Гулливер в стране лилипутов

А вскоре случилось событие, которое оказалось как нельзя более на руку моим врагам.

Глава десятая

Наш герой совершил большой подвиг, но получил за это только чёрную неблагодарность

Из Блефуску была послана торжественная депутация, уполномоченная просить у лилипутов мира, который и был заключён на самых выгодных для императора и правительства условиях, хотя не все их желания были удовлетворены. В качестве нардака я должен был участвовать в переговорах о мире, и мне удалось отклонить некоторые несправедливые и жестокие требования нашего правительства, которые могли бы только вовлечь его в новую войну.

Посланцы из Блефуску узнали, что я часто отстаивал их интересы и поддерживал их, и по окончании всех переговоров попросили меня о встрече. Я согласился, хотя и мог, конечно, предвидеть, что это вызовет новую вспышку злобы со стороны моих врагов. Я вежливо предложил посланникам подняться на мою правую руку и пригласил сесть на табакерку. Они очень благодарили меня за оказанные им услуги, рассыпались в похвалах моей храбрости и передали мне приглашение своего императора погостить у них на острове. Это приглашение я также принял, хорошо при этом понимая, какой опасности подвергался. В заключение посланцы попросили меня продемонстрировать им мою необыкновенную силу. Я очень охотно сделал это, но не буду подробно рассказывать здесь как, потому что прежде всего не хочу показаться хвастливым, а кроме того, считаю, что ничего нет трудного и удивительного, чтобы возбудить своей силой восхищение крошечных, ростом не больше моего пальца, людей.

При прощании посланцы ещё раз повторили, что я могу быть совершенно уверен в самом тёплом и сердечном приёме в Блефуску, причём один из них остроумно прибавил, что оказать мне такой высокоторжественный приём, который я оказал им, они, конечно, не смогут.

Разговор этот происходил на лилипутском языке. Языка блефускианцев я не знал, а вести беседу при помощи переводчика они не хотели, желая этим оказать мне особенное внимание: обе соседних страны глубоко презирали язык друг друга. Лилипуты уверяли, что язык блефускианцев походил на кудахтанье курицы, готовой снести яйцо, и восторгались красотой и выразительностью своего собственного языка, а те, в свою очередь, доказывали, что лилипуты говорят так, будто у них горячая клёцка во рту, и восхваляли благозвучность, силу и выразительность своего языка. Тем не менее в обеих странах лишь немногие образованные люди не знали обоих языков, ведь в мирное время оба народа общались, поскольку были связаны и коммерческими предприятиями, и денежными делами.

Согласно договору и данным обещаниям, прежде чем отправиться с визитом к блефускианцам, я должен был испросить на это разрешение его величества. Надо отдать императору должное: он нисколько не злоупотреблял своей властью надо мной, а с тех пор, как я получил звание нардака, не стеснял никакими требованиями.

Скоро, однако, я, помимо его желания, был вынужден оказать ему услугу.

Однажды ночью я, как обычно, спокойно спал в своём храме, но вдруг проснулся от ощущения, будто меня за нос укусила мышь. Вскочив и схватившись за нос, я поймал лилипута, уцепившегося за мои усы, и он воскликнул:

– Простите, уважаемый нардак, что ущипнул вас за нос, но у меня никак не получалось вас разбудить. Помогите нам, умоляю: в городе пожар, горит дворец – та его часть, где находятся покои её величества!

Вскочить и натянуть сюртук было делом нескольких секунд. Собравшаяся около моего жилища толпа взывала ко мне криками о помощи: «Бэрглюм! Бэрглюм!» По дороге мне рассказали, что пожар возник из-за неосторожности одной придворной дамы, которая читала при свече блефускианский рыцарский роман и заснула. До места я добрался благополучно, никого не раздавив. Меня уже ждали: главная улица была открыта – и к тушению пожара приступили. Огонь заливали водой, которую таскали громадными, величиной с напёрсток, вёдрами, но, поскольку источник воды был слишком далеко, все труды оказывались бесполезными, и огонь быстро распространялся. И роскошный дворец, чудо архитектурного искусства, который создавали несколько поколений, наверняка сгорел бы дотла, если бы мне вдруг не пришла в голову блестящая мысль. Я сорвал с себя сюртук, накрыл им дворец, и огонь через несколько секунд погас. На пару мгновений повисла жуткая тишина, а в следующий миг толпа разразилась ликующими криками многих тысяч голосов. Я же, дрожа от холода, поспешил натянуть сюртук и, не ожидая выражений благодарности его величества, отбыл восвояси, где тут же залез под одеяло.

