Гулливер в стране лилипутов

Его величество император блефускианцев выразил мне благодарность за то, что я принял его приглашение, предложил помощь и устроил парадный обед. В мою честь его сервировали под открытым небом, так как под крышей поместиться я, конечно, не мог. Зрелище этих крошечных столов, сверкавших среди цветущих кустов золотом, серебром и чистейшей воды хрусталём, было поистине великолепно. Блефускианская кухня славилась своими кушаньями: превосходными, но, к сожалению, слишком лёгкими и малопитательными. Мне было просто совестно, когда я один съел около тысячи бараньих котлет и пару тысяч перепёлок, но так и не насытился. Вечером в мою честь было дано представление, также на открытом воздухе. Как сказал император, эту оперу написал самый знаменитый блефускианский современный композитор.

Не могу сказать, что музыка доставила мне великое наслаждение: оркестр играл так, словно тучи воробьёв передрались из-за вишни, а голос певца, про которого император почему-то сказал, что это самый знаменитый в стране бас, походил на наше самое высокое сопрано, даже визг. Голос примадонны можно было сравнить с тоненьким писком, какой производит струйка воздуха, если проколоть иглой туго надутый свиной пузырь. По окончании действия я счёл нужным в знак одобрения и восторга похлопать исполнителям, но в результате около семисот человек, сидевших поблизости, попадали от страха со стульев, многие дамы почувствовали себя дурно, а остальные в панике повскакивали со своих мест, решив, что случилась мировая катастрофа. Мне с трудом удалось успокоить публику, объяснив, что у меня на родине таким образом выражают одобрение.

К моему величайшему сожалению, на следующий день выяснилось, что многие придворные схватили сильнейший насморк от сквозняка, вызванного моими аплодисментами. Квартиры в этой гостеприимной стране мне так и не смогли подыскать, подходящего по размерам здания не нашлось, и мне пришлось ночевать у ворот столицы, на скаковом поле, завернувшись в своё одеяло. После предыдущей ночи, проведённой без сна, уснул я моментально и отдохнул замечательно.

Глава четырнадцатая

У нашего героя появилась возможность вернуться на родину, но лилипуты потребовали его выдачи

Несмотря на дружеский приём, оказанный мне в Блефуску, на душе было очень тяжело. Неужели мне предстояло и тут всё пережить заново? Конец точно был бы тот же самый, без сомнения. К тому же с каждым днём я всё больше тосковал по родине. И вот однажды, гуляя в северной оконечности острова, я неожиданно заметил, приблизительно на расстоянии полумили от берега, какой-то чёрный предмет, плававший на поверхности воды и очень похожий на лодку. Недолго думая, я снял башмаки и чулки, засучил панталоны и направился к этому предмету вброд. Тем временем волны постепенно приближали его к берегу, и скоро у меня не осталось никаких сомнений, что это действительно лодка. Очевидно, во время шторма её сорвало с какого-то корабля, вот и носилась она, опрокинутая вверх дном, по волнам.

Я вернулся в столицу и попросил правителя дать в моё распоряжение двадцать больших военных кораблей из числа тех, которые ещё оставались у него, а также три тысячи матросов под командой вице-адмирала. Император охотно согласился. Тогда я по суше вернулся к тому месту, где видел лодку, в то время как матросы подплыли туда на кораблях, обогнув остров. Лодку между тем пригнало волнами ещё ближе.

Матросы привезли толстые канаты, которые я свил из нескольких верёвок. Раздевшись, я снова направился вброд к лодке, но на расстоянии приблизительно сотни локтей мне пришлось пуститься вплавь. Когда наконец я был у цели, матросы бросили мне длинный канат, закреплённый на корабле, и я привязал его к лодке, продев через отверстие у неё на носу. Только всё это оказалось бесполезным: матросы не сумели сдвинуть лодку с места, несмотря на все усилия, а сам я ничего не мог предпринять, потому что у меня не было точки опоры, так как ноги не касались земли. Тогда я обогнул лодку, подплыл к ней сзади и попробовал толкать. Из этого тоже могло ничего не выйти, но благодаря приливу и я, и лодка постепенно двигались вперёд. После долгих усилий я приблизился наконец к берегу настолько, что смог ногами достать дна, и лишь тогда позволил себе несколько минут отдыха.

После того как подвинул лодку настолько, что уже свободно мог стоять лишь по плечи в воде, я подал знак, чтобы ко мне приблизился один из кораблей, на котором были сложены канаты. Девять из них я прикрепил к девяти кораблям, а противоположные концы связал в один канат и закрепил на лодке. Наконец совместными усилиями: матросов, моими и ветра, который нам помогал, – мы подтолкнули лодку почти к самому берегу, так чтобы после отлива она оказалась на суше. С помощью двух тысяч человек и множества блоков и рычагов мне удалось перевернуть её, и я с большой радостью увидел, что она практически исправна.

