скачать книгу бесплатно
Напрягшись телом, в ожидании, что теперь Шар взорвется, он прикрыл лицо рукой, однако ничего взрывного не произошло. Шар набухал, рос, темнел боками. Он сделался вялым и рыхлым, словно мокрая вата, при этом, конечно, утратил хрустальную свою прозрачность. В тот момент, когда поверхность его коснулась стола, произошло неуловимое – будто глаз моргнул – изменение. Оболочка Шара сделалась невидимой, а то и вовсе исчезла, и из нее, точно из кокона, явилась в полный рост девушка.
Девушка ступила на стол.
Прекрасная, как вочеловеченная греза, она стояла, прижав руки к груди и склонив голову, отчего непокрытые волосы ниспадали ей на лицо золотистой вуалью. Ее легкая, изящная фигурка была спеленута невесомой, словно сотканной из паутины, тканью, в позе чувствовалось напряжение – как в стебле цветка накануне излома. Всю ее ореолом окружала дрожь сияния – только это подобие мандорлы и оставалось теперь от Шара. Сам он исчез, растворился в воздухе подобно фантому, но присутствие его, тем не менее, чувствовалось, энергетическая составляющая ощущалась, раздавшееся по комнате напряжение довлело над всем. Что же он такое, этот Шар, чем он является для девушки, почему они неразлучны, задавал себе вопросы Тант. Он был смущен, взволнован до крайности и в какой-то степени даже напуган, но держался молодцом, помня, что сюрприз был объявлен заранее.
Он досадовал на Лалеллу и потому позволил себе пошутить.
– Здравствуй, Ника! – приветствовал он гостью, подняв бокал, который так и держал в руке. – Как хорошо, что ты, наконец, прилетела! Присоединяйся! С Новым годом тебя! Пусть он будет для тебя счастливым! Поменьше летай по свету, а лучше и вовсе расстанься со своим Шаром. И давай будем встречаться с тобой наяву! За встречу!
Запрокинув голову, он сделал большой глоток вина и, проглотив этот шипучий комок, лихо тряхнул волосами. Ну, ему так показалось, что тряхнул.
– Уф! – вырвалось у него. – Хорошо! Но почему ты не пьешь шампанского, Ника? Ах, да, я не предложил даме вина! Прости, я слишком взволнован.
Медленно подняв голову, девушка скованным движением руки убрала волосы с лица и взглянула Танту прямо в глаза. Неземным холодом и жутью повеяло на него от взгляда ее темных глубоких глаз. Он даже было отступил на шаг, но тут же овладел собой. Заиграло в нем ретивое. Какого черта, подумал он? Вот только не надо меня пугать!
– Что, гостьюшка дорогая, – немного фиглярствуя, кольнул он ее опять, – не любо тебе наше угощение? Или наша компания? Зачем же пришла?
Ника смолчала и на этот раз, только глаза ее затуманились – будто на зеркало осел пар. Взгляд ее обратился куда-то внутрь себя, дав Танту возможность увидеть свою обратную сторону.
Обратная сторона взгляда! Ух, ты!
Мыслимое ли дело посмотреть вослед стреле, летящей тебе в сердце?
Тант содрогнулся. Там, с другой стороны, была пустота.
Ее глаза представились ему окном, через которое из темного холодного пространства смотрел чужой человек. Только чужака он не различил, не узнал – лишь почувствовал. Однако этого короткого прикосновения к изнанке, к той стороне ему хватило на то, чтобы понять всю тяжесть положения, в котором пребывала его гостья.
Что-то мешало ему думать, что-то настойчиво, назойливо давило на мозг.
