Бывшие. Без тебя нельзя

Тата Шу

Бывшие. Без тебя нельзя

Глава 1

Вечер в актовом зале речного училища был особенным. Сюда редко пускали «гражданских», но этот вечер был посвящен первокурсникам. По заведенной традиции, каждый год, вторая суббота сентября наполняла актовый зал музыкой. После официальной части и концерта, начинался танцевальный вечер.

Для Власа Лазарева, как и для любого курсанта, такие вечера были способом познакомиться с очередной девушкой. Потому как на эти вечера приглашали девушек из других учебных заведений. Для курсантов такие вечера были глотком свободы. Он, как всегда, был в центре внимания – высокий, спортивный, в идеально отглаженной форме, его темный «ершик» и насмешливый взгляд зеленых глаз выдавали в нем человека, знающего себе цену. Но за привычной дерзостью скрывалась усталость от строгого порядка в общежитии.

Женя Рудакова пришла с подругами из училища, чувствуя себя чужестранкой в этом мире строгих правил и мужского внимания. Она стояла у стены, стараясь не привлекать внимания. Ее длинные русые волосы и бездонные зеленые глаза, казалось, впитывали весь свет зала. Сегодня на ней было платье, которое мама выгладила очень тщательно. Хотя она и уставала после работы проводницей на поездах дальнего следования, но она всегда находила в себе силы после смены сделать так, чтобы дочь выходила в люди «как люди».

Их взгляды встретились. Влас увидел не просто красивую девушку. Он увидел тишину, спокойствие, какой-то иной, незнакомый ему мир. Мир, где нет строевой подготовки, подъема по сигналу и вечного ожидания проверки. Он не раздумывая, пересек зал.

– Разрешите представиться, Лазарев Влас, – с легкой иронией представился он. – Могу ли я вас пригласить на танец?

Женя смутилась и улыбнулась.

– Я не очень умею, – краснея сказала она.

– Я тоже. Нас здесь учат другому, а не вальсировать, – рассмеялся он, и его лицо сразу стало молодым и открытым. – Будем учиться вместе.

Их танец был неловким и милым. Влас с трудом подстраивался под ритм медленной музыки, но его руки были удивительно надежными и бережными. Женя, сначала скованная, постепенно расслабилась, доверившись его ведущей руке на своей талии. Она улыбалась, глядя куда-то ему в грудь, а он не отводил с нее взгляда, словно пытаясь разгадать загадку этой тихой девушки.

Со стороны за ними с усмешками наблюдала ватага его однокурсников.

– Смотри-ка, ловелас Лазарь пристроился к тихоне, – фыркнул коренастый Димка, известный всему училищу бабник. – Не его типаж, вроде. Любит он покруче.

– А ты чего завидуешь? – поддел его другой приятель, Сергей. – Ему папаша суда покупает, а тебе на такси до общежития копить надо. Ему и девушки другие достаются.

В этих шутках сквозила не просто бравада, а гложущая многих зависть. Они все знали про Власа. Знакомились с ним осторожно. Он был как дикое животное. Отец – Ефим Сергеевич Лазарев, старший брат Клим – владельцы частной судоходной компании «Лазарев и Сыновья». Влас был тем самым «младшим сыном», долгожданным, поздним, любимым. Старший брат давно отгрыз гранит науки в академии и работал в бизнесе с отцом, руководил филиалом компании в Санкт-Петербурге, а Влас рос в атмосфере вседозволенности. Учиться он не желал категорически, считая, что семейные деньги решат все проблемы.

И тогда Ефим Сергеевич, человек старой закалки, сломал его розовый мир одним разговором:

– Хватит баловаться. Не хочешь головой работать – будешь руками. Пройдешь все от матроса. После училища – в институт. Сдашь сессию хоть на тройки – будешь капитаном. Не сдашь… – отец тяжело посмотрел на него, и в его глазах не было ни капли снисхождения, – лишу наследства, и будешь грузчиком на моих же судах. Выбор за тобой.

И Власу пришлось поступить в речное училище, в котором когда-то учился его отец.

Училище с его дисциплиной, подъемом в шесть утра и кубриком стало для избалованного мальчика холодным душем. Он злился, бунтовал, но понимал – отступать некуда. И на фоне этой вынужденной ломки Женя с ее спокойствием и какой-то незыблемой внутренней чистотой показалась ему оазисом. Она была полной противоположностью всему, что его окружало: не кричала, не требовала, не пыталась произвести впечатление. В ней не было и тени того расчета, который он с детства учился видеть в глазах окружающих.

