скачать книгу бесплатно
– Ты… эт… прости меня за то… ну, знашь!
– Глупенький! Я на тебя и не обижалась!
– А тебя как зовут?
– Вера! Сегодня у мамы день рожденья! Хорошо, что ты пришёл! Лимонад будем пить!
– А мне восемь лет исполнилось в августе, я уже в школу хожу, во второй класс!
– И я пойду на следующий год… когда новые ручки вырастут! Правда, мамочка? – проговорила Верочка и с любовью посмотрела на мать, утирающей фартуком воспалённые от слёз глаза. – А писать я уже умею, меня мамочка научила и даже считать умею до ста.
– Меня в первом классе давно научили писать и считать, я даже до тысячи уже умею. А хочешь, я тебе букварь подарю? – Спасибо, Вова! Ты добрый мальчик, но мама мне купит сама!
– Тогда вот, это… – засунув руку в карман, Вова вынул из него маленькую куклу и положил её на Верочкину грудь, – это тебе!
– Наденька, я назову её Наденька! Мамочка, посмотри, какую красивую куколку подарил мне Вова! Наденька!
– Очень, очень красивая кукла! Прямо как невеста! – приблизившись к дочери, ответила мать и, нежно поцеловав Верочку в правую щеку, уронила на белую простынь горячую слезу.
– Не плачь, мамочка! Смотри, какое красивое у Наденьки белое кружевное платьице, она надела его для тебя!
– Ты у меня, милая доченька, самая красивая! – ответила мать. – И твоя новая куколка тоже красивая.
– Мамочка, ты меня любишь?!
– Люблю, милая! Очень люблю, доченька моя родная! – Тихо сказала мать и уже мысленно, – прости!
– И я тебя люблю, мамочка! Сильно, очень сильно люблю, ты у меня самая… самая милая, мамочка! У тебя сегодня день рождения, я дарю тебе Наденьку! Возьми её мамочка, прости, я не могу тебе её подать… у меня нет ручек! И ещё, я хочу обнять тебя!
– О—о—о! – вырвался стон подранка из «разорванной» груди матери и пронзительным эхом, оттолкнувшись от стен комнаты, крупной дрожью отозвался на бледных губах Верочки.
Сочувствуя боли матери, Верочка с жалостью посмотрела на неё, сглотнула горький ком, застрявший в горле, и произнесла:
– Мамочка, не плачь! Не плачь, милая мамочка! Я каждый день буду тебя обнимать! Только ты отдай мои ручки! Отдай мои ручки, мамочка!
Через пять дней, во сне, Верочка разговаривала с отцом, а вечером того дня её фиалковые глаза на миг вспыхнули таинственным светом и погасли. Верочки не стало.
Провожали Верочку на третий день, – в воскресенье, всем посёлком.
Верочка улыбалась, и всем провожающим её в новый мир, казалось, что лицо этой маленькой девочки излучало свет добра и любви.
Провожала Верочку и Дуня. Подойдя к маленькому гробику с Лялечкой, она что—то тихо прошептала, затем вынула из кармана кулёчек с конфетами и положила его у Верочкиной головки, покрытой белым платком. В тот день все дети безбоязненно брали из Дуниных рук конфеты, лишь одна Верочка впервые была равнодушна как к ним, как и к самой Дуне.
После похорон, мать Верочки открыла коробочку из—под духов «Красная Москва», в ней её дочь хранила свою куклу. Любочка в новом платьице ласково смотрела на неё Верочкиными голубыми глазами. На белом платьице куклы лежал маленький листик бумаги свёрнутый вчетверо. Развернув его, она увидела стройные ряды букв, и тотчас вскрикнула от боли, защемившей душу. На маленьком листке в клеточку крупными красными буквами было старательно написано: «Милой мамочке в день рождения!»
Рыбкин и Пташкин
Давно дело было – этак века полтора назад, только и по нынешний день жадность, корысть и обман есть суть жизни многих из нас – грешных людей.
