Англо-русский роман

Дэвид даже поперхнулся от удивления.

– А как ты догадалась, что это Гленн Гульд?

– Просто слышу. У него такая особая манера исполнения, которую ни с кем не спутаешь.

– Wow, вот это слух у тебя.

– Нормальный слух, плюс восемь лет музыкальной школы и занятия на фортепьяно по 2—3 часа каждый день. На самом деле мне это исполнение не нравится, слишком уж Гульд стремится соответствовать музыкальному стилю той эпохи. А главный секрет этой фантазии, как впрочем, и всей музыки Моцарта, в чём?

– И в чём же?

– В том, что она вне времени, и поэтому фантазию ре минор можно исполнять в более современной манере, не отрывисто, как на клавесине, а плавно, что успешно и делают многие пианисты, российский Андрей Гаврилов, например. Кстати, у тебя есть записи других исполнений этого произведения?

– У меня дома целая коллекция, включая несколько современных аранжировок с оркестром.

– Здорово, а сейчас можно заехать послушать? Ненадолго?

– Конечно.

Вот это да, подумал Дэвид, и никакого кофе не нужно. Спасибо, Моцарт!

                                                * * *

Когда они подъехали, Таня с удивлением отметила, что это тот самый дом с большими окнами и высокими розовыми кустами, который она не раз проходила, гуляя по Илингу во время своих командировок в университет Темз Вэли. Опять совпадение.

– Какие чудесные розы, сказала Таня, и кто за ними ухаживает, твоя невеста?

– Нет, это дом моих родителей, Джейн живет в центре, рядом с Риджент парком. А поскольку родителей уже нет, я живу здесь один. Хороший дом, не хочется расставаться.

На самом деле большую часть времени Дэвид жил вместе с Джейн в её квартире рядом с Риджент парком, в котором на утренней пробежке и встретил в первый раз Таню. В родительский же дом в Илинге, который ни он, ни его сестры пока не собирались продавать, он наведывался, когда Джейн уезжала в свои многочисленные командировки на модные показы, или когда просто хотел побыть один и послушать любимую классику, но сейчас он не хотел вдаваться в лишние подробности.

Стены просторной гостиной на первом этаже занимали светлые встроенные полки, сплошь уставленные моделями парусных кораблей, штук пятьдесят не меньше.

– Ого, это ты занимаешься?

– Нет, это мой отец, он всю жизнь на флоте прослужил, а на пенсии моделированием парусников стал увлекаться.

Дэвид показал Тане на стойку с дисками:

– Выбирай, тут много разных версий.

– Нет, лучше сам поставь исполнение, которое больше всего тебе нравится, только не оркестровую версию. И погаси, пожалуйста, свет, в английских гостиных такие большие окна, которые вы почему-то никогда не зашториваете, что мне иногда кажется, будто с тёмной улицы за мной кто-то наблюдает.

Ну и дела, вот это поворот, и кто кого сейчас будет соблазнять? подумал Дэвид и поставил диск. На этот раз Таня не стала угадывать исполнителя, фантазия звучала именно так, как ей нравилось, главная трёхкратно повторяющаяся тема Adagio текла плавно и прозрачно, словно предсказывая кружевные ноктюрны Шопена.

– Вот как можно было написать такую музыку в 1785 году? За 14 лет до рождения Пушкина? Фактически предсказать Бетховена, Шопена. Слышишь?

– Пока нет, давай послушаем ещё раз, сказал Дэвид и поставил диск на повтор.

Таня молча стояла у окна, так получилось, что в суете московской жизни она последний раз слушала фантазию ре минор почти год назад, и теперь при этой неожиданной встрече с любимым моцартовским творением её душа вновь наполнялась знакомым ощущением «светлой печали», так гениально воплощённой в теме Adagio: что может быть, но никогда не случится, что могло бы случиться, но никогда не произойдёт. Возможно, именно это хотел сказать двадцатидевятилетний Моцарт своей вечной музыкой? А в следующей части уже другая тема: о том, что всё происходит так, как и должно произойти, и это надо просто принять.