Ника сделала вольное движение рукой, повела плечами и подбоченилась, показывая, что сейчас пустится в пляс. Тотчас до слуха Танта донесся далекий отголосок музыки, и он подумал, не она ли была тем самым гнетом, который старался подавить каждое движение его мысли. Невозможно было определить, откуда музыка раздавалась, где находился источник, похоже, что она, как волна в бочке, стремилась со всех сторон к центру, и там, где находилась Ника, происходил резонансный всплеск. Музыка делалась все громче и громче, пока, наконец, не обрушилась шквалом, вытеснив, заместив собой воздух. Она билась, трепетала в пространстве, будто живая ткань, но что выражала, что пыталась донести – постичь того Танту не удавалось.
Тут-то из глубин подсознания большой хищной рыбой поднялось и, готовя острые зубы, прошлось по поверхности чувство опасности. Но протуберанец музыки играючи обрушился на нее всей своей тяжестью, и раздавил, и смахнул. И чудище глубин, расплющенное и изувеченное, не успев занять в сознании и душе Танта место, на которое рассчитывало, убралось обратно во тьму, чьим порождением являлось. Получилось, будто выступил кто из темноты, крикнул – берегись! – и, неузнанный, спрятался обратно. Тант услышал голос, но не уловил смысла, оглянулся по сторонам и махнул рукой, ничего не заметив: померещилось. Да мало ли страхов по углам прячется? Так и не остерегся.
Музыка все накатывала и накатывала, вал ее шел за валом, не сбавляя темпа, и было очевидно, что пик музыкального паводка еще впереди. Ника начала свой танец медленно, но, по мере наплыва музыки, все убыстряла и убыстряла его, доведя скорость движений до такой величины, когда уже невозможно отделить одно от другого. Читались в ее стремительных перемещениях, виделись в перетекающих одно в другое па, и легкость бабочки, и грациозность лани, и холодное изящество змеи, и затаенное коварство пантеры перед прыжком – качествами многих живых существ наделила она в свой танец.
Танец ее олицетворял жизнь.
Постепенно все, что находилось на столе, с грохотом и звоном свалилось на пол, лишь в центре оставалась стоять незыблемо большая хрустальная ваза с букетом гвоздик, и Ника скользила вокруг нее, ткала кружево движений.
Совсем утративший ощущение реальности, Тант опустился на пол – там, где застала его музыка, – и хлопал в ладоши, раскачиваясь ей в такт. Занималось в нем, как долгожданное утро после бесконечной ночи, чувство радости от внезапного прочувствования полноты бытия, от осознания на каком-то изначальном уровне красоты жизни. И нетривиальность, новизна этого чувства – как свежесть весны после зимы, или света после тьмы – стократ усиливала радость. Однако мир его не расширился до бесконечности. Нет, он теперь заключался в нем самом, в этой музыке, и в танце Ники – конечно, и в самой Никой.
И еще, он как никогда прежде ощутил себя живым существом, таким же, как девушка, танцующая перед ним. Хотя по поводу девушки прежде были определенные сомнения. Живым, ни больше, ни меньше, и вместе с сознанием этого приходило к нему сознание своей великой свободы. Он был, оказывается, свободен от всего, что раньше хоть в какой-то степени стесняло его.
Он был способен на все, он все мог – так ему казалось. Да, собственно, он больше в этом не сомневался! Странное чувство, какой-то калейдоскоп странных чувств. А ведь это действительно сюрприз, ничего подобного он не ожидал.
– Алля, алля… – приговаривал он, хлопая в ладоши.