…
Жили в одной деревне через общий забор соседями, – Иван Васильевич Рыбкин и Василий Иванович Пташкин, дружно жили. Только Иван Васильевич жил безбедно, – имел маленькую лавочку, а Василий Иванович небогато, – даже козы не имел, не говоря уже о корове.
В особо трудные дни Пташкин кланялся поясно соседу:
– Помоги, соседушка…
Тот успокаивал: «Бедность не беда, беда, когда болезнь, а твоя семья жива—здорова, слава Господу, помогу, чем могу». И помогал, когда хлебом, когда деньгами – всем, чем мог. Возврат долга не требовал, но в тетрадку всё записывал.
Мыкался, мыкался Василий Иванович, с воды, на хлеб, перебиваясь, и решил поехать в уездный город – к двоюродному брату Семёну Филимоновичу Звереву за советом, – как жить дальше.
– Пущай посоветует, как жить дальше? Как—никак дохтур он – большой человек. Бог даст, может быть, деньг даст, брат всё ж таки, не чужие мы.
Приехал. Брат встретил хорошо, стол накрыл, не богатый, но сытный. Выставил на него рыбу, мясо, пироги, чай сладкий и даже бутылку водки поставил. Посидели, поговорили. Василий Иванович рассказал ему о цели своего приезда. В конце беседы сказал:
– Прибыл я к тебе, брат, за словом. Обскажи, как дальше жить? Ты самый грамотный и умный среди всех нас… братовьёв.
Почесал за ухом Зверев, бороду помял и сказал:
– А вот скажи, дорогой брат Василий, много ли в твоей деревне народу, которые коров держит, и куда молоко сбывают?
– Народу много, дорогой брат Семён, дворов пятьсот. И коровы почти в каждом дворе есть… по две и даже более. Сбывают… да куда сбывают… – махнул рукой, – а так—то в основном в соседнее село… вёрст за пятьдесят везут… в «молокайку». С утренней дойки соберутся и обозом идут… к ним по—пути ещё из соседних деревень примыкают. К вечеру возвращаются, а там и вечерняя дойка. Хлопотное это дело… корову держать. А не дай Бог, какая болезнь падучая… всё… гибель. Помнишь, небось, как наши—то, когда мы огольцами ещё были, скота лишились от «сибирской язвы… твои родители—то выкарабкались, богато жили, а мои в нищету скатились и её мне по наследству передали. Так вот и мыкаюсь… будь она неладна – жисть такая… Таких как я бедных с десяток семей наберётся… не более. Огородом перебиваемся… Да много ли он даст… огород—то… мяса и молока не видим вовсе. Сберёмся изредка на базар с обозом, продадим кой—какие излишки… хотя какие тут излишки, если пять ртов… один мал мала меньше, муки и соли купим, этим и живём до зимы, а зимой впроголодь.
– Это уже хорошо… – разминая бороду, задумчиво проговорил Семён.
– Что ж хорошего, брат? Бедствую я с семьёй своей.
– Не об этом говорю, а о том, что разрослась деревня наши, живностью обросла. Почти в каждом дворе по две и более, как говоришь, коровы… Это хорошо… очень хорошо, брат.
– Что—то я не пойму тебя, Сёмён. Кому—то могет быть и хорошо, только мне—то что от этого?
– А то, брат мой дорогой Василий, что выделю я тебе денег и взад их не возьму.
– Это ж как так? – воскликнул Василий Иванович, даже подпрыгнув на стуле от радости.
– А вот так. Дам я тебе целых сто рублей и взад их не возьму целый год.
– Как ж я тебе их возвертаю через год, – спал с лица Василий Иванович.
– Так не сразу все деньги возвертать будешь, а процентом.
– Ещё и процентом… Каким, извольте вас спросить, Семён Филимонович? – возмутился Василий Иванович.
– Вот сразу уже и по отчеству. Не выслушал до конца и…
– А что мне вас слухать, Сёмён Филимонович? – перебил брата Пташкин. – Всё и так ясно! Вы мне деньги на год, а я их вам с возвратом да ещё с процентом. Каким же интересно, извольте вас спросить, уж больно мне интересно это знать? Мошь ещё и за стол ваш заплатить, так будьте покойны, заплачу. – С этими словами Василий Иванович полез во внутренний карман своего камзола.
