скачать книгу бесплатно
«0-го-го! – озадачился Тант. – Однако – штучка!»
Выходя из мастерской, он наткнулся на недружественный взгляд рыжего юноши и пожал плечами, невольно повторив жест Лалеллы. Что поделать, невозможно нравиться всем сразу. Тем более рыжим. Хотя к рыжим у Танта было самое нежное отношение.
Тант очень любил этот город – Сальви-Крус, ставший его, Танта городом. Не коренной, на самом деле, житель, он успел изучить его досконально, до ощущения слитности, нерасторжимости – и полюбил всем сердцем. Где-то далеко на юге был другой городок, маленькая его родина, средоточие всех его начал. И тот южный город был бесконечно дорог Танту, но Сальви-Крусс – совсем другое.
Он пленил его, прежде всего, своей непредсказуемостью. Да, пожалуй, так – непредсказуемостью и ошеломительной текучестью, пластичностью облика. Этот город невозможно было предсказать, просчитать, угадать, как он будет выглядеть в тот или иной день и даже момент. Только в общих чертах. При желании конкретизировать картинку, приходилось почти сразу признать, что она постоянно видоизменяется, течет, трансформируется. Танту казалось порой, что гениальный творец в порыве вдохновения, в вихре творческого буйства, экстаза, за одну короткую летнюю ночь сотворил все это – и никогда никто больше не сможет повторить ничего подобного. Улицы, дворцы и площади застыли в удивительном беспорядке, породив, сформировав из хаоса великолепную гармонию. Даже на плане город походил на драгоценный узор. Сады и парки возникали в самых невероятных местах. За бетонным боком улицы мог неожиданно оказаться тенистый сквер, а быстрый проспект вдруг со всего разбега упирался в озеро. А дальше изумрудными лентами вились бульвары, где в многочисленных кафе любили проводить часы отдыха горожане. В том месте, где Зеленый бульвар в крутом изгибе спускался к реке Славе, и его под острым углом пересекала улица Откровений, сохраняемый этими двумя магистралями, словно в объятиях двух крепких рук, расположился небольшой, но тенистый и уютный парк. Там, под сенью могучих, деревьев прятало свою чистоту небольшое озеро, в зеркало которого любила заглядываться сама Весна. И Осень, кстати, тоже любила. Все любили.
Там, на озере, жили два лебедя, белый и черный, любимцы стариков и детей, давным-давно ставшие символом города. Их всегда было двое, один белый и один черный. С ранней весны до поздней осени они скользили по водной глади, любуясь на свои отражения. В октябре многие жители приходили проводить их в дальний путь, еще больше людей встречало их в середине апреля, когда после зимовки они возвращались домой. И очень многие, наверное, сочли бы себя глубоко несчастными, если бы птицы однажды не вернулись. Приезжие посмеивались, иные пожимали плечами, а Тант понимал любовь горожан к птицам и безоговорочно разделял их чувства сам.
Там, на самом берегу озера, приютилось небольшое кафе, открытая веранда которого своими босыми ногами шагнула прямо в воду.
В этом кафе не бывал разве лишь тот, кто никогда не любил. Да, это было привычное место встреч всех городских влюбленных.
Дневной зной пошел на убыль, с озера потянуло прохладой, находиться на террасе в это время было просто чудесно. Тант сидел возле самого ограждения Веранды, перебирал в уме впечатления дня и краем глаза наблюдал, как важные птицы с достоинством знатных господ, временно испытывающих трудности, подбирали брошенные им детьми куски хлеба. Вот птица, думал Тант, одно из чудес, сотворенных природой, заглатывает хлеб и ни о чем больше не думает. А, говорят, чувства имеет необыкновенно сильные, погибнет один – другой от горя насмерть расшибется. И какое удивительное постоянство – столько лет все вместе, все вдвоем, все тяготы, все перелеты, голод, холод – все поровну. Мы, люди, справедливо горды тем, что мы – люди, но многие ли из нас способны на такое? Пожалуй, что нет. Вот, например, Лалелла… Тант подумал о Лалелле и убедился, что ничего конкретного о ней сказать пока не может. Кто она такая? Чем живет? Какие песни слушает, какие книги читает? Какие сны видит по ночам? Кто ж ее знает! Красива – это да. На нее взглянуть раз – и можно забыть о следующем глотке воздуха, так хороша. Волосы, глаза… А голос! Но речи странные, обволакивающие, словно восточные благовония. Дурманят. Хочется слушать, впитывать… «Останется лишь красота!» А какие находит краски! Талант, судя по всему, необыкновенный…
Только вот придет ли она? Тант нахмурился. Сказала, что да, значит, должна быть. Ну, а если… ну, а если нет – придется побеспокоить ее еще раз, обязательно. Где ее найти, не секрет.