Благодарность последовала, но оказалась весьма неожиданной.

Император хранил молчание. Что же касается императрицы Цимпиллы, то, как мне передали, она была до глубины души возмущена и полна негодования из-за того, что я посмел раздеться близ дворца, в присутствии её величества и придворных дам, и остаться в одной рубашке! Мне навсегда запрещалось показываться ей на глаза. В Лилипутии действительно к соблюдению приличий относились до крайней степени скрупулёзно: в одной рубашке можно было показываться только на придворных балах. Если же кто-либо позволял себе нечто подобное в иных местах, то подвергался смертной казни. Император, правда, дал мне знать, что будет всячески настаивать в государственном совете на моём помиловании, но проходил день за днём, а я так ничего и не услышал. Злоба императрицы не ведала границ, и, по-видимому, её влияние в данном случае было сильнее, чем супруга, «царя всех царствующих».

Глава одиннадцатая

Враги Гулливера подняли голову

Мой злейший враг Болголам нашёл в лице министра финансов Флимнапа верного помощника в своих кознях. Я носил звание нардака, а он был всего лишь глумдак, то есть «факел монарха», и уже одного этого оказалось бы достаточно, чтобы разжечь его ненависть, но сюда прибавилось ещё и многое другое. Флимнап стал утверждать, что я подрываю финансы государства. В дни своего благоволения ко мне император однажды выразил желание пообедать у меня вместе с супругой и некоторыми придворными, среди которых был и Флимнап. Понятно, что к этому обеду я заказал особенно лакомые блюда и, среди всего прочего, паштет из мяса волов и откормленных телят. Сам я в этот день ел очень много по нескольким причинам. Во-первых, у меня вообще прекрасный аппетит, а во-вторых, мне хотелось этим подать пример своим гостям, как-то их удивить, поддержать честь родной страны.

Флимнап, напротив, ничего не ел, если не считать одного-единственного языка жаворонка, поскольку уже много лет страдал катаром желудка, после того как съел за завтраком двадцать пять чибисовых яиц.

Теперь я узнал, что ещё тогда, возвращаясь после обеда с императором во дворец, Флимнап как мог внушал ему, что стране грозит разорение от моего обжорства. Государственная казна таяла, по его мнению, день ото дня. Если дела пойдут так и дальше, можно ждать полного краха. Надо было во что бы то ни стало избавиться от меня. А тут ещё, в довершение всего, какой-то негодяй нашептал на ухо Флимнапу, будто бы его жена, влюблённая в меня, приходила ко мне на свидание. Эта низкая сплетня дошла и до императрицы, она ей поверила, и её ненависть ко мне достигла крайних пределов. Я часто принимал дам: их экипажи стояли на моём столе длинными рядами, как в Лондоне перед театром, – и супруга министра финансов тоже бывала в числе посетительниц, но её всегда сопровождали сестра, дочь и подруга. Клянусь, я никогда не беседовал с этой почтенной дамой ни о чём, кроме общих тем, на которые говорил и с другими дамами, и уж тем более с глазу на глаз. По-видимому, страх перед смертной казнью не препятствовал в стране лилипутов процветанию клеветы. Человек скромный и простой, на родине я никогда не вращался в кругах, близких ко двору. Мне, правда, часто приходилось слышать и читать, что именно там больше всего интриг и сплетен, что там радуются унижению и неудачам ближнего и стремятся навредить друг другу, но я не слишком верил этому. Когда судьба привела меня к лилипутам, я даже не мог себе представить, что в этих крошечных человечках таится столько вражды и злобы, но мало-помалу убеждался, что это так. Несмотря на очень малые размеры, ненависти, злобы и коварства в них было не меньше, чем в любом европейце. Шаги их были не длиннее сустава моего мизинца, но в смысле порочности они могли идти рука об руку с самым рослым из моих соотечественников.

Я уже готовился отправиться с визитом в Блефуску, когда однажды ночью меня разбудил стук в ворота моего храма. Я поспешил накинуть платье и, отперев дверь, увидел перед ней носилки и двух носильщиков. На носилках кто-то лежал, но в темноте я не мог узнать, кто именно.

Неизвестный приказал обоим слугам удалиться и, когда они отошли, таинственно попросил меня впустить его. Несомненно, он хотел сообщить мне что-то очень значительное и важное. Я спрятал его вместе с носилками в карман и, только выгнав из храма всех слуг и заперев дверь, поставил носилки на стол. Незнакомец приподнял голову, и лишь теперь я узнал при свете луны своего друга Сандрибога! Как-то я оказал ему услугу. Случилось так, что в присутствии императора у него спустился чулок, и монарх сильно разгневался за такую небрежность. Мне удалось тогда смягчить монарший гнев и вернуть провинившемуся милость правителя, и за это Сандрибог платил мне самой преданной и искренней дружбой.