А мир на его глазах продолжал терять привычные очертания, – зыбкий и призрачный, как мираж. А, может, то и был мираж, только Тант не мог разглядеть обман, и все глубже окунался, сильней вживался в него. Мир сузился, сжался, и вот уже он сам находился в некоем подобии сферы. Пространство вокруг плавилось, как воздух над асфальтом в жаркий летний полдень, да, собственно, как и сам асфальт – струилось, текло смолой-живицей. Он видел только эту мутную, полупрозрачную скорлупу вокруг, а что там дальше, в трех шагах, разглядеть уже было невозможно. Был лишь он, была Ника, и была музыка. Он не отрывал глаз от ее лица, и все хлопал в ладоши, и все ширилось в нем обретенное, нежданное чувство радости. Лицо Ники представлялось ему далеким прекрасным миром, заглянуть в который он никогда не чаял, но вот, надо же, такое счастье случилось. Чудесный мир стал близок, только протяни руку – ощутишь его теплоту. Да, это казалось чудом. И было чудом, против которого он уже не протестовал. Более того, он тут же и понял, что обманывал себя, утверждая, что чудес не бывает. На самом деле он ждал чуда всю жизнь. Он и теперь жаждал его. Лицо Ники то приближалось до ощущения дыхания, срывавшегося с ее губ, то удалялось, теряясь в неясности и размытости, но неизменно оставалось прекрасным, зовущим. Манящим.
Вот оно вознеслось вверх и заполнило собой небо, и глянуло на него оттуда, как лик с купола храма, глазами строгими и полными тревоги. Печаль скопилась в уголках их, переполнила и, высвобождаясь немедленно, пролилась вниз слезами и дождем.
Вскинув руки вверх, Тант рассмеялся, радуясь и такой малости.
А музыка все бурлила, неистовствовала, срывалась паводковым потоком, зримо вскипала волной и опадала клочьями пены на потрясенную обнаженную душу Танта. Чувствовалось, близок момент, когда невозможно будет выносить такую необузданную страсть душе человеческой.
Ника выхватила гвоздики из вазы и, прижимая к груди, еще покружилась с ними, а потом бросила цветы охапкой, точно со сцены в партер. Едва коснувшись земли, гвоздики превратились в семь юных дев, облаченных в легкие шелка всех оттенков алого. Влекомые ветром фантазии и волшебства, они закружились вокруг Танта, творя свой танец, сплетая священнодействие. Их появление Тант воспринял с восторгом, как следующую картину в едином полотне спектакля. Теперь он знал, что в жизни возможно все. Жизнь вообще переменчива, как погода у моря, он продолжал аплодировать, нимало не удивившись изменению мизансцены.
В тот миг, когда музыка достигла недостижимых, казалось, высот крещендо, шафранной змейкой, проворней стрелы дикаря, взвилась в воздух лента, которой изначально был перетянут сверток с сюрпризом, и обвила грудь Ники. Девушка содрогнулась, сжалась, точно лента на самом деле была не шелковой, а стальной. Музыка резко изменилась. Вот только она вся – пыл исступленности, разгул удальства, лихая скачка наперегонки со временем, и вдруг остановка, глубокий реверанс и поворот, и опрокидывание в завораживающий трепет чувств. Томный вздох, полу взгляд, полуулыбка – священные мгновения любви. А Ника уже вышивает новый, неспешный, невесомый, невообразимый, как сон мотылька, танец, вдохновленный сквозным призывом к любви и предчувствием счастья. Это – сны всех детей нашей грешной Земли, это – грезы вершащих любовь наперекор леденящему ужасу исчезновения.
Но что это?
Неуверенной, непослушной рукой, будто двигал ей кто-то посторонний, Ника нащупала край ленты и потянула за него. Медленно, очень медленно, скользя по течению музыки, отдаваясь ему, повинуясь. Следом за лентой, легкий и послушный, потянулся шелк ее платья. И все ее движения – до последнего взмаха, до тихого вздоха, – словно сомнамбулы, повторили остальные девушки, призрачные нимфы сна, из сна и пришедшие.
Лицо Ники исказилось болью и страданием, не лицо, а сплошная гримаса, маска ужаса и отвращения. Очевидно, все, что она делала, противно ее воле, но слишком велика оказалась сила, ее принуждавшая, и не было от нее спасения.
Но Тант!
