Я умер. Зарисовки о жизни, о смерти, о любви

Глава 5

Отец читал мне сказку, про Буратино Алексея Толстого. Книжка была большая, с картинками. Было мне тогда года четыре, может быть пять. Не знаю почему, но это врезалось в память. Столько лет прошло. Может по тому, что сказка нравилась. И картинки были яркие, интересные.

Недавно купил в букинистике книгу. И нашел, на обороте форзаца, такое вот поздравление. Ровно шестьдесят лет назад. Совсем – давно. И вроде совсем недавно. И слова, какие хорошие:

«Солнышко мое! Поздравляю с Новым Годом! Каждый год приносит тебе новые знания, обогащает тебя опытом. Расти же, родная, учись. И в этом, новом, 1958 году будь всегда здоровенькой, работай, учись, веселись. Помни одно – труд никогда не пропадет даром. 31.12.1957. Твоя мама».

Отца давно уже нет рядом. А я все время вспоминаю что-то с ним связанное. Помню тихий летний июльский вечер. Позади школа, выпускной, экзамены. Отгремел последний звонок. Мы сидим во дворе, на скамейке. И разговариваем. Уже, казалось, такой взрослый сын, и отец. В памяти не сохранилась запись разговора, ни того, что было после. Но осталось чувство единения, чувство любви. И его ко мне, и моей к нему. Осталось, и до сих пор греет.

В детстве его влияние сказывалось буквально во всем. Это он повел меня, за руку, в кинотеатр на «Неуловимых мстителей». Рассказав кратко, по дороге, сюжет фильма. И подсунул «Трех мушкетеров» Александра Дюма. Хорошая книга, почитай! А еще, за что отдельное спасибо, открыл для меня Высоцкого.

С папой. 1979 год.

Восьмидесятый, когда Высоцкий умер, прошел мимо меня. Да и было мне тогда шесть лет. В восемьдесят первом я только в школу пошел. Высоцкого впервые услышал лет в десять-одиннадцать. В двенадцать выпросил у родителей гитару и выучил первые три аккорда. Их еще называют блатными. Гитара была семиструнная. Правда, переделанная под шестиструнку. А так все, как у него, у Высоцкого.

Информации о нем было мало. Редкие заметки в газетах, журналах. Иногда попадались фотографии. Это все вырезалось и складывалось в отдельную папку. Магнитофон появился чуть позже. Записей было не достать. Тексты песен переписывал с плохо звучащей пленки. Аккорды, на слух.

Вышел первый сборник стихов – «Нерв». Стоил бешеных денег. Мне его дали знакомые, и я всю ночь переписывал в тетрадь слова песен, боясь к утру не успеть. И только совсем недавно, в наши дни, сумел найти в интернет-магазине этот сборник, но второй выпуск, и купить. Для коллекции.

Когда вышел первый диск-гигант, долго родителей упрашивать не пришлось. Вот тогда в доме зазвучал Высоцкий в хорошем качестве и исполнении. Потом мама была в Москве на учебе и сходила на его могилу. Там, у входа на кладбище, стоял киоск. Коммерсанты продавали продукцию, связанную с ним. Она купила две книги и фотографию. Так началась моя подборка о Высоцком, которая продолжается до сих пор.

Сейчас, в век интернета, трудно представить себе тот дефицит. А тогда в магазинах не было ничего. Все приходилось добывать или с боем, или из-под полы. Длинные очереди за хлебом и молоком. Стоишь часа по два-три. Тебя со всех сторон толкают, душно, хочется пить. Выходишь из магазина, как из парилки, прижимаешь к груди сумку с хлебом или банку с молоком и радуешься, что ее не разбили. И так каждый день. Это была твоя работа. Хождение по магазинам входило в твои обязанности. Взрослые были на работе. Все по карточкам. Их нужно было отоваривать каждый день. И это еще тебя, как не достигшего определенных лет, не посылали в очередь за водкой. Там, вообще, творилось непонятно, что…

Книг не было вообще. Вернее, они были в библиотеке. А в продаже нет. Их добывали по подписке через райком или исполком. Но там тоже нужно было иметь своего человека. В городах, правда, можно было обменять на макулатуру, но у нас, в небольшом поселке, и этого не было. Зато была школьная библиотека. И красные тома на полке. Собрание сочинений Дюма. И очередь за каждым томом. Кто не успел, тот опоздал! Хорошо было иметь знакомую библиотекаршу. Они доброжелательно относились к тем, кто много читал, и всегда выручали.