– Дорогой друг, – начал он с серьёзным и озабоченным лицом, – я должен сообщить вам нечто такое, от чего зависит ваша честь и даже, возможно, жизнь. Выслушайте меня и не перебивайте, поскольку я должен удалиться как можно скорее, пока никто меня не заметил. Тайный совет на нескольких заседаниях обсуждал вашу участь, и она решена. Вы давно знаете, что Скиреш Болголам – ваш смертельный враг. Он, как вам известно, очень высокого роста, почти такого же, как император, и поэтому избалован дамами. Когда появились вы, взоры всех представительниц прекрасного пола обратились на вас, и за это Болголам вас возненавидел. Он, конечно, признаёт, что вы в некоторых отношениях выше его, но говорит об этом с неизменной дрожью в голосе, а уж после того, как вы одержали блестящую морскую победу, чего он никогда не смог бы сделать, его ярость стала безграничной. Вместе с Флимнапом, министром финансов, генералом Лимтоком, камергером Лалколем и министром юстиции Балмуфом они обвинили вас перед императором в государственной измене, и это обвинение уже успели обсудить. Приговор утверждён и написан в нескольких экземплярах, и мне удалось добыть один из них. Читая его вам, я рискую жизнью, но думаю, что вам следует приготовиться к удару, который готовятся нанести ваши враги.

Глава двенадцатая

Обвинение, суд и приговор

Тронутый до глубины души, я хотел поблагодарить верного друга, но он жестом остановил меня и стал читать:

– «Обвинение Куинбуса Флестрина (Человека-Горы) в государственной измене.

Статья первая. Несмотря на закон, изданный в правление его величества императора Калина Деффара Плуне и гласящий, что всякий, кто позволит себе появиться близ императорского дворца в неполном одеянии, подвергается наказанию в той же мере, как за государственную измену, вышеупомянутый Куинбус Флестрин открыто и явно преднамеренно обошёл этот закон, легкомысленно оправдывая себя желанием потушить пожар в покоях её величества, возлюбленной нашей императрицы. При этом он бесстыдно и недостойно снял верхнюю одежду и осмелился на глазах всех присутствующих остаться в одной рубашке, и это в непосредственной близости от императорского дворца! За всё содеянное вышеозначенный Куинбус подлежит наказанию согласно параграфам семь тысяч восемьсот сорок три – семь тысяч восемьсот сорок восемь государственных уложений, а также согласно параграфам двенадцать дробь триста семьдесят четыре – двенадцать дробь триста семьдесят шесть полицейских правил о поведении в общественных местах.

Статья вторая. Несмотря на то что после захвата флота в Блефуску обвиняемому были ясно высказаны пожелания его величества: взять и все прочие корабли у блефускианцев, обратить всё государство Блефуску в провинцию Лилипутии, уничтожить не только всех бежавших в Блефуску сторонников партии разбивания яиц с тупого конца, но также и вообще всё население этой страны еретиков, если оно не отвергнет решительно и навсегда этот безбожный, дьявольский и проклятый обычай, – вышеупомянутый Куинбус Флестрин многократно явно сопротивлялся выполнению этих милостивых повелений нашего великого и могущественного монарха, прикрываясь легкомысленным предлогом, что не намерен уничтожать и доводить до степени рабства храбрый и благородный народ. В связи с этим он подлежит наказанию, предусмотренному параграфами семь тысяч семнадцать – семь тысяч двадцать государственных уложений, а также параграфами восемьдесят четыре – восемьдесят шесть закона, который направлен на ограждение опасных стремлений партии сторонников разбивания яиц с тупого конца.

Статья третья. Несмотря на то что вышеупомянутому Куинбусу Флестрину было хорошо известно, что депутаты из Блефуску враждебны нашему милостивому и миролюбивому монарху, он осмелился войти с ними в тайные сношения, чтобы настраивать против нас, поддерживать, утешать и общаться с ними как с лилипутами. За это он подлежит также наказанию.