Семён Филимонович молчал и улыбался, а когда его брат Василий высказался и вынул из кармана 20 копеек, положил свою руку на его плечо и спокойно проговорил.
– Ты прости меня, Василий, не с того я начал. Мне бы сначала следовало втолковать тебе суть моей задумки, предложения так сказать, а уж потом о деньгах речь вести. Выслушай, а потом и выскажи, как и что думаешь.
Вот ты сказал, что из деревни твоей и из близлежащих селений молоко с утренней дойки возят за пятьдесят вёрст. Накладно это. А вечерняя дойка почитай и пропадает. Ну, конечно, сыр, сметана и другое, но всё же это излишки… на базар каждый день не поедешь. Пропадает много. Знаю, многие задумываются свою «молоканку» заиметь, но, опять—таки, нужны большие деньги, чтобы заводик поставить, оборудование приобрести, мастера нанять, а ему жильё нужно и платить за работу, рабочие нужны и они задарма работать не будут. А где ж всё это взять? Вопрос! Хлопотное это дело. А всё ж таки и выгодное.
– Ты, брат, об чём это? Что—то я в толк не возьму!
– А об том, брат ты мой дорогой, что построишь ты «молоканку» на своей земле, хорошо твой дом стоит, – у самой реки, денег я тебе на это дам, людей наймёшь рабочих, лошадь купишь с бочкой для воды, сарай и всё остальное поставишь… я обскажу, что именно. А когда всё это сделаешь, завезу я тебе оборудование, умные люди установят его, пришлю мастера по молоку и будешь ты управляющий «молоканкой». Молоко из деревни своей и близлежащих селений принимать, масло делать и свозить его в город. За всё это я целый год с тебя ни копейки не возьму, а через год будешь мне процент от прибыли платить, всего—навсего двадцать процентов, и в дела твои я вмешиваться не буду, а коли вопрос возникнет, помогу советом. Понимаю, недостаточно ста рублей на постройку здания завода, конторы и подсобных помещений, а кредит в банке брать накладно, поэтому привлеки к этому делу Рыбкина, сказывал ты, что в достатке он живёт, лавку свою имеет.
– Так ежели взять у него деньги в долг, то с процентом отдавать придётся. А ежели запросит много, и как не через года, а через полгода? То по? миру пойду и тебе долг не возвращу… О каких уж тут двадцати процентах речь может быть? Где ж взять такие деньжищи? А поставим завод… мастеру дом срубить надо? Надо! И платить ему! Окромя этого и рабочим за работу деньги давать надо, а другие прочие расходы. Что ж мне самому—то останется? Какая мне от того выгода?
– Сразу видно, есть у тебя хватка, Василий, правильно мыслишь, а чтобы всё уладить, поеду—ка я с тобой в нашу деревню, лет тридцать как уже не был, на месте всё обсмотрю и с Рыбкиним потолкую. Сговорю его напарником твоим быть, не под процент деньги вложить, а на прибыль.
Разговор в начале мая был, а через полтора месяца завод принял первую партию молока. Через год завод увеличил мощность в два раза и стал принимать молоко из соседних сёл и деревень. Богато стал жить Пташкин, новый дом—пятистенок поставил, – с крытым двором; земельный участок расширил, скупив незанятые площади; тремя лошадьми обзавёлся и все стали обращаться к нему только Василий Иванович, низко кланяясь, а не Васька, как в годы его нищеты.
Ещё лучше стал жить и Иван Васильевич, только на третий год совместной деятельности родилась в его душе ненависть к Пташкину.
– Ишь ты, голь перекатная была, а туда же… со мной сравняться вознамерился. Не быть этому! – мысленно проревел Рыбкин и решил низвергнуть Василия Ивановича обратно в нищету. Стал думать, как претворить свою мысль в жизнь и надумал ввести Василия Ивановича в большие долги, а затем стать единоличным хозяином завода.