Может, от того что книг было мало, мне всегда хотелось иметь их много. Чтобы были под рукой. И чтобы твои. Личные. Эта «жадность» к книгам сказывается до сих пор…

Алексей Баталов, мой любимый актер, прожил восемьдесят девять лет. Умер только недавно. Я тоже решил – надо прожить столько же! А почему нет? Вполне реально. Это же не сто!

Только с каждым годом срок опускается все ниже и ниже. Сейчас думаю, дай Бог хоть до семидесяти пяти дожить. Да и это, наверно, много. Хватит и семидесяти. Да и шестьдесят пять – цифра неплохая. Эх, эти бы цифры да Богу в уши. Это только человек предполагает, а Господь располагает.

Мало ли, что ты хочешь! Ты хотел стать археологом. Изучать черепки и кости древних цивилизаций. А потом геологом. Лазить по горам, собирать разные камни. А стал священником. И получается, что хочешь одно, а в конечном результате – получаешь другое. И только со временем начинаешь понимать, что все имеет смысл, все имеет Его волю. Надо только понять и принять ее. К сожалению, не всегда это удается. И все твои замыслы, казалось, даже самые продуманные, несовершенны и изменчивы.

И умирать надо тоже вовремя. Чтобы никому не надоедать. И не быть лишним. Хотя: «…не предавайся греху, и не будь безумен: зачем тебе умирать не в свое время» (Ек.7,17).

Будем жить!

Глава 6

Сижу вот и думаю: если бы человек жил вечно, в каком возрасте я бы хотел остаться? Как сейчас, или чуть помоложе? Наверно, помоложе. Лет этак на десять. Тогда и ум уже был, и болезней поменьше.

И представил я себе, что буду всегда такой, какой есть сейчас. И все окружающие тоже останутся навсегда такими, как сейчас. То есть соседка, которая вечно ворчит и всегда чем-то недовольная, так и будет ворчать до скончания века. И даже малейшего шанса не будет, чтобы это исправить. Нет уж, увольте!

Читаю в синодике имена. И уже не помню тех, кто в них записан. Проносятся, как в зеркале, какие-то лица. Знакомые и не очень. Чьи-то улыбки, глаза. Кого-то вспоминаешь, кого-то нет. Много имен, записанных по чьей-то просьбе. Этих не знаешь совсем. Какие они? Хорошие или плохие? Но раз кто-то за них молится или просит, чтоб помолились, значит, не все потеряно в этом мире, значит, кому-то они дороги, близки, нужны. И может, кто-то так же молится за тебя. Значит, и ты кому-то нужен!

Человеческая память не совершенна. Земная память не вечна. Человек умирает. Что после него остается? Зубная щетка в стаканчике, одежда в шкафу, и альбом, с никому не нужными фотографиями.

Но в православии нет людей ушедших, канувших в Лету. У Бога все живы, все записаны, все учтены. И на всех распространяется Божья благодать и любовь.

Много ли народу о тебе молится? Наверно, можно по пальцам пересчитать. Один, два, три… Человек десять. А может и того меньше. Много это или мало? Смотря как посмотреть. Если это те, кто просто вспоминает тебя, когда надо и не надо – это одно! А другое – те, кто действительно поминает тебя в своих молитвах.

Всегда должен быть кто-то, пусть даже один человек, кто помолился бы за тебя. Кто, зайдя в церковь, затеплил бы свечку перед иконой и тихонько прошептал: Спаси, Господи, и помилуй раба Твоего…

Это важно!

Это важно здесь, на земле, а особенно важно там, на небе…

Дочь Лена. 2003 год.

Идешь по улице, споткнулся, упал. Синяк. Хотя по всем показателям мог и ногу сломать. Или вообще, убиться. А Господь уберег! Значит, кто-то молился в этот момент, вспоминал тебя и был услышан. И часто сам не знаешь и не догадываешься, кто он.

Может быть, вон тот бомж, что сидит на паперти? Ведь ты, проходя мимо, дал ему «сотку» на опохмелку. Видно, что человек страдает. Но, ему мало кто подает. Алкаш! Что с него взять? Так, мелочь кидают, лишь бы отвязаться. А мужик поглядел снизу вверх на тебя, сказал вослед: «Спаси, Господи!». И именно эти слова дошли до Бога.