Десять дней у меня ушло на то, чтобы изготовить вёсла. Наконец всё было готово, и я с огромной осторожностью, чтобы волнением, поднятым лодкой, не причинить вреда островитянам, направился в порт Блефуску. Моё появление на этом судне, куда поместился бы не только флот Блефуску, но и страны лилипутов, произвело неописуемое впечатление. Все сбежались на берег и с криками восторга и удивления принялись махать руками, указывая на меня друг другу.

Между тем шло время, а лилипуты не присылали за мной гонца, что было удивительно. Отчасти это можно было объяснить тем, что они не догадывались о моей осведомлённости насчёт процесса и приговора. Очевидно, они ждали, что я, ничего не подозревая, вернусь к ним и тут же попадусь в ловушку.

Наконец им, по-видимому, наскучило ждать, потому что вскоре на приёме у императора появился лилипутский придворный чиновник, который привёз неполную копию обвинительного акта и потребовал моей выдачи. О той части акта, где шла речь о моём добром отношении к государству Блефуску и о моём отказе уничтожить его почти со всем населением, они, конечно, предусмотрительно умолчали.

Лилипутский депутат объявил, что если я не вернусь обратно через два дня, то буду лишён звания нардака и объявлен государственным изменником. Великий властелин страны лилипутов через своего посланника выражал надежду, что преступник безотлагательно будет выдан, связанный по рукам и ногам. Его величество Бимбул XVII называл великого монарха Блефуску братом и другом и уверял, что действует в интересах мира и тех незыблемых и постоянных чувств любви и взаимного расположения, которые связывали две могущественные державы.

Император блефускианцев попросил три дня на размышление и пригласил меня к себе. Я, конечно, обрисовал ему доблестных лилипутов в истинном свете, и тогда его величество приказал передать лилипутскому депутату такой ответ: император блефускианского народа выражает своему великому и могущественному брату и другу те же искренние и сердечные чувства преданности. Что же касается выдачи ему Человека-Горы, то его величество по собственному опыту знает, что это не так-то легко и может быть выполнено только в том случае, если обвиняемый сам того пожелает. К тому же император блефускианцев многим обязан обвиняемому, невзирая на то, что он похитил его флот, а неблагодарность, как это хорошо известно великому брату и другу, недостойна императора и властелина. Ко всему этому должно прибавить, что Человек-Гора нашёл на море и доставил на берег судно, в котором может держаться на воде и плавать и в котором, по-видимому, собирается покинуть наши края. Таким образом, обе страны скоро избавятся от этой нежданной и тяжёлой заботы и вздохнут свободно.

После того как лилипутский депутат был отправлен восвояси с этим кратким разъяснением и, несомненно, с длинным носом, я обратился к императору с просьбой снабдить меня всем необходимым для снаряжения лодки и предстоящего плавания и отпустить на родину. Его величество поинтересовался, нравится ли мне его страна и не хочу ли я здесь остаться, добавив, что если я надумаю служить ему, то могу полностью рассчитывать на его могущественную защиту.

Император, конечно, говорил это от всей души, но я уже был научен горьким опытом и знаком с обычаями и нравами монархов, поэтому, почтительно поблагодарив его за милостивое ко мне отношение, сказал, что предпочту все опасности и ужасы океана своему нынешнему положению, когда, не желая того, стал яблоком раздора двух могущественных держав и причиной кровавых столкновений и вражды. Император не стал меня отговаривать и, кажется, даже обрадовался, что избавится от великана, который мог со временем стать и ему в тягость.

Глава пятнадцатая

Гулливера проводили с почестями в его отечество

Теперь все охотно помогали мне снаряжать судно. Пятьсот человек взялись сшить паруса, а все нужные канаты и верёвки я сплёл сам. Вместо якоря приспособил большой камень и все швы своего судна смазал салом пятисот коров.

Через месяц всё было готово, и я попросил императора об аудиенции. Его величество пришёл проститься со мной в сопровождении всей семьи и двора и ещё раз выразил своё глубокое сожаление по поводу того, что ему не удалось привязать меня к своей земле. (Это его выражение: «привязать к земле» – заставило меня содрогнуться и вспомнить лилипутов.) Добавив, что отпускает меня с сожалением и надеется, что я ещё вернусь, владыка острова пожаловал мне пятьдесят кошельков с двумя сотнями доболов (добол равен шпругу лилипутов) в каждом и свой портрет в натуральную величину с собственноручной подписью. Портрет этот я тут же засунул в перчатку, чтобы не потерять.

В знак признательности и дабы оказать исключительную честь, император также пожаловал мне полк гвардейских кирасиров, который отныне должен был носить моё имя.

Для меня забили сотню волов и триста овец, напекли с тысячу хлебов, наготовили огромное количество кушаний, и всё это я погрузил в лодку, не забыв и про питьё. Из животных я взял шесть коров, двух быков, шесть овец и двух баранов. Мне хотелось развести эту породу у себя дома. Для животных мне привезли сто копён сена высотой в палец и пятьдесят мешков зерна (у нас его назвали бы мукой). Когда всё было готово, уложено и привязано, я попросил его величество приказать моему полку перейти в лодку.