Декабрь, а зима ещё обходила Алтай стороной. Снега было мало, морозов вообще не было. Даже ночью температура не опускалась ниже десяти градусов холода.
Перед рождеством Рыбкин поехал продавать партию масла, в помощники никого с собой не взял.
– Один управлюсь, – сказал Василию Ивановичу. – Только лошадь заводскую возьму, моя что—то захромала.
Выехал, а за двое суток до этого сговорился с бедняком Матвейкой Птичкиным, чтобы ждал его за околицей.
– Три рубля тебе дам ежели придёшь, – сказал.
– Что делать—то надо? – спросил его Птичкин.
– А вот там и узнаешь.
– Почесал затылок Птичкин, носом пошвыркал и сказал:
– Ежели ничего такого… то я согласный!
– Жди за оврагом, и смотри, чтобы никто тебя не видел. Затемно выйди из дома, – поставил условие.
– Это я могу. Всё одно под утро не спится. Жрать сильно хочется, в животе всё урчит… аж до боли. А ты мне рупь щас дай, а то, боюсь, что от боли встать не смогу. Никак скрутит!
– На вот тебе двугривенный! – вынув из кармана серебряную монету и сунув её Птичкину, проговорил Рыбкин. – Опосля остальное. А ежели не придёшь, я с тебя шкуру спущу, – потряс крупным кулаком перед носом Матвейки. – Задарма деньгами разбрасываться не приучен.
– Приду, будь покоен, Иван Васильевич, – ответил Птичкин и низко поклонился, думая. – Как бы ни так, спустит он. Смотри, как бы с тебя первого не спустили. Найдутся и на тебя охочие люди.
Через два дня, в условленном месте Птичкин ждал Рыбкина и лишь только заскрипели полозья саней на свежевыпавшем за ночь снеге, вышел из своего укрытия.
– Тута я, Иван Васильевич, будь здрав, приблизившись к саням, проговорил Матвейка.
– И тебе не хворать, – ответил Рыбкин. – Подь сюда!
Птичкин придвинулся ближе к саням.
– Ещё ближе!
– Чё эт ближе—то? Мне и отсель тебя слыхать! – испугано проговорил Птичкин.
– Не боись. Ничё с тобой не сделаю. Тебе нужно сделать, а для этого нужно рядом со мной встать.
– Чё эт… сделать—то? Я к тебе, а ты с меня шкуру спущать зачнёшь.
– На кой ляд мне твоя нищая шкура, за её и копейку не возьмёшь, разве что собакам, да и то они навряд ли позарятся на неё. Жиру в ей нету! По морде ты мне должон вдарить! Сразу и выделю тебе два рубля восемьдесят копеек. Али уже передумал. По глазам твоим давеча видел, что хотел шкуру с меня содрать. Так али как?
– Что вы, что вы, Иван Васильевич? – взмахивая руками, запротестовал Птичкин. – Да как же можно такое думать. Вы благодетель мой!
– А коли благодетель, то подойди ближе и вдарь по носу, чтобы юшка пошла.
– Нет, я не могу, – пятясь от саней, ответил Матвейка.
– А тогда возвертай мой двугривенный!
– Где ж я его возьму?! Проел уже… всё… до копеечки!
– А коли проел, то расплачивайся, – слезая с саней, грозно проговорил Рыбкин.
– Иван Васильевич, благодетель вы мой, сжальтесь! За что такую обиду чините мне? Да как же я могу руку на вас поднять!?
– А не можешь, тогда вот тебе. – С этими словами Рыбкин со всего маха ударил Птичкина по голове. Тот упал, шапка с его головы упала и покатилась в овраг. А сам Матвейка, распластавшись на молодом снегу, забился в судорожном стоне.
– Ишь поганец! Деньги взял, а дело сделать не желаешь! Вот тебе, вот тебе, скотина, – распалялся Рыбкин, пиная несчастную жертву по спине, по голове, по бокам, рукам и ногам. Взмок, тогда и перестал пинать. А Матвейка уже не стонал, не просил о пощаде, он молчал, ибо уже не дышал.