Статья четвёртая. Несмотря на то что обвиняемый прекрасно знал, что правитель и население Блефуску – наши злейшие враги, он, опираясь единственно на словесное разрешение нашего великого, прекрасного и высокомилостивого монарха, намеревался предательски и коварно покинуть нашу страну, отправиться в Блефуску и оказать там врагам нашего храброго и миролюбивого народа поддержку, помощь и содействие во всех его злостных и враждебных намерениях против нас. Следовательно, подлежит также наказанию…»

Мой друг помолчал, потом добавил:

– Есть ещё восемнадцать статей, но эти наиболее существенные. Надо отдать должное императору: он, как мог, защищал вас и просил сделать снисхождение, ссылаясь на ваши заслуги и на существующий в нашей стране обычай свято чтить законы гостеприимства, но большинство требовало вашей смерти. Относительно того, каким способом подвергнуть вас смертной казни, было много споров. Чтобы вас повесить, нужна такая громадная виселица, сколотить которую могли бы только вы сами, и многие сомневались, что вы согласитесь на это. Чтобы отрубить вам голову топором, потребуется слишком много времени, и к тому же Болголам и Флимнап полагали, что для государственного изменника такая казнь была бы слишком почётной и лёгкой. Было решено в ближайшем будущем поджечь ваш дом в то время, когда вы спите, а на всякий случай наготове должны быть двадцать тысяч стрелков с отравленными стрелами. Против этого способа тоже возражали: ведь громадный пожар, который при этом возникнет, может погубить всю страну. Предлагали также обязать слуг пропитать ваше бельё соком ядовитых растений.

Императору удалось склонить на свою сторону камергера Лалкола, и тогда получил слово Ралдрезаль, который считает себя вашим другом. В своей речи он согласился с остальными, что преступления ваши весьма значительны, но куда больше их, по его мнению, известное всему миру великое милосердие и благость нашего возлюбленного монарха. Именно это обстоятельство позволяет ему просить его величество помиловать вас: заменить смертную казнь ослеплением. Вы сами признаете, как ему казалось, гуманность и справедливость такого наказания. Слепота не повлияет на вашу телесную силу, и вы сможете по-прежнему быть полезны императору. Можно даже сказать, что слепые куда храбрее зрячих, потому что не видят опасности. И потом, впредь вы будете смотреть на всё глазами министров, как то принято у всех величайших и мудрейших монархов. Предложение это встретило, однако, самый горячий отпор, и больше всего, конечно, со стороны Болголама. Он вскочил и яростно начал возражать: «Ну не удивительно ли, что высокопоставленный чиновник и слуга его величества не стесняется держать сторону государственного изменника! Так называемые «услуги и заслуги» этого преступника, о которых считал нужным упомянуть предыдущий оратор, по моему мнению, должны, напротив, лишь усугубить ожидающее его наказание. Разве это чудовище не может той самой одеждой, которой потушил огонь, раздуть искру, чтобы вызвать новый, небывалый пожар? Разве он не может, если ему вздумается, искупаться в озере или реке нашей страны и тем самым вызвать наводнение? А ещё он может – мало ли что в голову придёт! – таким же манером увести неприятельский флот. Мой приговор таков: предать самой мучительной и позорной смерти этого сторонника разбивания яиц с тупого конца! Да, я обвиняю его и в этом! Вы говорите, что никогда никто ещё не видел, чтобы он ел яйца. Господа, именно это и подозрительно. Допустим, что он действительно не съел ни одного яйца, но ведь измена зарождается и растёт в сердце. И у меня нет сомнений, что в мыслях он разбивает яйца с тупого конца!»

В таком вот духе неистовствовал главный адмирал, а Флимнап его поддерживал. Далее был оглашён длиннейший список расходов, которые благодаря вам потерпела страна, и высказано мнение, что, будучи ослеплённым, вы станете от скуки есть ещё больше. Тут император внёс предложение: к ослеплению можно бы было прибавить ещё какое-нибудь наказание. За эту мысль сейчас же ухватился ваш друг Ралдрезаль и добавил: «После того как обвиняемый будет ослеплён, мы станем день ото дня уменьшать ему количество пищи. Он начнёт худеть, терять силу и, наконец, мирно, без страданий отойдёт в вечность. Труп его в таком случае значительно уменьшится в объёме, и если потом собрать пять-шесть тысяч людей, чтобы срезать с его костей мясо и зарыть где-нибудь подальше, то всё устроится как нельзя лучше. Скелет же можно выставить для всеобщего обозрения и взимать за показ соответствующую плату. Таким образом, мы приобретём новую статью дохода».