Дэвид подошёл к стоящей к нему спиной Тане и обнял, уткнувшись подбородком в уложенные на затылке волосы, нежный аромат которых, приятно напоминавший цитрусовую свежесть, разительно отличался от тяжелых сладких запахов, которые предпочитала Джейн. Если Таня сейчас повернётся, то это всё. There will be no escape. Тане было так комфортно в руках английского пирата, с которым она опрометчиво отправилась в «предсвадебное путешествие», и с которым ещё вчера была намерена легко расстаться, что она поняла: всё, точка невозврата пройдена. Вот сейчас, в третий раз прозвучит её любимое «светлопечальное» адажио, и своей музыкой Моцарт вновь напомнит о том, что может быть, но никогда не случится, и что могло бы случиться, но никогда не произойдёт, и она просто не сможет не повернуться. Страшно? Да. Манит? Конечно. Как вода, как высота. Как прошлым летом в сочинском Скай-парке, когда она стояла перед прыжком банджи —джампинг. Всё, полетели!

Никогда прежде Дэвид не прослушивал свою любимую моцартовскую фантазию столько раз подряд. Поставленная на повтор пьеса звучала до тех пор, пока Таня не сказала:

– Мне кажется, Моцарт устал.

                                                * * *

Вторник пролетел обидно быстро. Моцарт, прогулка по парку Илинг Грин, в небольшом пространстве которого удалось соблюсти главные каноны английской парковой культуры: to keep everything tidy, but natural. Высокие одиночные дубы, грабы и мощные лиственницы в окружении зелёных лужаек, искусственных прудиков и неярких цветочных клумб делали это творение рук человеческих похожим на просто ухоженный уголок естественной природы.

– Знаешь, в чем секрет притягательности этого парка? – спросила Таня.

– В чем?

– Он естественный, выглядит просто как ухоженный уголок настоящей природы: никаких экзотических растений, никаких ярких красок, ничего лишнего. Всё естественно и гармонично, как и должно быть в природе.

– Ты любишь, чтобы всё выглядело натурально? А какой лондонский парк тебе нравится больше всего?

– Если отвечать сразу, не раздумывая, то все. Потому что парки в Лондоне – это нечто совершенно особенное, такое убежище от мегаполиса внутри самого мегаполиса. Идешь-идёшь по шумной улице, всего один шаг в сторону, и раз, ты уже на зелёной лужайке в окружении цветов, птиц и деревьев. Невероятно! А ещё прудики с утками, карпами и золотыми рыбками, и на траве сидеть можно. Amazing, удивительно.

– Ну, от того, что можно ходить по траве качество парков не улучшается, за последние пять лет Гайд-парк так изменился, просто не узнать, особенно летом, когда после толп туристов трава вытоптана как на пастбище.

– Согласна, я тоже Гайд-парк как-то не очень люблю. Мне больше всего нравится парк Вест Хилл в Хайгейте. Там ещё галерея Кенвуд находится. И знаешь почему?

– Наверное, потому что рядом Хайгейтское кладбище, где так любимый русскими Карл Маркс похоронен.

– Ну надо же, про Карла Маркса знаешь. Не догадался, вовсе не из-за этого. Просто именно в парке Вест Хилл с высокого холма открывается великолепный вид на Лондон. Я вообще люблю смотреть на город с самой высокой точки, to get a bird’s view of the city. Когда куда-нибудь приезжаю, обязательно забираюсь повыше, либо на телебашню как в Торонто, либо на гору, как в Австрии, либо просто на какую-нибудь смотровую площадку.

Как же здорово гулять по зелёной траве Илинг Грин рядом с английским пиратом. Под ногами приятно шуршат жёлто-красные осенние листья, на лужайке мальчишки увлеченно гоняют футбольный мяч, их звенящие голоса разносятся далеко в прозрачном сентябрьском воздухе. Но, что это? Вдруг плач: это самый маленький светловолосый игрок лет семи упал и видимо сильно ушибся. Один из ребят подбежал к малышу, и, убедившись, что с ним ничего серьёзного, возвратился к игре. Дэвид подошёл, присел рядом и стал успокаивать плачущего мальчика. Наблюдая за этой сценой, Таня невольно отметила: а из этого пирата выйдет прекрасный отец, вон он как ребёнка умеет успокаивать – нужными словами, верной интонацией, именно так, как и должен разговаривать любящий отец.

– Дэвид, а ты детей любишь? – спросила она.

– Конечно, – ответил несколько удивлённый вопросом Дэвид, – а что ещё можно ожидать от человека, выросшего в многодетной семье. Видела, сколько у меня племянников и племянниц? С ними интересно, взять хотя бы сыновей Лизы Джона с Эриком, занятные мальчишки, очень техникой интересуются. А вообще, что касается меня, то я бы хотел дочку, с каштановыми волосами с золотистыми прядями, как у всех женщин рода Баркли.