Он уже не видел лица девушки из шара, даже не смотрел на него! Вознесясь на вершину крамольной своей радости, он, затаив дыхание, следил, как опадает шелк с ее подневольного тела. И вот уже зудящее желание естества возникло в нем, выстрелило. Камень малый сорвался с вершины и породил лавину, которой невозможно противостоять. Тант вскочил, готовый броситься вперед, но…
Что-то непонятное, что-то странное произошло с ним. Он будто налетел телом и ударился о невидимую стену. Прилип к стеклу, раскинув руки, после чего надломился, смялся и, прижимаясь к преграде, сполз на пол.
Тант так и не понял тогда, и после не мог решить – что это было? То ли сработала внутренняя его самозащита, то ли некто, часто именуемый судьбой, уберег его в этот раз от несчастья. А, может, просто порыв свежего ветра рассеял туман и видения в его воспаленном мозгу. Животная стихия унялась, и пелена спала с глаз Танта, будто омыли их живой водой из открывшихся целебных фонтанов. Он прозрел, увидел – и ужаснулся. И содрогнулся, от стыда и раскаяния.
Боже, подумал он, что за наваждение?
Музыка смолкла. Ника и другие девушки замерли, погруженные во всполохи багряного света, в странных, неестественных позах, словно кто-то приказал им – замри! – в самый неподходящий для остановки момент. Они смотрели на Танта, и он не мог определить, чего больше было в выражение их глаз: ужаса или мольбы о помощи?
Да, собственно, не было у него сил задуматься еще над этим.
Он совершенно взмок от слабости и гнева – до потемнения одежды. Желая прекратить все, немедленно, он схватил подвернувшуюся под руку подушку с дивана и швырнул ее в Нику.
– Вон! – заорал он в бессильном исступлении. – Вон! Все убирайтесь!
Что-то загремело, вспыхнуло. Брошенная подушка растворилась в полете, исчезла, будто обтекал ее не воздух, а соляная кислота. Снова громыхнуло, свет замигал. Стая воронья, невесть откуда взявшаяся в комнате, поднялась с громким карканьем и заметалась вокруг него, и забила черными крыльями. Черный вихрь потянулся, завился лентами, тогда и пространство окружающее вдруг сузилось, сжалось до размеров черепной коробки. Лицо Ники возникло вдруг снова, приблизилось вплотную к нему, и тут в темных глазах ее привиделся ему слабый огонек надежды. Девушка неуверенно, совсем робко улыбнулась и махнула ему рукой. Следом раздался хрустальный звон – раз, два, три. Лицо Ники задрожало, расплываясь, потекло во все стороны и стерлось, наконец, совершенно, словно не существовало никогда.
И тогда мир окунулся во мрак. Сюрприз, подумал Тант, вот тебе и сюрприз. Можно сказать, удался.
Он почувствовал, что куда-то проваливается, падает. Показалась, внутрь самого себя, как рушатся полые башни. Когда холод мертвой вселенной завладел его душой и телом, вновь вспыхнул в темноте все тот же зловещий Шар. И голос, никогда не слышанный им раньше, сотрясая все его естество, возвестил: «Берегись!»
– Берегись! Берегись! Берегись… – повторяло эхо его сознания сколько могло, но и оно довольно быстро угасло, задушенное губительным зноем Шара.
1.7. Колечко с изумрудом
Он очнулся от неудобства текущего положения. Тело разбудило его пронзительной жалобой, что совсем задубело и болит, и дальше так лежать невозможно. Мышцы затекли и ныли, а в глаза, такое ощущение, будто кто-то нахально тыкал пальцами. Было холодно и ничем не пахло. А может и пахло, только нос запахов не воспринимал. Он разомкнул веки и тотчас захлопнул их снова – яркий безжалостный свет иглами вонзился в зрачки и, сквозь них, куда-то в самую середину мозга. От этого воздействия по телу прошла судорога. И ладно бы легче стало, можно бы и смириться, но нет, не наступило облегчения.