Когда музыка смолкла, Влас не отпустил ее руку.

– Давай выйдем, душно тут, – предложил он, и в его голосе не было привычной команды, а была просьба.

Они вышли в прохладный осенний вечер. Он провожал ее до автобуса, и весь путь они молчали, но это молчание было комфортным, не неловким. Он чувствовал, как приятели провожают их взглядами, стоя на крыльце училища и ему было плевать. В этот момент он был не «сыном Лазарева», а просто парнем, который провожает понравившуюся девушку. И это ощущение было дороже любого родительского состояния.

Перед тем как она зашла в автобус, он успел сказать:

– У меня в следующую субботу увольнительная. Встретимся?

Женя, все еще краснея, лишь кивнула. А он, вернувшись в кубрик, лег на жесткую койку и впервые за долгое время думал не о строгом отце и ненавистной учебе, а о зеленых глазах, в которых тонула вся его дерзость. Он понял: она – его единственный шанс остаться собой в этом мире, который пытается его переломить. «Мне уже без тебя нельзя». Так начались их редкие, выстраданные встречи.

У Власа не было возможности видеться, когда вздумается. Каждая увольнительная была на счету, добывалась через наряды вне очереди и обещания «не подвести товарищей». Пришлось подтягивать учебу. Их роман стал романом ожидания и свиданий на бегу. Он звонил ей со своего дорогого телефона на ее кнопочный, когда у него было «окно».

– Жень, привет! Завтра. С двух до девяти. Встретимся?

– Конечно! – она отвечала, и сердце начинало биться чаще, как будто он сообщал ей о целом отпуске.

Их свидания чаще проходили, в ее районе. Влас приезжал на автобусе, тратя драгоценные минуты на дорогу. Иногда они гуляли по тихим улочкам города. Заходили в кафе выпить кофе и съесть по кусочку торта или пирожному. Для Власа, выросшего в центре Москвы, этот мир был экзотикой. Мир, где многие знают друг друга в лицо, где пахнет свежим хлебом из местной пекарни и сиренью из палисадников.

И в этом простом мире, рядом с Женей, Влас открывал в себе новую, незнакомую бурю. Он, давно познавший женское тело, для которого интимные победы были такой же обыденностью, как смена времени суток, столкнулся с огнем, пожиравшим его изнутри. Это было не просто желание. Это была мучительная, сладкая жажда, заставлявшая его кровь стучать в висках от одного прикосновения ее руки. Он горел. Каждая клетка его тела кричала о том, чтобы прикоснуться к ней, почувствовать тепло ее кожи, утонуть в той тишине, что исходила от нее. Но впервые в жизни его дерзость и напор наталкивались на непреодолимый барьер – его собственную осторожность. Он понимал, с какой хрупкой гранью имеет дело. Женя была не из тех, с кем можно спешить. В ее глазах он читал доверие, которое было дороже любой мимолетной страсти. И этот внутренний огонь парадоксальным образом заставлял его сдерживаться. Он ловил себя на мысли, что боится. Не ее, а сломать это хрустальное чувство, спугнуть ту самую чистоту, что стала для него глотком воздуха.

Без нее все вокруг превращалось в капкан. Училище с его уставом, отец с его ультиматумами, однокурсники с их плоскими шутками – все это было тюрьмой, из которой он мог вырваться лишь в те редкие часы, когда видел ее. Только с ней он мог дышать полной грудью. И пусть его пожирал огонь желания, он не торопился. Он инстинктивно чувствовал, что такого в его жизни больше не повторится. Это было единственное, что принадлежало лично ему, а не «сыну Лазарева». И он был готов ждать, потому что был абсолютно уверен: все у них будет. Все произойдет. И никуда теперь они друг от друга не денутся.