Но на это император так вытаращил глаза, что они стали похожи на горошины, и объяснил, что я не совсем правильно его понял. Оказывается, «пожаловать полк» означает присвоить ему моё имя. Я ни в коем случае не имел права забрать ни единого из его подданных, в чём должен был поклясться. Я, конечно, так и сделал, но был сильно разочарован: ведь теперь мне нечем подтвердить правдивость моего рассказа.

Обменявшись со мной установленными поцелуями, император протянул мне руку. Я осторожно взял её двумя пальцами и сердечно пожал, что вызвало со стороны монарха жалобный писк «кви!», означавший, очевидно, то же, что у нас «ой!» или «ай!».

Затем я простился с императрицей и маленькими принцами, а самого младшего ещё раз покачал на своём мизинце, прежде чем опустить всё семейство на землю.

Когда я садился в лодку, все военные оркестры острова грянули марш, войска встали по стойке смирно. Берег казался чёрным от громадной толпы, собравшейся меня проводить и непрерывно кричавшей «ава!» (то есть «ура!»). Сотни тысяч платков, которыми махали островитяне, развевались по ветру, мелькали и трепетали, как рои бабочек.

Ветер гнал моё судно к юго-западу, и мне волей-неволей пришлось проплыть мимо Лилипутии. Как только мой громадный ковчег был замечен, на берег стали стекаться толпы. Причаливать мне не хотелось: девяти месяцев тринадцати дней, что я провёл на этом гостеприимном острове, вполне довольно. Не хватало ещё, чтобы меня ослепили или вовсе убили. Я относился с почтительным страхом к отравленным стрелам этих козявок, поэтому не рискнул подплывать к берегу слишком близко, а лишь настолько, чтобы через свою подзорную трубу разглядеть тех, кто столпился на берегу. Там был и сам император с очень серьёзным лицом, и его супруга Цимпилла, усердно обмахивавшаяся веером, а также Флимнап, Ралдрезаль и Болголам. Лицо моего злейшего врага было совершенно синее от бешенства – синее, как индиго с черникой.

Увидев его, я не мог удержаться и расхохотался, отчего закачались, точно во время бури, прибрежные камыши, целые тучи морских птиц с неистовыми криками закружились в воздухе, а маленькие человечки на берегу невольно отступили назад. Когда я снова посмотрел в подзорную трубу, то увидел, как весь двор хлопотал около императрицы, лежавшей в глубоком обмороке в объятиях своего супруга.

Паруса я развернул 24 сентября 1701 года, а на третий день своего путешествия, около трёх часов пополудни, заметил корабль!

Сердце моё так забилось, что сначала я не мог произнести ни звука, но вскоре пришёл в себя, закричал изо всех сил и замахал руками. Долгое время меня не слышали и не замечали. Наконец я увидел, что корабль переменил направление и стал приближаться ко мне, а когда удалось разглядеть и английский флаг, моя радость не знала границ! Живо запрятав в карманы всех моих коров, быков и овец, через четверть часа я уже всходил со всеми припасами на палубу отечественного корабля. Увидев капитана и команду, я был так поражён их огромным ростом, что не сразу смог говорить, а когда пришёл в себя, спросил капитана, не попал ли я, часом, в мир великанов. Капитан сделал сердитое лицо и в свою очередь спросил, не издеваюсь ли я над ним, поскольку он хорошо знает, что его рост ниже среднего, и он вовсе не обязан быть таким долговязым, как я. Потом я принялся рассказывать о Лилипутии и Блефуску, и лицо капитана сделалось и вовсе странным: необыкновенно серьёзным. Он стал о чём-то шептаться с рулевым, а затем дружеским и ласковым тоном принялся расспрашивать меня о самочувствии: не слишком ли много я претерпел опасностей и лишений. Мне стало ясно, что он принимает меня за сумасшедшего, поэтому пришлось достать из карманов всех своих животных. Тут уж им пришлось мне поверить.

Капитан оказался очень весёлым и общительным, так что наше плавание прошло замечательно, а 13 апреля 1702 года мы благополучно вошли в гавань моего родного Довнесса. Только тут, увидев всех этих громадных людей, мужчин и женщин, одна из которых с двумя слоноподобными младенцами подбежала приветствовать меня как мужа и отца, я понял, что и сам не меньше их, что они кажутся мне великанами только потому, что я смотрю на них глазами лилипутов. Весь свой скот я благополучно довёз до дома и устроил на крокетной площадке близ Гринвича. Мягкая короткая травка пришлась животным по вкусу. Показывая их за деньги, я нажил себе небольшое состояние. Мои животные быстро дали потомство, и вскоре у меня образовалось стадо. Овцы очень ценились за необыкновенно тонкую шерсть, а коровы – за чрезвычайно жирное и сладкое молоко.

Если, дорогой читатель, тебе доведётся побывать в Гринвиче, обязательно спроси об этих стадах и полюбуйся ими.