Очень часто человеку чего-то не хватает, что-то недостает. И здоровье так себе, и настроение. Одним словом – хандра. А тот сказал два слова, и хорошо стало на душе, тепло. И тоска исчезла, и жизнь вроде на лад пошла. А слова то какие простые: «Спаси, Господи!». И потому, как они отразились на твоем самочувствии, понимаешь – они дошли. Господь их услышал! Вот тебе и бомж. Вот тебе и алкаш! «…нищий воззвал, – и Господь услышал и спас его от всех бед его» (Пс.33,7).

Кроме Нового года, мы раньше, во времена СССР, праздновали – 1 мая, День Победы и 7 Ноября. В такие дни всегда ходили на демонстрации. Транспаранты, флаги, портреты членов Политбюро.16

На трибуне выступали начальники. Толстые, солидные дядьки. Всем было весело, все кричали: «Ура-а-а!». Рядом со стадионом было кафе «Ветерок». Нам что-то покупали. Булочки, плюшки, кексы, коржики. Поили соком. Сок был в таких длинных конусообразных емкостях, с краником.

Вечером обязательно накрывали стол. Собирались родственники, друзья, соседи. Мы, малышня, схватив пару пирожков, убегали на улицу. Только когда темнело, возвращались в дом.

Мир! Труд! Май! 1980-е. (фото из интернета).

О церковных праздниках речь не шла. Сколько себя помню, никто никогда не упоминал, какой сегодня день, какое событие, какой праздник. Я не знал ни Сретения, ни Благовещения, ни Преображения.

Только на Вход Господень в Иерусалим появлялась веточка вербы. Бабушка наряжала ее бумажными розовыми цветами из гофрированной бумаги. Получалось очень красиво.

И на Пасху она всегда красила яйца. И одно клала к старенькой маленькой иконке, которая стояла высоко на шкафу. Читала ли при этом какие-то молитвы, сказать не могу.

Но на кладбище мы ходили, это я помню. И в Радоницу, и в Троицкую субботу. Значит, вера в семье была. По крайней мере, у бабушки. И хоть крестиков никто не носил, крещенными были все.

Церковь была в Уржуме. Единственая в округе, которую не закрыли. Или не успели закрыть. Маленькая, тесная. На фоне большого, разграбленного и оскверненного собора.

Ее не тронули даже в хрущевские времена. И район там чужой, и родственники. У моего родного дяди Саши, у жены, тети Натальи – мать с отцом. Отец меня туда и повез.

Мой будущий крестный, дед Володя, сказал: надо крестить! Раз сказал, значит надо! И окрестили.

Конечно, я этого не помню. Что может помнить младенец, которому не было и года. Рассказывали, что уже потом у отца на работе были какие-то проблемы. Кто-то все же настучал. Но, так как он не был членом партии, отстали.

Крестный – Владимир Григорьевич Карташев (1927-2002), с женой – Евгенией Георгиевной (1925-2019).

Никто тогда даже предположить не мог, ни родные, ни крестный, что я стану священником. И буду сам крестить людей.

Когда бабушка умерла, в ее сундуке я нашел кусочек старой засохшей просфоры…

Глава 7

– Не спишь? – бабочка села на прикроватную тумбочку.

– Нет. Думаю!

– О чем?

– Обо всем. Например, о любви! И еще о жизни и смерти.

– Философ! Что ты о ней знаешь? О любви!

– Ну-у…

– Она, любовь, превыше всего! И жизни, и смерти. Понял?

– Да.

– А раз понял, спи. Потому что любовь – это Бог!

Ангел исчез. Мне показалось, что это ветер ворвался в комнату. Пришлось встать, закрыть форточку.

– И правда, что может быть дороже жизни? – подумал я засыпая. – Только любовь…

Любовь – что это? Кто только не задумывался над этим вопросом. Над этим ломали голову многие великие поэты, писатели, художники, музыканты. Нарисованы сотни картин, сняты тысячи художественных фильмов. Написаны тысячи, десятки тысяч романов, стихов, пьес. Несчетное число музыкальных произведений. И все равно снова и снова задается вечный неразрешенный вопрос: любовь – это что?