Эта уверенность не делала его мягче. Напротив, она делала его более агрессивным в своей защите. На очередном вечере в училище он не отходил от Жени ни на шаг. Он охранял свое сокровище как зеницу ока. Его привычная дерзость приобрела новый оттенок – собственнический и предельно четкий. Он стоял, прислонившись к стене, и вжимал ее спиной в себя, обнимая. Он не просто был с ней – он выставлял напоказ их связь, метя территорию. И он мгновенно заводился, как часовой механизм, едва в их сторону отпускали шуточки или кто-то из его же товарищей, осмелев, пытался шутливо пригласить Женю на танец. Взгляд его становился стальным, поза – напряженной, готовой к конфликту. Одно его ледяное «Она занята», брошенное через плечо, было красноречивее чем сотни криков. В эти моменты он снова становился тем самым Власом – дерзким, агрессивным, не терпящим конкуренции. Но теперь эта агрессия имела цель. Она была щитом для того единственного человека, без которого его мир терял всякий смысл. «Без тебя нельзя» – эта мысль стала его главной истиной, его кредо и его оправданием.

Глава 2

Женя жила от звонка до звонка. Вернее, от свидания до свидания. Ее мир, прежде ограниченный училищем, работой мамы и стенами их хрущевки, раскололся надвое. В одной половине была серая обыденность: лекции, домашние задания, пустая квартира, когда мама была в рейсе. В другой – ослепительно-яркая, словно вспышка света, реальность по имени Влас. Ее девичье сердце, еще вчера не знавшее страсти, отдалось ему целиком, без остатка и безоглядно. Это была не та наивная влюбленность, что случилась с ней в восьмом классе, когда она месяц краснела при виде одноклассника Вити, игравшего в баскетбол. Та детская симпатия теперь казалась ей глупой и нелепой игрой. То было приготовление, а это – главное блюдо жизни. Рядом с Власом в ней пробуждалось что-то новое, мощное и пугающее – ее женское начало. Его поцелуи, сначала робкие, а потом все более уверенные и жадные, сводили ее с ума. Они были не такими, как в кино. В них была не только нежность, но и какая-то отчаянная, почти звериная потребность, которая пугала и манила одновременно. Когда он касался ее руки, проводил пальцами по ее щеке, целовал закрытые веки, ее разум отключался, уступая место потоку огненной лавы, заливавшей все тело. Она таяла, как снежинка на горячей ладони, и в этом исчезновении себя обретала новую, незнакомую Женю – смелую, страстную, живую.

Она стала затворницей. Подруга Ира, с которой они раньше не пропускали ни одной дискотеки, обиженно ворчала:

– Жень, да на что ты меняешь свою молодость? На эти два часа в неделю? Да у них, этих курсантов, у каждого по пять таких, как ты, на районе!

Женя только качала головой, зная, что объяснить это невозможно. Как объяснить, что один его взгляд, полный того самого огня, стоил всех дискотек мира? Что ожидание субботы было слаще любого мимолетного веселья?

Особенно доставалось ей от Светки, заклятой подруги и соседки по подъезду, вечной сплетницы и «доброжелательницы». Та часто забегала, особенно когда мамы не было дома, под предлогом «скучаю, давай чаю попьем».

– Ну что твой морячок? – с притворным участием спрашивала Светка, уплетая печенье. – Опять в увольнение до девяти? Смешно. Я тебе как подруга говорю: не верь ему. У него скоро, после третьего курса, практика начнется. Уйдет на полгода, в навигацию. И поминай тогда как звали. Придет он из плавания только в ноябре, а там – диплом, и ту-ту, в свою Москву! А ты тут останешься с носом да с разбитым сердцем. Они все такие.

Эти слова, как иголки, впивались в самое сердце. Женя отмахивалась, делала вид, что не придает им значения, но страх, черный и липкий, поселился внутри. Она видела, как он меняется рядом с ней, как его дерзость сменяется нежностью, а агрессия – бережной осторожностью. Но Светка говорила то, о чем Женя боялась думать. Мир Власа был так далек от ее мира. Москва, богатый отец, суда… Она была лишь дочерью проводницы из провинции, девушкой что учится на продавца. А он? Ему еще в институте учиться.

Однажды, после особенно ядовитого визита Светки, Женя не выдержала. Они сидели с Власом в скверике у ее дома, и он, как всегда, торопливо, за несколько минут до расставания, рассказывал ей что-то смешное про преподавателя. Она смотрела на него, на его горящие глаза, на ямочку на щеке, которая появлялась, когда он смеялся, и вдруг спросила, сама испугавшись своей прямоты:

– Влас… а что будет… когда ты уйдешь в плавание?

Он замолчал. Смех с его лица схлынул мгновенно. Он взял ее руку, сжал так крепко, что косточки затрещали.