Ветер, пробуя силы, крутнул желтый песок на дорожках. И, видимо почувствовав себя достаточно отдохнувшим, он прошелся по траве, задрал платьице подвернувшейся девчонке, прошумел в листве деревьев и был таков. Откуда-то из Центра донесся бронзовый бой колокола:
– Бом-бом-бомммм!..
Тант бросил взгляд на руку, часы подтвердили: уже шесть!
– Как вы чудесно устроились! – раздался голос за спиной.
Он оглянулся: Лалелла! Все же пришла!
Поспешно встал и подвинул девушке стул.
– Очень рад, что вы нашли время. Одному мне было бы грустно провести этот вечер.
– Почему же? Разве одиночество повод для грусти?
– Конечно! Я это знаю. Именно потому, что вы не пришли, мне было бы грустно.
– Но я же пришла?
– Об этом и говорю. И я рад, что вам здесь нравится.
Зеленый свет мягко изливался из глаз Лалеллы, подавляя и приглушая другие краски. Мир покажется таким, если увидеть его сквозь осколок зеленого стекла. От такой насыщенной зелени, а может и от других причин, Танту вдруг сделалось зябко, но очарование, тем не менее, не проходило. Возникло ощущение нереальности происходящего, будто бы выплеснулась вода из озера и накрыла его с головой, отгородив от остального мира. Тант встрепенулся, чары рассеялись, и он определил насмешку во взгляде зеленых глаз.
– У вас удивительные глаза, – восстановил равновесие он. – Прямо колдовские. Насмешка померкла.
– Правда? Что ж, я не против, – улыбнулась Лалелла. – Но вас же интересуют не они? Не мои глаза?
– Меня интересуете вы, ваш цельный образ – в том числе и глаза. И ваши взгляды, и теория, – улыбнулся Тант. – Хотя, по правде сказать, больше вы. Но – рассказывайте, рассказывайте, пожалуйста, я внимательно слушаю.
Знакомым уже жестом девушка повела плечом.
– Что же рассказывать? Теории ведь, собственно-то, никакой и нет. Так, отдельные мысли по поводу. Скорей даже, облаченные в слова ощущения.
– Тем более рассказывайте, это еще интересней – знать, как мыслит художник, – подбодрил ее Тант.
– Хорошо, – Лалелла кивнула головой и смешно закусила губу. Помолчала, сосредотачиваясь.
– Посмотрите кругом себя, – начала она. – Вы видите мир, в котором мы живем, эти деревья, озеро, этих лебедей, цветы, людей, это небо над головой. Не скажете ли, что их объединяет? Не торопитесь с ответом, всмотритесь. Говорят, что нет ничего вечного, все преходяще, всему свой черед, свой срок. Это верно, но лишь отчасти. Есть, есть нечто незыблемое, что объединяет все предметы и явления во вселенной. Вас не смущает такая глобальность? Я знаю, это нечто – красота. Да-да, красота. Вы посмотрите, как прекрасна жизнь! Как переполнена она красотой! Но пойдем дальше. Я смею утверждать, что и в безобразии есть своя красота. Даже пыль, обыкновенная пыль на дороге по-своему красива, надо лишь заметить это. Камень, цветок, лягушка – все они таят в себе свою каплю красоты. Что больше, что меньше, но ничто, даже самое безобразное, не лишено этой капли. И красота не исчезает. Погибнут лебеди, а их красота останется. Погибнет все, а красота останется. И, быть может, когда-нибудь в мире останется одна лишь красота…
– В чистом виде? – не удержался от вопроса Тант. – Но кому она будет нужна? В смысле, для чего красота нужна, если ее некому оценить? Я понимаю так, что красота – это способность предметов там, или живых существ затрагивать в нас определенные чувства и вызывать определенную же реакцию в сознании. Если не будет нас, не будет нашей реакции – не родится, значит, и само понятие, красота! Да и кому она будет нужна без людей?