Какой бы человек ни был – хороший он, плохой ли, всегда найдется тот, кто все равно его любит. Потому что – «любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1Кор.13,4—8). Мать, жена, отец, брат, сестра. Много таких, кто тебя любит. И даже будь ты распоследней сволочью, все равно найдется кто-то, кто тебя не бросит и пожалеет. Кто даст тебе кусок хлеба и приютит. Кто тебя спрячет и не выдаст. Кто отдаст тебе все, что у него есть. Ибо «…любовь не делает ближнему зла» (Рим.13,10).

Сколько бы ты не прожил, рядом с тобой всегда она – любовь. И всегда оно – горе. Они сопровождают тебя всю твою жизнь. И в детстве, и в юности, и в старости. Только в разные временные промежутки и любовь разная, и горе не одинаково. Но одно исходит от другого. И неразделимо. Твои горе и твои слезы – это всегда плата за твою любовь. По-другому никак! Ты потому и человек, что можешь и любить и горевать. А если не любишь, то и горевать-то ни к чему.

Любить – это ведь и просто, и в то же время сложно. А ответ, мне кажется, прост. Спроси себя – ради чего ты живешь? И ради чего или кого готов умереть? Отдашь ли ты жизнь за того, кого любишь? Да или нет? Ответь! Не задумываясь. Если да! Это и есть любовь! А остальное все шелуха. Остальное все мусор. Его раздувает и гонит по площади ветер. После него ничего не остается.

Любовь нельзя разглядеть. Ее можно только почувствовать. Сердцем, душой. У каждого она разная, своя. У кого-то простая, спокойная. У кого-то мучительная. С болью, с зубным скрежетом, с ревностью, на разрыв аорты. Но, какая бы она ни была, все равно – это любовь.

– Кирья-я-ан! Родимый!!! – она рухнула перед ним на колени, тычась головой в грязные, стылые доски перрона.

– Я тебя нашла… я тебя все равно нашла! – глотая слезы, хрипела она. А он, безногий, грязный, не бритый, большими и трясущимися ладонями гладил голову жены и повторял одно и то же без конца:

– Анфис… Анфис… Анфис…17

Она, любовь, всегда рядом со смертью. Рука об руку, след в след. Где нет любви, там нет и смерти.

На миру, говорят, и смерть красна! О чем думает человек, когда жертвует собой ради других?

Ведь порой поступки совершаются, когда никто этого не видит. И все же человек их совершает.

Значит, есть любовь в его сердце, в его душе. Любовь, ради которой стоит жить и ради которой стоит умереть. И если есть она в тебе, такая любовь, значит счастливый ты человек. Значит, не зря ты живешь. Значит, не зря ты родился.

Любовь к Родине. Любовь к женщине. Любовь к родителям. Любовь к детям. Любовь к земле, на которой вырос и бегал в детстве босоногим мальчишкой. Любви много. И вся она твоя. Вся она принадлежит тебе. И в писании сказано: «нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин.15,13).

Но и горе тоже у каждого свое. Тебя оно не коснулось, прошло мимо, не задело. И ты даже представить не можешь объем этого горя. Это горе чужое – не твое.

Ты всего лишь человек. Что ты можешь? Как ты можешь помочь тому, кто потерял близкого. Что ты можешь сказать матери, потерявшей своего единственного сына, или жене, которая потеряла мужа. Да даже внучке, похоронившей свою бабушку.

Когда уходит близкий, вместе с ним уходит часть тебя. Как будто у тебя вырвали сердце, и что-то в тебе оборвалось.

И ты плачешь, уткнувшись ночью в подушку. Плачешь от тоски и безысходности. Плачешь, сжав зубы, чтоб тебя не было слышно, и подвывая, как побитый щенок. Плачешь, потому что тебе страшно…

Тебе кажется, ты бы отдал все, что у тебя есть. Все, что тебе дорого, все, что ты ценишь, все, что ты любишь. Лишь бы человек открыл глаза, встал, и пошел. Но, ты не можешь воскресить умершего. Ты не можешь заменить его собой, ты не можешь восполнить эту потерю. Тебе этого не дано, это не в твоих силах. «…Он воззвал громким голосом: Лазарь! Иди вон. И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лицо его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его, пусть идет» (Иоан.11,43—44).

А его уже нет. Он уже не придет к тебе и не скажет: «Пойдем, ты мне нужен!» И не будет больше ни радости, ни смеха, ни ссор, ни обид. Не будет ничего.