Я бы тоже хотела такую дочку, подумала Таня, но промолчала, потому что родит её для тебя твоя невеста, а не я. Интересно, а кто Дэвид по знаку зодиака, вдруг к Рыбе подходит, на всякий случай надо узнать:

– Дэвид, а когда у тебя день рожденья?

– 19 января.

– О, Козерог, Capricorn. Козероги ужасно упрямы, неуживчивы и бескомпромиссны. У тебя должно быть несносный характер.

– А я не типичный Козерог. Я терпеливый, уживчивый и умею договариваться.

– Да ладно, сочиняешь.

– А ты попробуй, я действительно классный.

– Don’t want to try, just looking, – рассмеялась Таня, повторив уже ставшую для них чем-то вроде пароля шутку.

Как же с Таней легко, – подумал Дэвид, – с ней можно любить, молчать и быть счастливым. Никакой «борьбы полов», никакой нужды доказывать свою правоту и превосходство, просто мужчина и женщина вместе, никто не лучше, никто не правее, у всех свои давно назначенные природой роли, всё естественно, спокойно, гармонично. А их с Джейн отношения уж никак лёгкими не назовёшь, скорее поле непрекращающихся военных действий.

Как же с Дэвидом легко, подумала Таня, – такое странное ощущение, словно мы сто лет знакомы. Разговариваешь как с родным человеком, с твёрдой уверенностью, что выслушает и поймёт, и самое главное, нам вместе интересно: мне интересно с ним, ему интересно со мной, и это не выдумка, не иллюзия, это реально чувствуется. Такое редкое совпадение человеческих атомов. А если так, то можно задавать любые вопросы, хоть личные, хоть философские. Таню почему-то интересовали именно философские.

– Дэвид, а ты веришь в Бога?

– Ну как сказать, если честно, то нет, я не типичный англичанин, атеист.

– А как же тогда мы с тобой встретились? Ведь не случайно же, кто-то нас свёл?

– Ну, может это не Бог, может судьба,

– А, значит, ты в судьбу веришь?

– Можно и так сказать. Древние китайцы считали, что у каждого есть свой путь, и если его найдёшь, угадаешь, то всё в жизни удаётся и всё будет хорошо. Если нет, всю жизнь мучиться будешь.

– А ты свой путь угадал?

Ну что можно ответить на такой вопрос? Что мой путь вместе с тобой, что мне кажется, нет, я уверен, что встретил женщину, с которой хочу вместе пройти свой жизненный путь, и что это женщина – ты?

Дэвид почувствовал, словно он мощный автомобиль, который несется по хорошо известной скоростной трассе, и они с Таней на какое-то мгновенье оказались на параллельных хайвэях, и обоим надо срочно найти съезд на одну общую дорогу, по которой можно будет спокойно ехать вместе. Их общий путь, единственно верная дорога в жизни, то, что китайцы называют Дао. Но как съехать так, чтобы своим резким манёвром не зацепить движущиеся рядом машины и не стать причиной чьих-то жертв и страданий? Сложно, очень сложно, поэтому Дэвид промолчал, заменив слова поцелуем, и, казалось, Таня совсем не возражала против такого ответа.

Они вышли из парка и, проходя мимо знаменитых киностудий Ealing Studios, Таня решила выяснить, что Дэвид думает о кино, а заодно и вообще об искусстве:

– Дэвид, а тебе какие фильмы нравятся?

– Да я как-то кино не очень увлекаюсь, мне интереснее музыка, ну и живопись. Я в галереи чаще хожу, чем в кинотеатры.

– Сейчас в галереях не всегда настоящее искусство выставляется, или с современным искусством что-то такое случилось, чего я не всегда понимаю. Ну что вы британцы нашли в этом вашем Дэмиане Хёрсте, акула в формальдегиде, матерь божья с разрезанным животом, это эпатаж какой-то коммерческий, а не искусство.

– Согласен, однако Дэмиан Хёрст – самый богатый из живущий художников в мире. Это о чём-то говорит?

– Наверное, только о том, что мир сошёл с ума. А если серьёзно, как ты думаешь, в чём секрет настоящего искусства?

– What do you mean by «real art»? Realistic?