– Ну, – улыбнулась Лалелла, – это субъективизм, не будем забираться так глубоко. Согласимся просто, что красота есть, существует реально и – достаточно самостоятельно. Все остальное вынесем за скобки. Значит, ее можно выделить, как вы говорите, в чистом виде. Как это ни странно звучит, мне думается, что такое вполне возможно. И художники уже делают кое-что в этом направлении. Не только художники, но они больше других. Конечно, первые шаги слабы и робки… Но придет время, и производство красоты будет освоено в любых количествах. Это моя мечта. Представляете, что произойдет, если наполнить мир красотой!..
– Думаю, что будет приторно и очень скоро надоест. Возможно, тогда возникнет новое понятие красоты…
– Ну и что! Мы и ее сможем воспроизвести.
– Ладно, тогда вот что. А что вы скажете о красоте поступка? Красоте обыкновенного человеческого поступка. Красоте жеста? Ее тоже можно выделить?
По лицу девушки скользнула едва уловимая тень – словно птица пронеслась по диску солнца.
– Это искусственное понятие, – сказала она. – В природе нет поступков. Есть действия, явления – и все они диктуются условиями жизни. В конечном итоге красота поступка, как вы говорите, та же красота, о которой речь.
– Что же, выходит, нет необходимости бороться за красоту, коль она бессмертна? – не отставал Тант.
– Почему же? – улыбалась в ответ Лалелла. – Бороться надо, но ровно столько, чтобы сохранить ее. В известных пределах она и сама за себя постоит. Впрочем, я вам говорила, что и в безобразии своя красота – вы, быть может, поймете это когда-нибудь.
Так спорили они, а в небе тем временем загорались звезды. Одна, другая… И вот – словно сдернули покрывало – миллиарды миров глянули на Землю необозримым количеством солнц.
«И все-таки, – думал Тант, любуясь небом над головой, – люди рвутся к звездам не ради одной их красоты. Хотя и одного этого повода достаточно вполне».
.3.
Одноглазый кот Тихон
Начиная с первого вечера, встречи их стали регулярными, и знакомство очень скоро переросло в близость.
При этом удивительно, но не мог понять себя Тант. Он чувствовал, какая-то двойственность была в его отношении к художнице. Очень многое отталкивало его от Лалеллы, но и нечто неведомое неодолимо тянуло к ней. Он был с ней доверчив и откровенен, не таясь, раскрывал перед ней малейшие движения своей души – и в то же время постоянно находился настороже. Объяснить он этого не мог. Однако заметил, что краски мира сделались словно приглушенней, притом, что и сам он стал спокойней ко всему относиться. Милые истории, из которых прежде состояла его жизнь, перестали с ним приключаться, и, как-то незаметно, постепенно погасли улыбки, обычно вызываемые его появлением. Он тяготился этими изменившимися обстоятельствами, но не мог связать их с чем-то или кем-то конкретным. Тяжесть, проникшая в его жизнь, казалась навеянной извне, проявлением внешней силы – он ее не понимал и потому не мог от нее освободиться.
0 красоте они больше не спорили, как и не вспоминали о первом разговоре – словно не было его никогда. Но молчаливое состязание продолжалось. Лалелла ненавязчиво, как бы случайно, учила Танта распознавать красоту иную, недоступную ему раньше, острей реагировать на нее и видеть там, где ее, казалось бы, нет. Тант не противился этому, нет, он совсем не был против. Видеть мир более красивым – разве это плохо? Если вместо серого камня на дороге он обнаружит самоцвет – что же в этом ужасного? Напротив, это прекрасно. Загвоздка лишь в том, чтобы не обманываться, видеть то, что есть на самом деле. А вот с этим делом у Танта было не все в порядке. Постепенно менялось не только видение мира, но и отношение его к окружающему. Исчезла категоричность в суждениях, оценках. Плохому в человеке он мог теперь найти массу оправданий, в смешном видел и горькие стороны, а над иными слезами мог посмеяться.
– Тант, – сказал ему как-то друг его Альвин, – я тебе удивляюсь. Такое впечатление, что ты буквально за последние месяцы сильно повзрослел. Я бы даже сказал, что постарел. Что с тобой происходит, дорогой мой?
В ответ Тант пожал плечами. Он прищурился, прикидывая в уме, что на самом деле могут скрывать за собой слова Альвина. Потом поймал себя на потаенной своей мысли и ужаснулся, ведь столько прожито вместе с этим человеком, лучшим другом, да, и никогда не было ни тени сомнения в нем. Что же произошло теперь? Почему так отдалился он от друга?