А что слова? Они пусты. Пусты и бесполезны. Если тебе нечего сказать, лучше помолчи. Постой, помолчи и помолись…

Глава 8

Поздно ночью позвонили. Умирала девушка. Рак в последней стадии. Говорят, до утра не доживет. Прислали машину. За окном темень. Собрался. Путь неблизкий. Надо ехать. Лишь бы успеть…

Деревня. Частный дом. Встречают у ворот. Здороваюсь. Захожу…

Идя к больному человеку, не важно, стар он, молод ли, все личные дела свои, проблемы нужно оставлять на потом. Да и кому, по сути, нужны твои душевные переживания? Им вон со своими бы разобраться. Навалилось, не разогнуться…

А то, что у тебя самого – ребенок болеет, жена не может на работу нормальную устроиться, крыша в церкви бежит, и нет денег даже на шифер, машина старая в ремонте, и неизвестно, сколько еще там пробудет, теща достала своим нытьем… Кому это надо? Только тебе.

Все свое – потом. Не сейчас! Завтра, послезавтра. Или через неделю. Как Бог даст!

А сейчас только то, зачем позвали.

Но, когда видишь беспомощность, боль, страдание, горе другого человека, не всегда получается сдерживаться. Не всегда и не везде. Ведь сострадание присуще любому нормальному здравомыслящему человеку. И очень тяжело держать все внутри, когда сталкиваешься с этим практически каждый день. Оно там копится, нарывает и болит. И не находит выхода. Так можно и самому впасть в депрессию. Да такую, что запой, как минимум недельный, покажется цветочками по сравнению со всем остальным. И если вовремя не вскрыть накопившееся, то и сердце может не выдержать. И тогда точно будет инфаркт. Или еще что похуже. А на кого надеяться? Только на Бога. Господи, спаси и помоги! Раз Он посылает, то знает: ты справишься! А остальное все от лукавого.

Я ее не знал. Никогда раньше не видел, не встречал. Она плохо говорила, плохо глотала. Но с Божией помощью исповедовалась, причастилась. Да и какие грехи могут быть в шестнадцать-семнадцать лет?

Я ей дал запить из кружки, что стояла на столике у кровати, и так как, все равно, больше ничем помочь не мог, собрался уходить. Родственники стояли за дверью и ждали, когда я выйду. Но она сжала мою руку. Даже не сжала, а просто коснулась своей рукой моей руки. Наши взгляды встретились. Капельки слез застыли в уголках ее глаз. В них было столько мольбы, веры, страха, отчаяния, надежды, что я просто не решился отнять руку и выйти. Она чувствовала, она знала, что умирает! И я знал, что она знает! И взгляд ее был уже какой-то отрешенный, спокойный. Будто она что-то видела такое, не подвластное простому, земному.

Я сел на табурет, что стоял у кровати, наклонился к ее лицу и тихонько, чтоб она услышала, сказал: «Не бойся… Я не уйду…». Она натянуто улыбнулась кончиком губ и снова слегка сдавила мне пальцы. Сильно сжать не было сил.

Так мы и сидели. Тихо, молча, без слов. С молитвой в душе. С надеждой и верой на милосердие Божие. Я и она. Она и я. И смерть, которая стояла тут, рядом, в изголовье…

Очнулся, когда почувствовал, что ее ладошка, которую я так и держал все это время, стала холодной.

До последней минуты, до последней своей секунды она верила, что я ей помогу. Но, что я мог? Что? Я такой же слабый и такой же грешный. Господи, Господи! Прости ты нас!.. Спаси и помилуй!!!

Тихонько, будто боясь нарушить ее покой, я освободил свою руку, перекрестился и закрыл ей глаза: «Упокой, Господи, душу рабы Твоея, новопреставленной… и прости ей, вся согрешения ее, вольная и невольная и даруй ей, Царствие Небесное»…

Встал, тяжело вздохнул, как бы прощаясь.

Мне еще нужно было выйти из комнаты и сказать родителям, что их дочь умерла…

Глава 9

– Ты все обо мне знаешь? – спросил я Ангела.

– Да! – ответил он.

– И что? Какой я?

– Разный.

– Но я ведь и сам иногда не знаю, какой я!

– А кто должен знать, если не ты?

Ангел взмыл вверх.

На миг мне почудилось, что это большая красивая бабочка.

Я посмотрел ей вслед и подумал: «Как хорошо, что есть кто-то, кто о тебе все знает!..».

«…ибо мы уверены, что имеем добрую совесть, потому что во всем желаем вести себя честно» (Евр.13,18).