– Нет, я вовсе не реализм имею в виду, в смысле реалистичность. Скорее authentic, authenticity. Ну как объяснить, настоящее произведение искусства – значит талантливое, не обязательно гениальное или шедевр, а талантливое. Например, стихи, которые сами запоминаются, картина, от которой глаз нельзя оторвать, музыка, которую хочется без конца слушать. Особенно в живописи, вот кажется ничего особенного в картине нет, даже какая-то небрежность чувствуется, а полотно как живое. Вот в чем секрет?

– Не знаю, мне кажется, в чувствах, в том, как художнику удаётся передать эмоции. Если художнику удалось передать чувства, которые он испытывает, вложить в своё произведение страсть, так, чтобы зрители потом это почувствовали, всё, успех гарантирован.

Тане такой ответ очень понравился: правильно, конечно, страсть, passion. Настоящее искусство творится со страстью, впрочем, как и всё талантливое в жизни. Получается, что талант – это такая воплощённая в мастерстве страсть.

К вечеру погода испортилась, начавшийся дождик напомнил о наступившей осени, который Дэвид и Таня решили переждать в близлежащем торговом центре Ealing Broadway. Бросив взгляд на знакомую витрину ювелирного магазина H.Samuel, Таня обратила внимание на интересное кольцо, выполненное в виде двух плывущих навстречу друг другу золотых дельфинчиков.

– Нравится? перехватил её взгляд Дэвид.

– Симпатичное.

– Зайдем, примеришь.

– Да ладно, всё равно покупать не собираюсь, лучше забегу на минуточку в Marks&Spencer за дамскими вещичками, ты меня здесь подождёшь?

Минутка растянулась на полчаса, которые Дэвид тоже провёл с пользой, зашел в H.Samuel и, подчиняясь какому-то непонятному импульсу, купил то самое кольцо с плывущими навстречу друг другу золотыми дельфинчиками. Подойдёт по размеру, не подойдёт, не важно, главное, чтобы оно у Тани было, как lucky omen, как знак того, что он обязательно приедет, и они всегда будут вместе. Forever.

По возвращении домой радостное настроение от проведённого вместе безмерно счастливого, но такого короткого отрезка времени сменилось тревожным предчувствием предстоящего на следующий день расставания. Дэвид перестал шутить и всё больше молчал, обоим стало ясно, что так увлёкшая их игра в предсвадебное путешествие заканчивается, а наступившая после моцартовской фантазии новая, совершенно отличная от той, в которой они прежде вполне комфортно существовали, реальность, требует новых решений. Первым отреагировал на изменившуюся ситуацию Дэвид,

– Ты всё-таки собираешься завтра улетать? А почему бы не поменять твой билет на более позднюю дату?

– С чего бы это?

– Как с чего? По-моему, понятно, с чего.

Какой бесцеремонный. So direct. Конечно, она понимает с чего, и чувствует то же, что и Дэвид: неожиданное, невероятное совпадение двух людей, мужчины и женщины, пути которых на мгновенье пересеклись, и у обоих возникло редкое ощущение «момента истины». Подсказка судьбы в жизненном квесте: вот он, твой главный человек, пойдёшь с ним, будет тебе счастье, упустишь шанс – отвернётся удача. Но как узнать, какой выбор правильный, вдруг это не подсказка, а как раз наоборот, искушение, если поддашься, то свернёшь со своей настоящей дороги и пропадёшь. Сомнения, сомнения. «Таня, не торопись, Таня, подумай», сколько раз она слышала от отца, вот и сейчас, наверное, с небес ей подсказывает, поэтому ответила:

– Мне пока ещё не совсем понятно.

Ночью Дэвид сделал всё, чтобы рассеять Танины сомнения и с утра возобновил разговор:

– Давай поменяем твой билет на более позднюю дату.

– Нельзя, у меня билет с фиксированной датой.

– Не проблема, куплю тебе новый, на какое число захочешь.

– На сколько ещё дней ты хочешь, чтобы я осталась? На три дня, на неделю?

Длинная пауза, как в моцартовской фантазии в исполнении Гленна Гульда.

– Навсегда, наконец произнёс Дэвид. Forever.

Forever. Навсегда, if only it were that simple. Если бы всё было так просто.

– И как ты себе это представляешь? У нас через месяц свадьбы: ты женишься, я выхожу замуж.

– Но ведь всё можно изменить. Тем более ты понимаешь, что нам невероятно, невозможно повезло. Мы встретились, совпали так, что ясно, это судьба. I feel you and I know that you feel me. Я чувствую тебя, ты чувствуешь меня, как никто другой.