– Сдох, скотина, – злобно проговорил Рыбкин, смачно сплюнул на Птичкина и спихнул его в овраг. Волки нынче злые, сожрут.
Сел в сани, понужнул лошадь и покатил в город.
– Не удался план. Ну, не беда, нос себе могу и об берёзу расквасить. А опосля, как продам масло, деньги спрячу и скажу, что разбойники избили, деньги отобрали и лошадь увели. Сам едва жив остался. Вот и рассчитайся потом, друг ситный Василий Иванович, с поставщиками молока. Ни в жисть не рассчитаешься. А я с людьми рассчитаюсь и стану полным хозяином завода. Эх и жисть будет, развернусь… всем на зло. Купцом первой гильдии стану, дворянство получу, и, может, даже медалью наградят. А почему бы и нет! Я человек умный, не чета голи перекатной… Пташкину. Не ровня ты мне, и никогда им не будешь! Ишь, возомнил себя барином! Не бывать этому! – гневно крикнул Рыбкин и продолжительно засмеялся, пугая хрипом своим даже ворон, сидевших на одиноких деревьях, уныло стоящих вдоль дороги.
Из города Иван Васильевич выехал после полудня. В родную деревню возвращался в приподнятом настроении. Деньги за проданное масло лежали в мешке, глубоко зарытом в солому.
– Щас до брата доеду, деньги у него спрячу. За помощь лошадь ему отдам, а там и пешком недалече до деревни моей, – пять верст… до темна доберусь.
Через полчаса езды небо, до этого ярко сияющее синевой, заволокло чернотой, подул ветер, сильно, ещё сильнее и разразилась метель. Закружило, завьюжило, завертелось всё вокруг, ни зги не видать, и резко похолодало. Лошадь встала.
Весь остаток дня мела метель, всю ночь стонала земля, лишь под утро ветер стих, разъяснилось. Выглянуло солнце.
– Вот и славно, Господи! – возрадовалась душа Рыбкина, но недолго пришлось ей петь.
Попытался, было, Рыбкин тронуться в путь, только лошадь ни с места, дёргается, не может сдвинуть сани. Распряг её, решил верхом ехать, но опять неудача. По круп увязла она в глубоком снегу, брюхом в пышном снегу утонула, не могла сдвинуться с места. Посмотрел Рыбкин по сторонам, повздыхал, видит пригорок невдалеке, решил взобраться на него и осмотреться. Пошёл, утопая по грудь в снегу, в сторону пригорка. Подошёл, взобрался на него, изрядно вспотев, и вновь запела его душа. В версте стояла деревня, узнал в ней ту, в которой жил его родной брат. Заманчиво влекли в неё дымы печных труб. Пошёл, забыв о мешке с деньгами. Шёл долго, порой проваливался почти по грудь в глубокий снег, но всё же добирался до околицы, взмок, хоть раздевайся и выжимай одежду, вот уже и тыльная сторона огорода крайней избы, совсем рядом тепло и уют, там можно дать отдых телу, уставшему и измочаленному трудным переходом. Запах дыма печных труб приятно защекотал его ноздри. Млеет Иван Васильевич, не слышит и не видит беду приближающуюся. До тына рукой дотянуться оставалось, напала на него стая волков, одни валенки целы остались, да и то нашли их позднее в десяти саженях друг от друга.
Хозяйка крайней избы случайно взглянула на окно, как бы почувствовала что—то неладное, а окно в толстой изморози. Оттёрла, отскребла небольшой пятачок на нём, взглянула в очистившийся глазок и ахнула: «Господи, Боже мой! Страх божий! Человека рвут!» – вскрикнула. Пока суд да дело, пока кликнула мужа, – в хлеву обычным ежедневным крестьянским делом занимался, пока сообщила ему об увиденном, пока он мужиков собрал, – загрызли волки бедолагу, – одни валенки остались. Стал спрашивать деревенский люд, чьи пимы, все плечами жмут, дома, мол, все, – по лавкам, да по печам.