«Что происходит? – терзал он себя. – Кто из нас изменился, кто стал другим, он или я?»
Как-то все сдвинулось со своих мест в его жизни, сошло с круга и замкнулось на девушке Лалелле. Любил ли он ее? Порой ему казалось, что да, порой – что нет. Однозначного ответа у него не было. Собственно, как и все, что с ней связано – никакой определенности. Так или иначе, но теперь он не мог без нее обходиться, просто не мог. Ему, словно глоток свежего воздуха, необходимо было видеть ее хотя бы раз в день. Увидеть, чтобы, засыпая вечером, снова встречаться с ней во снах и не расставаться всю ночь до утра. Лалелла владела его душой, как королева владеет подданным. Быть может, это и было любовью, однако она не возносила его, а, наоборот, как бы угнетала, отягощала. И, попроси кто его тогда ответить чистосердечно, любит он ее или нет, он бы промолчал. Только вот требовать такого ответа было некому.
И вот что удивительно. Тант не знал о своей подружке ровным счетом ничего. Ни кто она, ни откуда взялась. Он не знал даже, где она живет. Лалелла сама приходила к нему, но чаще они встречались в городе, где-нибудь в центре, на шумных улицах – места встречи выбирала она. И уходила одна, не позволяя себя провожать, иногда внезапно, прерывая разговор на полуслове, и, как заметил Тант, чаще всего это случалось незадолго до полуночи. Убегала, стуча каблучками, сворачивала за ближайший угол – и исчезала. Ни разу Танту не удавалось проследить за ней. Забежит он за тот же угол, где только что скрылась она, а там никого. Лишь ворона вышагивает важно по тротуару, кося на него глазом и из предосторожности приседая.
«Что за напасть! – злился Тант, не обращая внимания на тот странный факт, что гуляющая в столь поздний час ворона – нонсенс. – Шутки какие-то, или игры – не понять!»
– Потерпи! – смеялась Лалелла над его вопросами. – Потерпи. Скоро, быть может, очень скоро ты все узнаешь.
Однако время шло, и ничего не менялось, под вуаль, скрывавшую ее истинное лицо, заглянуть так и не удавалось.
Пришла пора, когда в отношениях их наступило некое равновесие. Тант оставался самим собой, хотя и находился под сильным влиянием своей подруги, и большего она сделать не могла – если у нее, конечно, было такое стремление. А было он или нет – этого наш журналист не знал, поскольку не был ни в чем уверен. Сомневался. Быть может, все он придумал сам, исходя из тех чувств и противоречий, которые обуяли его в последнее время. Словом, загадка, да и только.
Так или иначе, но он продолжал вести свой с ней диалог – как продолжение тех разговоров, с которых началось их знакомство. Правда, диалог часто превращался в его внутренний монолог ибо, как мы знаем, Лалелла не слишком была многословна на сей счет.
– Что же главное в нашей жизни? – задавал Тант подруге вопрос, без ответа на который эта самая жизнь казалась ему бессмысленной и неуютной. – Что главное? Ты все ратуешь за красоту внешнюю, броскую, эффектную. Даже – за красоту в чистом виде. Для тебя такая красота есть что, способ самовыражения? Или, может, смысл жизни?
– Владеющий красотой владеет всем, – отвечала она.
– Хочешь владеть всем? Зачем тебе это?
– Ни зачем. Красота не только спасет мир, но и завоюет. И с этим ничего не поделаешь. Важно оказаться на стороне победителей.
– Словно красота – разменная монета, валюта. А как же быть с красотой внутренней, которая и свойственна человеку прежде всего? По определению, как данность, без которой он теряет свою одухотворенность, превращается в живой камень? Ведь все люди уходят из жизни, но живые продолжают их помнить – по их делам и поступкам. И, лишь как прилагательное, могут вспомнить еще о том, что кто-то при жизни был хорош собой. Значит, внутренняя красота важней.
– Но, с другой стороны, некрасивый – внешне – человек часто несчастен. Как правило, несчастен. Это бесспорно, согласись.
– Зато многие красивые мерзавцы вполне довольны жизнью.
– Вот, что же важней?
Сознание Танта билось, как в сетях, над разгадкой этого противоречия, мучительно ища выход, а Лалелла, несколько отстранившись, со стороны наблюдала за его терзаниями. В бесстрастных обычно зеленых глазах ее по временам проглядывало беспокойство, тревожное ожидание чего-то одной ей ведомого туманило ясный их взор. Но от этого, наделенные тайной, они становились еще прекрасней, и, попадая под их воздействие, Тант не в состоянии был ничего решить. Один на один с такой красотой – как можно ей противостоять, как можно противоборствовать?