– Ничего не будет, – сказал он тихо, но с такой железной интонацией, что ей стало спокойнее. – Ничего не изменится. Я буду звонить тебе. В каждом порту. Буду звонить, как только будет возможность. Это всего лишь полгода. А потом… Потом я вернусь. И мы будем вместе. По-настоящему.

Он не сказал «я тебя люблю». Но в этих словах было что-то более весомое, чем простое признание. Это было обещание. План. Он говорил не как влюбленный мальчик, а как мужчина, который строит свое будущее и уже решил, что она в нем есть.

– А Москва? – прошептала она, опустив глаза.

– А ты, – он поднял ее подбородок, заставив посмотреть на себя. В его зеленых глазах не было ни тени сомнения. – Ты будешь со мной.

В этот момент все страхи Светки показались ей мелкими и незначительными. Она поверила ему. Потому что без него ее мир снова сузился бы до размеров хрущевки и учебников, стал бы серым и безвоздушным. Он был ее глотком свободы, ее бурей, ее единственной и такой желанной правдой.

Перед тем как побежать на тролебус, он обнял ее так, как будто хотел забрать с собой, впитать в себя, прижал ее щеку к своей колючей курсантской щеке и прошептал ей в самое ухо, обжигая дыханием:

– Жди меня. Мне без тебя нельзя.

И она осталась стоять одна в прохладном вечере, с лицом, пылающим от его щетины, с душой, полной трепета и страха, но с твердой уверенностью в сердце: она будет ждать. Сколько угодно. Потому что эти редкие, выстраданные встречи стали смыслом ее жизни. А он – тем, без кого этот смысл терял всякие краски.

Их редкие встречи в подъезде ее хрущевки стали и блаженством, и пыткой. Темные, пахнущие кошками и старыми стенами площадки были их единственным убежищем от посторонних глаз. Они прижимались в углу, между этажами, где свет от лампочки не долетал, и торопливо, жадно целовались, пока кто-нибудь из соседей не хлопал дверью или не спускался по лестнице.

Влас провожал ее после танцевального вечера, еще пахнущий музыкой, формой и вечерним холодом. Его бушлат был грубым и колючим, но под ним скрывалось тело, напряженное от желания. Женя чувствовала это желание каждой клеткой своей кожи – твердый настойчивый напор даже сквозь слои ткани, который заставлял ее сердце биться в бешеном ритме. Его поцелуи были уже не такими робкими. Они были властными, жадными, полными той самой «звериной потребности», которая пугала и манила. Он прижимал ее к стене, его горячее дыхание обжигало шею, его руки, большие и сильные, скользили по ее спине, талии, бедрам, сжимая их с такой силой, что наутро иногда оставались синяки. Она тонула в этом вихре, ее голова кружилась, а ноги подкашивались. Она отвечала ему с той же страстью, забыв о стыде, о страхе, о всем на свете, кроме него.

Он сдерживался, она это чувствовала. В его объятиях была не только страсть, но и борьба. Он мог вдруг оторваться, откинуть голову назад и, тяжело дыша, смотреть в потолок, пытаясь овладеть собой. Шептал хрипло: «Жень, я не могу… Остановись, а то я…» Но остановиться было невозможно. Она сама тянула его к себе, целуя его упрямый подбородок, шепча что-то бессвязное. Ей тоже было нельзя без него. Эта близость, пусть и через одежду, была наркотиком.

Однажды, в середине ноября, мама ушла в длительный рейс. А у Власа после очередного танцевального вечера в училище была увольнительная до самого утра. Такого еще не было никогда. Обычно он должен был вернуться к девяти, к десяти. А тут – целая ночь. Свобода казалась осязаемой, пугающей и бесконечно желанной.

Вечер прошел, как в тумане. Женя почти не помнила, что играл ансамбль и о чем они говорили. Она только чувствовала на себе его взгляд – тяжелый, собственнический, полный немого вопроса. И сама задавала себе тот же вопрос. Ответ был очевиден, и от этого у нее перехватывало дыхание. Когда он повел ее домой, они молчали. Но это было красноречивее любых слов. Рука Власа сжимала ее руку так крепко, что пальцы немели. Он шагал быстро, почти бежал, и она едва поспевала за ним. Поднялись по темной лестнице. Ключ дрожал в ее руках, она не могла попасть в замочную скважину. Влас молча взял ключ у нее, легко открыл дверь и втолкнул ее в прихожую. Дверь захлопнулась, и на них обрушилась тишина пустой квартиры. Только их прерывистое дыхание нарушало безмолвие.