– А может быть, всё это просто Моцарт? – попыталась возразить Таня.

– Тем более, Моцарт всегда прав, – в свою очередь попытался пошутить Дэвид, – а если серьёзно, вспомни, как настойчиво сводила нас судьба, три раза: два в Лондоне, и, чтоб уж наверняка, в Торкей. Такое часто в жизни бывает? Очень щедрый подарок, разве можно от него отказываться? Я уверен, что мы просто должны быть вместе и у нас всё будет хорошо.

Дэвид говорил так убедительно, что Таня впервые поверила в реальную возможность резко повернуть ход уже практически неизбежных событий. Вот, новый поворот, что он нам несёт? Вдруг именно это решение верное, и стоит попробовать?

– И как же нам это осуществить? неуверенно спросила она.

– Ну как, сначала мы объясним своим… твоему жениху и моей невесте, что вот так всё получилось, потом… потом будем жить долго и счастливо.

– Хорошо, наконец согласилась Таня. – Только давай поступим так. Если уж рубить концы, то честно и грамотно. Ведь наши (тут Таня чуть замешкалась, сомневаясь, какое слово по-английски лучше употребить, наконец, выбрала нейтральное partners) партнёры хорошие люди и было бы неправильно их обманывать. Даже короткое время. Вот что я скажу Владу, если останусь с тобой ещё на какое-то время? Соврать, что дела какие-то? Во-первых, он сразу определит по моему голосу, что что-то не так, во-вторых, если сказать правду, то по телефону такие вещи не сообщают. Согласен?

Дэвид кивнул.

– Поэтому, продолжила Таня, я улечу в Москву сегодня, как и планировалось, и уже на месте скажу Владу, что да как. Влюбилась по уши, встретила свою половинку, страсть неземная, в общем, сам всё знаешь. Ты здесь разберёшься со своей подругой, (Таня намеренно сказала girlfriend, а не bride, подсознательно желая увеличить дистанцию между Дэвидом и его невестой), и.. и если ты меня действительно любишь, то прилетишь в Москву, и мы вместе поговорим с Владом, потому что он никогда меня не отпустит, не зная с кем. Он такой.

На самом деле Тане прекрасно знала, как Влад может убеждать и уговаривать, и просто боялась, что одна не сможет противостоять его натиску. Дэвид тоже понимал, что Таня права, и нужно всё сделать именно так, как она предлагает, но ему так не хотелось её отпускать, тем более, что между ними всё ещё так хрупко, вдруг этот её русский жених настоит на свадьбе и не отпустит Таню. Поэтому он сделал ещё одну попытку.

– Хорошо, согласен. Только если ты меня действительно любишь, то давай я полечу в Москву с тобой. Взять билет на ближайшие рейсы не проблема.

– Взять билет, конечно, не проблема, а виза? Чтобы её получить нужно время. Кроме того, как же твоя невеста? Ведь она прилетает, кажется, сегодня, ты ей по телефону из Москвы всё объяснять собираешься?

Всё верно, придётся действовать так, как предлагает Таня, других вариантов нет.

Дэвид отвёз Таню в гостиницу Grange Park Hotel и поднялся с ней в номер, чтобы помочь отнести вещи в машину. Присев на диван, он молча смотрел, как Таня собирает чемодан, складывая всё ловко и аккуратно, по порядку. А Джейн, собираясь уезжать, всегда торопится и бросает вещи без разбору, невольно отметил Дэвид.

– Ну вот, кажется всё, даже зубную щётку не забыла, как это обычно со мной бывает, – сказала Таня, оглядев пустые шкафчики. – Теперь по русскому обычаю надо присесть перед дорогой.

– Это зачем? Что за обычай такой? – спросил Дэвид.

– Чтобы дорога была лёгкой и приятной, и ничего с тобой не случилось. Просто сядь и пожелай мне счастливого пути, думай о хорошем.

Она села рядом с Дэвидом, но думать о хорошем почему-то не получалось, в висках всё настойчивее стучал болезненный вопрос: что же теперь со всеми нами будет? Если получится всё как мы с Дэвидом решили, то больно будет его невесте и Владу, если останусь с Владом, то как я смогу после всего с ним быть, как не верти, всем плохо, все несчастны. Что же я натворила. Всё из-за Моцарта, из-за этой фантазии ре минор. Пытаясь сдержать слёзы, Таня задрала голову вверх, чтобы они не выкатывались из глаз, но бесполезно.

