? Вспомни, как я, старпом, мчался после каждой вахты к тебе через пол-города! На последнюю электричку! А потом, когда Клим родился, я мчался к вам обоим! Вспомни, как ты, бросив годовалого сына у моих родителей, приезжала ко мне на теплоход на два дня! Вспомни, как мы прятались в каюте и не могли надышаться друг на друга, налюбиться, будто в последний раз!

Таисия Михайловна замерла, глаза ее были широко раскрыты. Он тыкал пальцем в воздух, вытаскивая из памяти одно болезненное и прекрасное воспоминание за другим.

– А помнишь, как ты торопилась сойти по трапу в Архангельске, чтобы купить мне подарок на годовщину, поскользнулась и упала за борт? Тебя еле спасли! Ты потом не могла годами родить второго, врачи говорили, из-за того переохлаждения! Мы почти отчаялись! А потом… потом как мы радовались Власу! Как мы его ждали! Он был нашим чудом! Нашей наградой! -

Он тяжело дышал, подойдя к ней вплотную. – И это ты! Ты сама его избаловала! Ты сделала его неуправляемым! Его двойки, его бесконечные драки в школе, его дерзость и агрессия – это все плоды твоей слепой любви! Ты внушила ему, что он центр вселенной, что ему все можно! И что в итоге? Он вырос эгоистом, который ни во что не ставил ни нас, ни учебу! И мне пришлось запихнуть его в училище! А ведь у него светлая голова! Он схватывает все на лету. Мы даже не спросили его, а хочет ли он идти моей дорогой!

Ефим Сергеевич наклонился к ней, и его голос стал тише, но от этого еще более пронзительным.

– А теперь… теперь появилась эта девочка. Эта «дочь проводницы». И что мы видим? Он подтянул учебу. Перестал хулиганить. Нашел цель. Смотрит в будущее и строит его! Впервые в жизни он думает не только о себе, а о ком-то еще! Он готов пахать, как последний матрос, на ржавом корыте, только бы быть ближе к ней! Эта девочка, которую ты так презираешь, делает из нашего заблудшего сына настоящего мужчину! И это тебе не нравится? Ты хочешь разрушить это? Вернуть того заносчивого щенка, которым он был? Ты хочешь сломать ему жизнь только потому, что его счастье не укладывается в твой уютный план?!

Он умолк. В комнате повисла тишина, звенящая от сказанного. Таисия Михайловна сидела, не двигаясь, слезы медленно катились по ее щекам, но это были уже не истеричные рыдания, а тихие, горькие слезы осознания. Она смотрела куда-то мимо мужа, видя те самые молодые лица, о которых он говорил. Его – упрямого, влюбленного старпома. И себя, бесстрашную девочку, готовую на все ради любви. Она все поняла. Поняла с жестокой, беспощадной ясностью. Он был прав. Абсолютно прав. Ее материнская слепота, ее желание уберечь своего «позднего мальчика» от любой бури, грозили погубить в нем то самое начало, которое она когда-то так любила в его отце – умение бороться, принимать решения, любить до безумия.

Она медленно подняла на него глаза, полные стыда и боли.

– Но я боюсь, Ефим, – прошептала она. – Так боюсь его потерять…

Он сел рядом, обнял ее за плечи, и его голос смягчился.

– Мы все теряем их, Тасенька. Рано или поздно. Лучше потерять, зная, что он стал сильным, чем держать возле себя слабым. Дай ему шанс. Дай им шанс.

Таисия Михайловна прижалась к его плечу и закрыла глаза. Ссора закончилась. Но в душе осталась тяжелая, неизбывная тревога. Она проиграла эту битву. Но война за сердце ее сына только начиналась.

Глава 7

Поезд пришел в Астрахань глубокой ночью. Воздух, густой и влажный, пах рыбой, солью и чем-то нефтяным. Влас вышел на перрон, сжимая в руке адрес причала. Вместо прохладного волжского ветра его встретила тяжелая, теплая духота. Город спал, лишь огни порта тускло мерцали вдали, отражаясь в черной, маслянистой воде.

Он нашел «Волгодон» не сразу. Судно стояло в стороне от ярко освещенных новых теплоходов, затерявшись среди таких же потрепанных барж и старых буксиров. При тусклом свете прожектора оно выглядело еще более обшарпанным, чем на фотографиях. Ржавые борта, облупившаяся краска, палуба, заставленная какими-то ящиками и тросами. От него пахло мазутом, старым железом и затхлостью.

Влас поднялся по шаткому трапу. На палубе его встретил дежурный – заспанный, небритый мужик в замасленной робе.

– Лазарев? – буркнул он, сверившись с бумажкой. – Ждали. Каюта внизу, по правому борту. Утром в семь на построение. Капитан Степаныч тебя видеть хочет.

Каюта оказалась крошечной клетушкой с двумя ярусами нар. Верхняя была занята, на нижней, смяв грязный матрац, храпел другой человек. Воздух был спертым, с примесью пота и перегара. Влас бросил вещи в угол и сел на единственный табурет. По спине пробежали мурашки. Это был не тот старт, о котором он мечтал, глядя на холеные суда отца. Это был самый низ.