– Выучил? – учительница повернулась в мою сторону вместе со стулом, как бы давая понять, – сейчас пришло ее время. И что бы я ни делал, как бы не выкручивался, мне, ну никак, не отвертеться от заслуженного возмездия. То есть двойки.

– Начинай! Тихо в классе!!! Слушаем!

– Александр Сергеевич Пушкин. Я Вас любил. Стихотворение.

Я замолчал, собираясь с мыслями.

– Ну, Пушкин. Ну, стихотворение. Дальше!..

– Стихотворение. Я вас любил… Любовь еще, быть может… Быть может…

– Что, может?.. Продолжай!

– В душе моей… Моей…

– Что, в душе твоей?..

Класс заржал. Этим только дай повод. Нет, чтоб помочь! Гады!!! Погодите!!! Будет и на моей улице праздник!

Я посмотрел вниз, в пол, пошкрябал ногой по линолеуму, пытаясь что-то там разглядеть, затем, как бы ища подсказку, вверх, в потолок. Но, кроме мухи, ничего не увидел. Муха была большая. Жирно-черная. Она, в сонном оцепенении, сидела вниз ногами, лениво шевеля крыльями, и ей не было дела ни до Александра Сергеевича, ни до меня, ни до моих страданий. И почему я не муха? Тьфу ты! Лезет такое! Взгляд мой перешел на класс, который, видя мои муки, старался смехом их продлить. Конечно, им лишь бы подольше! Чтобы очередь до них не дошла. Лучше, чтоб до звонка.

– Вы меня перебиваете, – я посмотрел на учительницу, – поэтому, я сбиваюсь.

– Хорошо. Я не буду. Начни сначала.

– Пушкин. Александр Сергеевич. Стихотворение. Я вас любил.

Взгляд свой я направил на учительницу, стараясь придать ему как можно больше чувственности. Тем самым, пытаясь, вызвать, ну хоть немного, к себе сочувствия. Ни о какой любви, я понимал, речь уже не шла.

– Я вас любил… М-м-м… Она, то есть любовь, еще, быть может, – тут я снова запнулся и тяжело вздохнул. Ну, прям, как Альфред Жермон, герой оперы Джузеппе Верди при виде умирающей Виолетты.18 Надо же! И откуда только берется? Опять не туда потянуло! А пусть она не обольщается! Подумаешь, учительница!!! Кое в чем и я разбираюсь! Когда надо! И давно уже все понял! Не дурак! Никакая любовь мне не светит! Ни сегодня, ни завтра! И повесть о Ромео и Джульетте19 останется печальнейшей на свете… Как и двойка в четверти. Тогда, пусть кто-нибудь скажет, – чего надрываться?

Но я с каким-то маниакальным упорством продолжил:

– В душе моей угасла не совсем…

Снова посмотрел в потолок, ища хоть малюсенькой поддержки от все еще сидящей там мухи. При этом думая: хорошо было бы, если бы он, потолок, вдруг упал. Прямо весь! С мухой! И тем самым прекратил все мои мучения.

– Но пусть она вас больше не тревожит… Не тревожит… Я не хочу печалить Вас…

Тут я снова замолчал, стараясь вспомнить продолжение, и выдавить из себя еще хоть одну строчку.

– Ничем… Ничем, Сережа! Вот именно… Печалить… Садись. Два!

– Но!

– Никаких, но! Два! И не спорь. Следующий, пойдет… Пойдет…

Рука учительницы двинулась по классному журналу, сверху вниз, по алфавиту, ища очередную жертву. Класс притих, как потолочная муха перед мухобойкой.

– Следующий пойдет…

Я сел на место, ничего уже не боясь. Так и просидел до конца урока, глядя в окно и считая ворон на ближайшем дереве.

Что еще оставалось?

А за окном была весна…

Где твои семнадцать лет? 1991 год.

Когда встречаются одноклассники, они не любят говорить, что в школе были отличниками. Даже если и в самом деле были. И что по поведению у них круглая пятерка.

Обычно всегда вспоминают какие-то шалости, проказы. О том, как доводили учителей. Про двойки и тройки по математике, русскому, биологии или химии. Про то, как прогуливали уроки, спорили с учителями, хулиганили, дрались, курили втихаря за углом.

А не про то, что, например, на физкультуре не умели бегать или прыгать. И получали за это колы и пары. А потом выклянчивали у физрука пятерку, чтобы не портить аттестат.