– Tanya, don’t, please don’t – Дэвид прижал к себе плачущую Таню и, стараясь успокоить, поцеловал. Всё остальное случилось само собой, довольно быстро и совершенно спонтанно, такая последняя «любовная судорога», вызванная страхом перед неизбежным расставанием, тщетная попытка продлить и запомнить ощущения от «физики любви».

И если кто-то, кто там за всем сверху наблюдает, этот их страстный порыв заметил, то просто здорово посмеялся: пустое занятие, ребята, даже не пытайтесь. Useless, in vain. Человеческая память хорошо сохраняет визуальные образы, вкусы, звуки, запахи, но что касается осязания, тактильных ощущений, это вопрос гораздо более сложный. Очень трудно, практически невозможно «запомнить», в смысле силой памяти вызвать в себе вновь ощущения физического контакта, тепла прикосновений. Можно подробно описать «как», но силой памяти вернуть сами ощущения нельзя: в отличие от так хорошо описанной «химии любви», «физика любви» этому не поддаётся, в лучшем случае всё, что остаётся – это лишь фантомные боли. А если кому такое удаётся, то это уже уровень другой реальности, которым профессионально занимаются люди в белых халатах.

Но Таня с Дэвидом видимо этого не знали или просто не хотели понимать, они отчаянно пытались запечатлеть друг друга в друг друге навсегда, forever, словно раз соединённые и никак не желающие расщепляться атомы. При этом Дэвид продолжал повторять: Tanya, don’t, please don’t. Что он имел в виду: don’t cry, don’t leave, don’t forget? Кто знает.

От Илинга до аэропорта Хитроу рукой подать, домчали быстро, так что оставшееся до рейса время ещё можно посидеть в кафе. Дэвид молча пил кофе и обреченно смотрел на улетающие и заходящие на посадку самолёты. Скоро один из них унесёт его Таню в Москву. Аэропорт, такое странное место, as if you are nobody nowhere… Таня не могла без грусти смотреть на мрачное лицо Дэвида, она взлохматила его пшеничную шевелюру, стараясь успокоить:

– Эй, послушай, всё не так плохо. Вот тебе мои два телефона, домашний и мобильный, позвони, скажи, когда всё уладишь с визой и сможешь прилететь, я тебя в Москве встречу. Всё будет хорошо, ты же сам сказал. Ты веришь?

– Верю, только мне… грустно. (На самом деле он хотел сказать I feel pang in my heart, но как настоящий англичанин выразился более сдержанно, сказав I feel sad).

Таня понимала, что когда англичанин говорит I feel sad, то ему реально плохо, и она попыталась объяснить Дэвиду, что в русской традиции печаль, в отличие от англичан, бывает светлой, и что, наверное, это как раз то чувство, которое и должен сейчас испытывать Дэвид. Разъяснение далось не просто.

– What do you exactly feel? Sadness or sorrow?

– I feel both, – обиженно сказал Дэвид.

– Okay, both. But you agree that there is some hope for happiness in future?

– I hope so.

– This what in Russian we call «светлая печаль», sorrow and sadness but with the hope in the end, which makes this feeling positive, do you understand?

– I don’t think sadness and sorrow can be positive. Even in combination with hope.

Как истинный филолог, Таня решила прибегнуть к своему любимому средству – поэзии, чуть изменив английский перевод знаменитых строк Пушкина.

Night shadows are laid upon the Devon hills,The sound of sea waves spreads in the air;My heart is light, my sorrow is blessed, and stillIs filled with you; I am awareThat my despondency just quietly runs its course —Is not disturbed, and I am growingTo feel again: my heart is full of love, – becauseIt cannot do without loving.

Сработало, Дэвид удивленно поднял глаза и спросил:

– И что это было?

– Не что, а кто. Пушкин, Александр Сергеевич Пушкин знаменитый русский поэт в английском переводе. Чуть переделала, но суть сохранила.

– И что там про эту «светлую печаль» говорится? (Слова «светлую печаль» Дэвид попытался воспроизвести по-русски).

– Что «my heart is light, my sorrow is blessed, and still is filled with you».

– А я услышал, что my despondency is not disturbed, что-то не очень позитивно звучит.

Точно, подумала Таня, перевести поэзию невероятно сложно, практически невозможно, ну как передать это чудное пушкинское выражение «моя печаль светла». Никак. Невозможно.