Утром его разбудил резкий рев сирены. Строение было коротким. Капитан Степаныч, сухой, жилистый мужчина с обветренным, как дубленая кожа, лицом, окинул его цепким, колючим взглядом.

– Лазарев-младший? – спросил он, и в его голосе не было ни капли подобострастия. – Папаша звонил, просил не давать тебе спуску. Так что спуску и не будет. Ты у нас и моторист, и рулевой, и грузчик, коли что. Считай, что тебе повезло – с самого дна начнешь, всю кухню изучишь. Старпому доложился, он тебя по рабочим местам проведет.

«Кухня» началась с машинного отделения. Спуск в трюм был похож на погружение в ад. Оглушительный рев двигателя, температура под пятьдесят, воздух, густой от выхлопных газов и паров солярки. Старший механик, дядька с руками, по локоть покрытыми татуировками и мазутом, кричал ему прямо в ухо, показывая на гигантские, потные от конденсата механизмы:

– Это – главный дизель! Дышло ему не сломать, но он капризный, как баба! Давление масла смотри здесь! Температуру здесь! Раз в два часа обход и запись в журнал! Понял, салага?

Потом были насосы, фильтры, трубопроводы. Все было старым, заляпанным грязью, местами ржавым. Влас трогал металл, и руки тут же становились черными. Ему выдали засаленную робу.

Первая вахта на руле показалась спасением после трюма. Но и тут была не романтика, а монотонная работа. Стоять в душной рубке, вглядываться в горизонт, слушать однообразные команды капитана или старпома: «Лево руля!», «Право на борт!», «Держи курс!». Глаза слипались от усталости, ноги затекали. А за стеклом проплывали те самые красивые теплоходы, белые, как лебеди, с веселыми людьми на палубах. Они казались призрачными кораблями из другого мира. Мира, который он добровольно променял на эту ржавую, пыхтящую посудину.

Но самая тяжелая работа ждала его внизу, в самом нутре «Волгодона». Судно было старое, и его постоянно подтачивало изнутри. В один из дней, когда они шли с грузом угля, объявили тревогу: «Поступление воды в трюм!».

Влас вместе с другими членами команды спустился в сырой, темный отсек. Фонарь выхватывал из мрака толстые балки, паутину труб и… тихое, зловещее журчание. Вода сочилась из сварочного шва, образуя на дне трюма грязную лужу.

– Вот, красавец, – хрипло усмехнулся стармех. – Насос завели, но щель надо искать и заделывать. Ползешь ты. Ты моложе всех.

Ему вручили зубило, молоток и пачку специальной замазки. Влас, сгибаясь в три погибели, пополз в тесный лаз между днищем и углем. Пространство было таким узким, что нельзя было повернуться. Угольная пыль забивала нос и рот, смешиваясь с водой. Он на ощупь искал повреждение, потом, лежа на спине в ледяной жиже, с трудом отбивал старую, разъеденную ржавчину и втирал в щель липкую, как жвачка, массу. Вода била ему в лицо, он задыхался, его руки дрожали от напряжения. В голове стучало: «Ради чего? Ради нескольких часов на берегу? Ради того, чтобы увидеть ее с палубы?»

Через несколько часов, грязный, мокрый и обессиленный, он выбрался на палубу. Руки были в ссадинах и мазуте, спина отказывалась разгибаться. Он стоял, опершись о леерное ограждение, и смотрел на проплывающий мимо берег. Там, вдалеке, был ее город. Но сейчас до него было еще несколько дней пути. И между ним и Женей была не только вода, но и эта каторжная работа, эта вечная грязь, усталость, сбивающая с ног, и ощущение, что ты – всего лишь винтик в этом скрипучем, дряхлом механизме.

По вечерам, падая без сил на жесткую койку, он доставал телефон. Связь была редкой и плохой. Он набирал ей сообщения, описывая не тяготы быта, а красоту закатов над Волгой, огни далеких деревень, стаи чаек, провожающих их судно. Он писал о том, как ждет их встречи. Это было его спасением. Эти короткие моменты связи с ней были тем чистым островком, ради которого он терпел грязь, усталость и унижения от бывалых речников, которые посмеивались над «барчуком», решившим поиграть в рабочего.

Он познавал водный транспорт не с капитанского мостика, а из самого его нутра, из трюма, где капала ржавая вода, и из машинного отделения, где оглушающий рев дизеля заменял все мысли. И с каждым днем романтический флер таял, как дым, обнажая суровую, мужскую правду этой работы. Правду, которую он добровольно выбрал себе в удел. Ради нее.

Ожидание того самого момента, когда он увидит ее город, стало для Власа главным маяком. Он высчитал по карте и расписанию примерное время прохождения мимо знакомого берега. Сердце билось чаще, когда на горизонте начали появляться огни большого города, и он узнал очертания моста, на котором они когда-то гуляли.

Но судьба подбросила ему новое испытание. Они шли ночным рейсом. Город плыл мимо, усыпанный россыпями огней, тихий и спящий. Влас стоял на палубе, вцепившись в холодный поручень, и вглядывался в ту точку, где, как он знал, была ее хрущевка. Его рука потянулась к телефону, чтобы отправить сообщение: «Я здесь!». Но он остановился.