«Шар!» – пронеслось в сознании, а следом проявились в нем и картины недавнего варьете. Тут же всплыли, и он вспомнил, что рассматривал их всю ночь. Тант перевернулся на живот и, тяжело опираясь на руки, поднялся. Сначала на колени, потом и на ноги. Прикрывая лицо рукой от возможной световой атаки, осмотрелся.
Никакого Шара в комнате, конечно, не было, ему снова привиделось. Свечи давно оплыли и погасли, зато под потолком одиноко горела бесполезная белым днем электрическая лампочка. Да, и в углу так же сиротливо, приветом из прошедшего праздника, светилась елка.
«Слава те, Господи! – облегчил вздохом душу Тант, и закрепил облегчение словами. – Хорошо, хоть того адского устройства здесь больше нет. Нам такого канделябра не надоть». Он почувствовал нестерпимую злость к все еще неопознанному летающему предмету. И поднимающееся раздражение. И затаившуюся неловкость, даже стыд. Целый букет чувств, однако.
Ероша волосы и чеша затылок, он придирчиво осмотрел комнату.
– Да, – пробормотал озадаченно, – порядочек…
Разгром был полнейший. Создавалось впечатление, что в комнате всю ноченьку напролет, а, быть может, и не одну только эту ноченьку, пьянствовали с десяток мужчин, которые под конец подрались и ушли, оставив, естественно, все, как есть, в том числе и хозяина на полу. В одном углу мигала гирляндой елка, хлопал бельмастым глазом, в другом, телевизор, а среди осколков посуды на полу лежали красно-зелеными лоскутами поникшие и растоптанные тела гвоздик.
– Да… – пробормотал Тант еще раз, не зная, что думать и что говорить, – погуляли…
Собственно, сам же и погулял. Больше никого ведь не было, – Лалелла так и не пришла… Едва вспомнил и подумал о ней, как накрыло глухой тоской, и, снова, раздражением. Неужели это тот сказочный праздник, который одаривает всех чудесами, подумал он? А я? А мне? Что-то не похоже, чтобы хоть что-нибудь. Совсем не похоже.
Он обошел вокруг стола и вытащил из заглохшего камина подушку, понюхал ее обгоревший край и сокрушенно покачал головой. Никогда не доверял он сказкам, но чтобы после встречи с ней остались такие следы… Не ожидал. Сюрприз, ага.
– Да… – произнес он и в третий раз. – Кажется, это уж слишком…
Он покачал головой, и тут же схватился за нее и застонал. Голова, вдруг опомнившись, заболела так, точно была заполнена кипятком по самую макушку. Обстоятельство, возможно, не смертельное, однако сейчас нежелательное вдвойне. Лучше бы ее не беспокоить, подумалось. Само по себе неприятно, когда голова болит, а тут еще без ее помощи не разобраться в том, что произошло.
А произошло ли что?
Вопрос этот вдруг пророс в его мозгу и постепенно дотянулся неостановимым и крепким корешком до чего-то материального в груди, возбудив там смятение и неуверенность. Под чем-то материальным в груди он подразумевал, разумеется, душу. А что еще? Неуверенность сердца называется по-другому. Тем более, его смятение.
По подоконнику за стеклом застучала какая-то живность. Тант перевел взгляд туда и вполне равнодушно зафиксировал в сознании копошащиеся с той стороны тушки голубей – на фоне серого, усталого после праздника мира. Да, мир, как ни странно, праздник пережил. Может быть, и зря.
К делам внутренним и локальным от вопросов общемировых его вернул звонок в дверь. Не выпуская из рук подушки, он пошел открывать.
В квартиру ворвалась целая толпа веселых людей, человек семь, а то и все десять, в основном – сослуживцы, но некоторых из них Тант видел впервые. А кое-кого уже и не надеялся увидеть.
– Тант! – закричал с порога Альвин. – Ты уже на ногах? Вот молодчина!
– А мы решили немного прогуляться, – сообщил ему кто-то.
– Погодка!
– Да ты чем ошарашенный такой, чудак?!
– Он еще в себя не пришел.