Он прижал ее к двери, и его поцелуй был уже не вопросом, а приговором. Влас сбросил куртку на пол, она упала тяжелым грузом. Под ней была форма. Он торопливо расстегнул форменную куртку, и Женя наконец прикоснулась ладонями к его груди, ощущая сквозь тонкую ткань рубашки горячую кожу и биение сердца. Его руки развязывали пояс ее платья, пальцы дрожали.

– Ты уверена? – прошептал он, прижавшись лбом к ее лбу. Его голос был хриплым от страсти. – Последний шанс сказать «нет».

В ответ она только обняла его крепче и прошептала: «Я хочу. Только с тобой».

Эти слова сорвали последние оковы. Он поднял ее на руки, как перышко, и понес в комнату. В темноте он уложил ее на кровать. Лунный свет пробивался сквозь занавеску, освещая ее бледное лицо и широко раскрытые глаза. Он был нежен, как никогда. Каждое прикосновение было обрядом, каждое движение – клятвой. Он раздевал ее медленно, с трепетом, целуя каждый освобожденный от одежды участок кожи: ключицу, плечо, изгиб руки. Когда она осталась совсем без одежды, он замер, глядя на нее, и в его взгляде был не только восторг, но и благоговение.

– Ты такая красивая, – выдохнул он. – Я так боялся тебя испугать.

Она стеснялась, пыталась прикрыться, но он не позволил. Его ладони скользили по ее телу, согревая, пробуждая в ней незнакомые до сих пор ощущения. Его пальцы были удивительно ласковыми. Он изучал ее, как драгоценность, и она постепенно расслаблялась, отдаваясь потоку нахлынувших чувств.

Когда боль от первого проникновения пронзила ее, она вскрикнула и вцепилась ему в плечи. Влас замер, его тело напряглось.

– Больно? Я остановлюсь, – в его голосе была паника.

– Нет, – прошептала она, глядя в его глаза, полные муки и заботы. – Не останавливайся. Просто… держи меня.

Он снова начал двигаться, но теперь его движения были еще более медленными, осторожными. Боль постепенно утихла, сменившись новым, странным и всепоглощающим чувством. Она чувствовала его целиком, каждую мышцу, каждый нерв. Его шепот в ухо был горячим и прерывистым: «Жень… моя… ты только моя…».

Он вел ее за собой, и она следовала, доверяя ему полностью. Вскоре ее собственное тело начало отвечать ему, подчиняясь какому-то древнему ритму. Стыд и страх растворились, уступив место чистой, животной страсти. Она обвила его ногами, притягивая к себе, желая быть к нему как можно ближе. Он чувствовал ее отклик, и его бережность начала уступать место нарастающему, неконтролируемому напору. Его движения стали быстрее, увереннее. Женя слышала его сдавленные стоны, чувствовала, как дрожат его мышцы. Она сама была на грани, ее тело вздрагивало в предвкушении неведомого пика.

– Я не могу… сейчас… – простонал он, и его лицо исказилось гримасой наслаждения и боли.

В последний момент он резко вышел из нее и, сдавленно крикнув, кончил ей на живот. Теплая жидкость обожгла кожу. Он рухнул на нее, тяжелый, мокрый от пота, и замер, беспомощно опустив голову ей на грудь. Они лежали так несколько минут, не в силах пошевелиться, слушая, как бьются их сердца, постепенно успокаиваясь. Потом Влас поднялся на локоть и посмотрел на нее. В его глазах было что-то новое – нежность, смешанная с изумлением и какой-то мужской гордостью.

– Я тебя не поранил? – тихо спросил он, проводя пальцем по ее щеке.

Она покачала головой, не в силах вымолвить ни слова. Она чувствовала себя другой – взрослой, принадлежащей ему, и от этого было и страшно, и бесконечно спокойно.

Он встал, принес мокрое полотенце и с невероятной бережностью вытер ее живот. Потом лег рядом, накрыл их обоих одеялом и притянул ее к себе. Она прижалась к его горячему телу, слушая его ровное дыхание.

За окном была холодная ноябрьская ночь, а в их маленьком мире царили тепло и тишина. Он не сказал «я тебя люблю». Но в его объятиях, в его заботе было все, что ей было нужно. Она знала – теперь они связаны навсегда. И фраза «Без тебя нельзя» из романтической клятвы превратилась в физическую реальность.