Незаметно катилось время, никого не раня понапрасну – так казалось. Солнце неутомимым катком изо дня в день раскатывало поляну неба – слева направо, если опереться спиной о север. Но, как бы оно ни старалось уничтожить следы свои, они оставались на тверди небесной, и по ним же, неизменно, тенью, возвращалась ночь – отереть пот со лбов уставших тружеников и дать отдых их глазам и душам.
Однажды лето превратилось в осень, но Тант этого поначалу даже не заметил, уж больно плавным был переход. Лишь когда первая летящая по воздуху паутинка коснулась его лица, он изумился: да уже осень! И тотчас закричали, запели для него краски иной поры, другого раздела жизни. Быстротечный период, интенсивный, как взрыв фейерверка. Потом как-то сразу зачастили дожди, смывая лиственные декорации летнего спектакля. Очень скоро, насытившись, земля отказалась принимать влагу. Сделалось сумрачно, тоскливо и слякотно. Осень утвердилась в своем застое и в таком виде принялась ждать зиму.
В один из ненастных вечеров той поры, свернув с бульвара, Тант шел узким переулком Старого города, направляясь домой. Сырая брусчатка в свете фонарей жирно блестела под ногами, словно смазанная мазутом. Путь этот был не самый прямой и близкий, скорей наоборот, но Тант выбрал его сознательно. Весь прошедший день пришлось сиднем просидеть в редакции – организм требовал разминки. На нижний край козырька его замшевой кепки светящейся чередой нанизывались дождевые капли, периодически изливаясь на землю. Перед глазами полупрозрачной кисеей висела водяная пыль, повинуясь движениям воздуха, она моталась из стороны в сторону точно самосветящиеся облака мошкары. Влага налипала на лицо, забиралась за поднятый воротник плаща, бессильного против этой мелкой водяной силы. Может быть, поэтому так гадко Танту было ощущать себя на земле в этот миг.
Что-то гнело его, некая тяжесть, невидимая, но явная, – осенью так бывает, когда внезапно ощутишь себя одиноким и никому не нужным, оторванным от всего остального человечества. Ведь, в сущности, каждый человек боится одного – потерять связь с теми, кто нужен ему и дорог. Стоит лишь вообразить себе это, как почва уходит из-под ног, и душа цепенеет от всепроникающего ужаса пустоты. А на Земле, этой великой планете, к сожалению, так много пустынных и бесприютных мест, где ничто не мешает населению прикасаться к одиночеству краем своего естества. Да что там краем – всем естеством целиком. Массивом. Но только попробуйте лишить их этой возможности, и они возмутятся и станут протестовать. Ведь одиночество, это повод вспомнить лишний раз о любви и почувствовать ее в душе. Или, по крайней мере, убедиться, что любовь где-то есть и по-прежнему необходима.
Улицы болели пустотой. Пятнистая луна временами вырывалась из-под покрова облаков, но ее тотчас засасывала обратно эта серо-грязная трясина. Дома, спасаясь от небытия, светились размытыми пятнами окон, и, казалось, тихо ворочались в темноте. Из черных глоток подъездов несло прелым духом жилья. Тант шел по самому краю тротуара, инстинктивно сторонясь парадных, опасаясь, что его втянет в один из этих провалов неведомая темная сила. Сегодня он почему-то был настроен мистически. Потому-то он вздрогнул и остановился, когда в глубине одного из темных подъездов, в который он заглянул неосторожно, вспыхнул одинокий огонь.
– Глаз! – не сразу сообразил он. – Это же глаз!
Он подошел ближе, и различил в слегка расступившейся темноте за раскрытой дверью подъезда, прямо за порогом, расплывчатый серый комок.
– Кот, – еще раз догадался он.
Они смотрели друг на друга некоторое время, и Тант никак не мог понять, почему кот взирает на него одним только глазом. Кот подобрался, предполагая угрозу. В сжатом темном комке чувствовалась энергия подвижного тела. Наконец, кот не выдержал затянувшейся паузы и, выскользнув мимо ног Танта наружу, побежал вдоль стены. Чуть поодаль он остановился и, оглянувшись, вновь сверкнул глазом.
Тант подошел к коту ближе.