Эта мысль понравилась министру финансов, и предложение Ралдрезаля было принято. Тот пункт вашего приговора, по поводу ослепления, занесли в протокол, а другой, согласно которому вас станут морить голодом, был признан государственной тайной и в протокол занесён не был. Население страны должно остаться в уверенности, что вы умерли естественной смертью. И действительно: что может быть естественнее, когда человек, которому не дают есть, умирает. Через три дня придёт ваш друг и доброжелатель Ралдрезаль, прочтёт вам обвинительный акт и укажет на исключительную милость ожидающего вас приговора и на безмерную доброту императора. Наш правитель и сам убеждён, что вы должны быть глубоко благодарны членам государственного совета за столь незаслуженное снисхождение к вам. В благородном порыве своего доброго сердца он даже приказал двадцати лейб-медикам присутствовать при вашем ослеплении, чтобы при этой операции не пострадало ваше здоровье. Теперь вы знаете, что вас ждёт. А сейчас я должен скрыться, так что поскорее опустите меня на землю.

Изливаясь в самых искренних выражениях благодарности, я осторожно наконец-то избавился от своего гостя. В тот же миг появились его слуги, и вскоре носилки исчезли в ночи.

Глава тринадцатая

Гулливеру оказали на Блефуску самый почётный приём

Остаток ночи я, конечно, провёл без сна: не давали покоя мысли о вынесенном приговоре. Здесь существует такой обычай. Когда суд по инициативе монарха или его фаворита приговаривает кого-то к жестокому наказанию, император произносит на заседании государственного совета речь, в которой прославляет его милосердие и доброту как качества, будто бы известные всему свету. Такие речи немедленно публикуются и устрашают народ. И чем значительнее и пространнее эти похвалы, тем бесчеловечнее наказание и невиннее жертва. В первое мгновение я подумал, что, представ перед судьями и заверив их в своей невиновности, смогу легко доказать, как они несправедливы, но сейчас же вспомнил, что во всех процессах, касавшихся государственной измены, дело всегда решалось так, как того хотели судьи, и оставил эту мысль.

Тогда мне пришло в голову, что, возможно, нужно просто защищаться. Что мне сделают эти крохи, если я действительно вздумаю применить силу? Я могу запросто раздавить всю их армию и разрушить города! Подумав, я отверг этот план: погибло бы очень много ни в чём не повинных людей, которые не сделали мне никакого зла, и мой поступок был бы во много раз хуже того, как собирались поступить со мной. Кроме того, если бы человечки вздумали стрелять отравленными стрелами, то могли бы представлять для меня опасность.

Разумнее всего мне показалось сейчас же отправиться на Блефуску, пользуясь полученным на то приглашением императора. Ранним утром я захватил с собой одеяло и пошёл в порт, где стоял похищенный неприятельский флот.

Сложив на один из военных кораблей свою одежду и одеяло, я потащил его на канате опять по каналу к острову то вброд, то вплавь. При моём появлении тотчас стал сбегаться народ, но его изумление уже было не так велико. Обо мне знали почти всё, поскольку посланники, а ещё раньше матросы с их кораблей, вернувшись домой, и рассказали обо мне, и подробно описали. Один знатный блефускианец, который бегло говорил по-лилипутски, даже сказал, что в действительности я оказался не таким огромным, как он себе представлял. Этот господин был так любезен, что показал мне дорогу в столицу, носившую такое же название, как и весь остров.

Меня сопровождала громадная толпа, но вела себя очень тактично и ничем не досаждала. Не доходя примерно мили до города, я отправил к императору гонца с уведомлением о своём прибытии. Часа через два он вернулся с известием, что правитель со всем семейством и двором вышел мне навстречу.

Я счёл нужным пройти ещё с полмили и остановился ждать монарха. Вскоре его величество в окружении многочисленной толпы появился и обошёлся со мной так, словно я был ему родственник или товарищ: слез с коня, дал мне понять, чтобы я взял его на руки и поднял к лицу, и, согласно этикету страны, поцеловал меня сначала в лоб, а потом в подбородок. Я ответил тем же, но ограничился, конечно, одним поцелуем, а потом склонился к ногам императрицы и коснулся губами её милостиво протянутой руки.

После взаимных приветствий я объяснил его величеству, что, с согласия императора лилипутов, пришёл предложить повелителю государства Блефуску свои услуги во всём, в чём мог быть ему полезным и что не шло бы вразрез с моими обязательствами перед страной лилипутов. О чудовищной немилости, которой я подвергся со стороны императора Бимбула, я, конечно, умолчал. Я думал, что и лилипуты будут молчать о вынесенном мне приговоре: по крайней мере, до тех пор, пока я отсутствую в их стране, – но ошибся.