Глава 3

Та ноябрьская ночь стала точкой невозврата. Словно прорвало плотину, сдерживавшую бурную, мутную реку его желания. Теперь, как только мама Жени, Раиса Даниловна, уезжала в очередной рейс, ее хрущевка превращалась в их потайной мир, их вселенную, ограниченную стенами и занавешенными окнами.

Женя жила в новом ритме – от рейса до рейса. Она отсчитывала дни по маминым маршрутам: «Москва-Сочи», «Москва-Адлер», «Москва-Владивосток». Чем длиннее был рейс, тем больше часов они могли провести вместе. Она встречала его на пороге, и едва дверь захлопывалась, на них обрушивалась тишина, густая и звенящая, которую нарушало лишь прерывистое дыхание.

После той первой ночи что-то в Власе окончательно сорвалось с цепи. Его страсть была необузданной, всепоглощающей. Он приходил к ней, уже пылая изнутри, с тем самым огнем в зеленых глазах, который она помнила по их первым свиданиям, но теперь он стал ярче, опаснее. Он не просто желал ее – он жаждал обладать ею снова и снова, будто пытаясь впитать в себя всю ее сущность, всю ту тишину и спокойствие, которые она ему дарила.

Его поцелуи были не просто ласковыми. Они были иссушающими. Он прижимал ее к стене в прихожей, даже не дав раздеться, его руки под юбкой, его губы на ее губах, шее, плечах – везде сразу. Он словно хотел запечатлеть ее всю, сразу, сию же секунду. Для Жени эти мгновения были и блаженством, и испытанием. Она тонула в нем, как в океане. Ее собственное тело, пробудившееся той ночью, теперь отвечало ему с такой же дикой, незнакомой ей силой. Она таяла, как воск под горячими пальцами, переставая быть собой и становясь частью его вихря.

Он действительно приходил не с пустыми руками. Отец, Ефим Сергеевич, видя, что сын наконец-то «взялся за ум» – подтянул учебу, не нарушал устав, исправно ходил в наряды, – смягчился. Карманные деньги Власа увеличились в разы. И он тратил их на нее. Он приносил дорогие конфеты в изящных коробках, которые Жена видела только на витринах, фрукты, не по сезону, духи с запахом, от которого кружилась голова. Однажды он привез огромного плюшевого медведя, такого большого, что его пришлось с трудом протаскивать в дверь. Они смеялись, как дети, запихивая медведя в угол комнаты.

– Зачем? – спрашивала Женя, смущенно улыбаясь, держа в руках очередной подарок.

– Хочу, – коротко отвечал он, притягивая ее к себе. – Хочу, чтобы у тебя все было. Все самое лучшее.

В этих словах сквозило не просто щедрость. Это было желание компенсировать. Компенсировать редкие встречи, компенсировать свое отсутствие, компенсировать ту пропасть, что лежала между его миром московских богатств и ее миром скромной хрущевки. Подарки были мостами, которые он спешно наводил, пытаясь соединить два берега.

Но главным подарком была его страсть. В ней не было той бережной нежности, что была в их первую ночь. Теперь в ней была ярость голодного зверя. Он раздевал ее быстро, почти торопливо, его пальцы обжигали кожу. Он изучал ее тело уже не как драгоценность, а как свою законную территорию, каждый изгиб, каждую родинку. Его ласки были властными, требовательными. Он мог часами ласкать ее, доводя до исступления, до немых молитв и стона, а потом резко войти в нее, заполняя собой все ее естество.

Для Жени это было сжигание. Она горела заживо в этом пламени, и ей это нравилось. В эти часы не было ни страха за будущее, ни ядовитых нашептываний Светки, ни скучной обыденности учебы. Был только он – его горячее тело, его сдавленные стоны, его шепот, хриплый и прерывистый: «Ты моя… Слышишь? Только моя…». Она чувствовала его собственничество каждой клеткой, и это рождало в ней ответное, дикое чувство принадлежности ему.

Иногда, после особенно бурного соития, когда они лежали мокрые и обессиленные, он становился снова тем мальчиком, который боялся ее спугнуть. Он гладил ее волосы, целовал пальцы и смотрел в потолок.

– Отец доволен, – говорил он как-то раз. – Говорит, видит во мне наконец продолжателя дела. Увеличил содержание. Теперь, если все сдам, на каникулах можно будет съездить куда-нибудь. Я тебя с собой возьму.