– Ничего, сейчас поправим!
– Новый год встретили, кажется, прекрасно, – говорил Альвин. – Точно не скажу, всего не помню, но кажется, что так. Перебрали, естественно, но на то и мужская кампания. Одни гренадеры, шутка ли! Мы мальчишник устраивали, если ты забыл.
– Говорили тебе, давай женщин пригласим, а ты нет да нет… Вот и проскочили нужную остановку. Но все равно прекрасно.
– Ах, ты! – донесся возглас из комнаты. – У тебя тут что, медвежий цирк выступал?
– Сам же буянил, как медведь! Ему больше не наливать!
– Как это? За что такое жестокое наказание?
– Почто!
– Почто?
– А что бы знал!
– Ничего! Сейчас заблестит, – вновь успокоил оптимист.
Тант в смущении тер лоб. Так, так, соображал он, все приснилось, привиделось. Снова тер лоб, испытывая одновременно и разочарование, и – мучительное, почти болезненное облегчение.
Альвин обнял его за плечи.
– Ну, старина, не переживай, все прекрасно. С Новым годом! Да брось ты подушку, вот же вцепился в нее.
Он взял из рук Танта подушку и, увидав обожженный край, крякнул.
– Гм…да. Добрый знак. Говорят – к удаче и плодородию.
– Да иди ты! – отмахнулся Тант.
– А ваза-то цела! – возвестил кто-то. – Удивительно! В самом эпицентре.
– Долго жить будет!
Из коридора донесся взрыв хохота в ответ на неуслышанную шутку.
– Черт, – буркнул Тант. – Ничего не помню.
– Честно говоря, – шепнул в ответ Альвин, – и я не вполне…
В комнате Тант поднял с пола гвоздики, затем взял вазу, намереваясь вернуть их на место. Что-то перекатилось в ее глубине и звякнуло о стенку. Тихий, как вздох колокольчика, звон растаял, не успев возникнуть. Тант машинально сунул в вазу руку и вытащил на свет божий мелкий металлический предмет.
На ладони его лежало кольцо.
«Кольцо? – удивился он. – Откуда? Обронил, видно, кто-то».
Он уже открыл было рот, и вопрос едва не сорвался с его языка, когда, как слова забытой песни, – в порядке просветления – вспомнился ему прощальный взгляд Ники, и звон хрусталя. Пальцы сжались в кулак, сохраняя доказательство. Только – чего?
«Сойти с ума, – лихорадил умом он. Мысли сыпались обрывками, как в бреду. – Где же сон, где явь? Сплю я сейчас, или спал тогда? Если спал вчера – откуда кольцо, если сплю сейчас – чьи это гости? Или, быть может, жизнь моя превратилась в игру, странную игру без названия, не ясную мне ничуть? А… Ведь это Лалелла! Ее шутки, ее сюрприз. Кто же она такая? Ведьма? Пффф… Ну, блин! Но теперь-то уж она не вернется? Нет, боюсь, не раз еще придется столкнуться с ней. Чувствую, что так и будет. Ах, Ника-Ника, печаль моя! Кто ты, что ты? Почему твой выбор пал на меня?
От мыслей его отвлек хлопок вылетевшей из бутылки пробки. Ударила струя в сдвинутые бокалы, напомнив пенным бурлением и шипением пузырей, что праздник еще продолжается, и негоже забывать об этом. Пузыри и пена, мишура. Чистое счастье. Суть праздника, разве нет?
К нему опять подошел Альвин.
– Тант, предлагаю выпить за дружбу. За нашу дружбу! Чтобы никогда больше не объявилось силы, способной омрачить, тем более, убить ее. Пусть она переживет нас! Дружба, конечно, не сила.
– Ты прав. Дружба, это все, что у нас есть – будем же беречь ее! – Тант чувствовал, как от простых слов этих наполняется силами его тело. Дружба! Да как можно выжить без нее?
Он улыбнулся другу.