В упавшем из окна первого этажа красноватом свете кот представился ему исчадием ада. Глаз у него и правда был лишь один, на месте второго коробилась коркой свежая, едва затянувшаяся рана.
Тант присвистнул:
– Кто же так тебя, братец?
Подхватив полы плаща, он присел перед котом на корточки. Тот сжался, готовый к борьбе или отступлению.
– Ну, ты брось это, – сказал ему Тант дружелюбно. – Не бойся.
И, подумав, решил почему-то:
– Тебя не иначе, как Тихоном звать?
При этих словах кот расслабился, напряженность в его позе не исчезла, но слегка отступила, на полшага. Чувствовалось, что он все еще настороже.
– Точно! – обрадовался Тант. – Буду звать тебя Тихоном. Пойдешь ко мне жить?
Кот все так же смотрел на него единственным своим глазом, а о чем думал, понять было невозможно.
– Пойдем! – повторил приглашение Тант. Он поднялся и неспешно пошел в сторону дома. Оглянулся. Кот сидел на том самом месте и смотрел ему вслед. Тант махнул рукой. – Пошли! Когда он оглянулся в следующий раз, кот, прижимаясь к земле, семенил за ним.
С этого вечера поселился на квартире у Танта одноглазый кот Тихон. Оказался он на редкость сообразительным, чистоплотным и вежливым котом. Лишь в одном не сошлись они характерами: Тихон мгновенно, с самого первого раза невзлюбил Лалеллу. Стоило ей появиться у Танта дома, как с Тихоном произошло то, что случилось бы с любым другим котом, встреться ему существо в сто раз несноснее злого пса. Тихон изогнулся дугой, серая шерсть его поднялась дыбом и засветилась холодным электрическим пламенем. Единственный глаз налился кровью, а затем, перекалившись от внутреннего жара, забелел металлической каплей. Буря чувств, всклокотавшая в нем, вырывалась наружу несдержанным шипением.
Удивительно, но реакция Лалеллы на присутствие Тихона была практически зеркальной. Нелюбовь оказалась взаимной. Тант, наблюдавший за ними с изумлением, мог бы поклясться, что волосы на голове девушки зашевелились, словно взъерошил их шаловливым движением беспутный ветер. Слов у него высказаться по этому поводу не нашлось, но что-то в ситуации показалось ему комичным. Он фыркнул. Смех его вывел Лалеллу из оцепенения. Она вмиг преобразилась, гневно глянула на Танта и прокричала:
– Откуда у тебя эта гадость?! Выброси немедленно!
Лицо Танта полыхнуло, точно плеснули в него кипятком. Он молча подошел к Тихону. Тот несколько успокоился, но глядел затравленно, видимо, понимал, что говорят о нем, и что это грозит ему, по крайней мере, выселением. Тант запустил пальцы в густую шерсть, потрепал кота по холке;
– Ничего, – успокоил он его. – Ничего…
Открыл дверь в соседнюю комнату и попросил:
– Побудь пока там, Тихон.
Кот спрыгнул с батареи, на которой уже успел облюбовать себе местечко, потерся о ноги Танта, как бы упрашивая его переменить свое решение и, не дождавшись снисхождения, медленно, с достоинством вышел, задрав хвост.
– Гадость! – бросила ему вслед девушка.
Тант, закрыв дверь, подошел к ней. Взял за плечи, заглянул в глаза.
– Что с тобой, Лалелла? – спросил он и легко встряхнул ее. – Что с тобой, милая? Да ты себя не помнишь! Что за эмоции?
Глаза ее были черны до того, что казалось, будто они не излучали, а всасывали в себя все – образы, лучи, даже искорки внешнего мира терялись в них, как в бесконечной неизвестности. Черные дыры. Это были не ее, чужие глаза, до того чужие, что Тант засомневался, Лалелла ли перед ним. Но вот в них, словно на дальнем пределе ночной дороги, мелькнул огонек. И тотчас они ожили, потеплели, заискрились знакомыми изумрудами. Она припала головой к его плечу и неожиданно зарыдала. Тант растерялся.
– Что ты, родная, успокойся, – с трудом подбирая слова, сказал он. – Все хорошо. Успокойся, прошу тебя.
– Он такой безобразный! – оправдывалась Лалелла сквозь слезы. – Я его боюсь!
– Ты просто устала! – убеждал ее Тант. – Все не так. В любом безобразии есть своя красота, надо лишь уметь видеть. Помнишь, ты сама говорила?
