Хроники Нордланда. Грязные ангелы

– Мойше? Он спит, я его сменила. А как славно, что ты ожил! Такой тихий лежал, словно сил совсем не осталось! Но чего удивляться – три недели одной ногой в могиле простоял, бедняжка! Бледный, худой, помилуй тебя Дева Мария! Вот, выпей говяжьего бульону, крепкий, свеженький, с укропом – только что взошёл укроп, с грядки! А за телятиной я Ганса в Крыж гоняла, принёс уж такой хороший кусок, я его тебе завтра в бульон покрошу. – Она говорила немножко странно, на слух Гэбриэла, никогда не слышавшего немецкого акцента – вообще никакого акцента. Но бульон с укропом, который Тильда дала ему, заботливо поддержав его голову, Гэбриэлу показался невероятно вкусным.

– Мало, а? – Сияя, спросила Тильда. – Это на первый раз, тебе нельзя сразу много, ты же столько не ел ничего, только пил. Я тебе к вечеру куриную грудку приготовлю, и бульону ещё сварю, хочешь бульону?

– Да. – Ответил смущённо Гэбриэл. Она улыбнулась и прослезилась:

– Ты такой большой мальчик, кушать тебе надо много! – Прижала к животу пустую чашку, созерцая его с гордостью и умилением. – Надо же, такой красивый мальчик, отрада для материнского сердца! Будь ты моим сыном, как бы я тобой гордилась! Мы прозвали тебя Самсоном, ты большой такой, а как на самом деле тебя зовут?

– Гэбриэл.

– Какое красивое имя! И тебе идёт.

– А вы кто?

– Я Тильда. Экономка у старого сумасброда Мойше, который подобрал тебя в лесу и выходил тебя.

– А Моисей?

– Ох, так Мойше – это и есть Моисей! Он аптекарь и доктор, и хороший доктор, за его тинктурами люди из самого Элиота приезжают, и он сам мог бы в столицу перебраться, и жить в своё удовольствие, но не хочет – нравится ему здесь, видите ли. Хотя что я говорю – мне тоже здесь нравится, здесь тихо, хорошо, никто не докучает… И как бы мы тебя приютили, если бы не могли тебя укрыть? Ведь тебя искали по всей округе.

Гэбриэл переменился в лице, и она поспешила его успокоить:

– Ты не волнуйся, сюда они так и не добрались! А теперь и не доберутся, они теперь здесь уже не ищут. Всё будет хорошо, Гэбриэл, всё будет хорошо!

Ему было так странно, но очень… хорошо. Забота, так явно проявленная, была ему непривычна, но так приятна! Когда Тильда помогала ему пить, он на миг ощутил что-то… Словно бы давно забытое, но очень, очень приятное. Ему даже хотелось, чтобы она сделала это снова.

– Вот увидишь, – заверила его Тильда, – теперь всё наладится. – Ласково погладила его по голове. – Может, хочешь чего?

– Есть. – Признался Гэбриэл. – Очень.

– Ну… Вот тебе ещё бульону! – решилась Тильда. – И подожди немного, пока Мойше разрешит тебе курицы дать. А уж как ты совсем поправишься, каких я пирогов тебе напеку! Тебе, поди, вкусненького-то поесть не доводилось? Я тебя побалую, вот увидишь. – Тильда обожала кормить и заботиться, животные в её доме были сытые сверх всякой меры, Ганс и Моисей привыкли к хорошей и обильной еде и уже воспринимали её, как само собой разумеющееся. Когда-то Тильда выхаживала и откармливала Ганса, теперь появился новый объект, и она чувствовала приятное воодушевление, предвкушая, как будет опекать и баловать Гэбриэла.

– Ты что любишь? – Спросила с надеждой, и Гэбриэл не подвёл: признался смущённо:

– Вишню. Я десять лет её не ел…

Вишни-то у Тильды и не было. Но, наверное, если бы была, она бы расстроилась! Ибо теперь у неё была возможность хлопотать, погнать Ганса на ночь глядя в деревню Блуд за вишнёвым вареньем, переживать, а вдруг там вишни не найдётся…

Гэбриэл тем временем лежал и смотрел в потолок. Вроде бы ничего особенного в потолке этом, деревянном, со щелями и сучками, с поперечными толстыми потемневшими балками и пучками трав, не было, но он настолько не походил ни на что, виденное Гэбриэлом изо дня в день в Садах Мечты, что для него это было дивное и желанное зрелище. Своей обыденностью потолок утверждал в его сердце и уме мысль: он бежал, Сады Мечты – в прошлом, он свободен!

Но три недели… три недели!

Иво, Алиса – что с ними? Добрались ли они до Гранствилла, ждут ли его? Алиса! – Гэбриэл застонал, закрыв глаза. «Ты так и уйдёшь? – звучал в ушах её жалобный голосок. – Не поцелуешь?» – видел измученное личико с синяками и кровоподтёками, с распухшими губами… Как он мог так уйти от неё?! Как мог так поступить с нею, когда она пережила такое?!

– Алиса! – Прошептал, зажмурясь. – Солнышко, где ты?..

Он говорил совсем тихо, но его услышали – Тильда тут же склонилась над ним, спросила участливо:

– Больно?

– Нет. – Ему действительно, не было больно. – Гранствилл… далеко?

– Ой, далеко. Два дня до Грачовника, потом три дня до Блумсберри, и ещё дня два до Гранствилла. Напрямую-то, пожалуй, дня два бы хватило, но эльфы Элодис через свою землю не пускают. А кто у тебя в Гранствилле?

– Что это за город?

– Столица герцогства Элодисского. Я там не была; но говорят, город богатый, чистый. Герцогиня была эльфа Ол Донна, потому и эльфы там живут, целый квартал. Говорят, очень красивый, с цветниками, с озером, и всё такое ухоженное, а дома и вовсе прелесть. – Её чуть заметный немецкий акцент придавал её речи степенность, очень успокаивающе действующую на Гэбриэла. – Его высочество очень болен, парализован наполовину, бедняга, а сын его совсем молодой, и полукровка к тому же. Но я слышала, что люди его уважают. Послы герцога сейчас в Европе, подыскивают для молодого Хлоринга невесту королевских кровей. Но что это я тебе голову засоряю ерундой всякой? У тебя кто-то есть в Гранствилле?

– Мне сказали, что тамошний герцог и Хозяин – враги. – Тихо ответил Гэбриэл. – Значит, там безопасно.

– Да, отношения между ними плохие. – Покивала головой Тильда. – Даже мы это слышали, а уж на что мы мало слышим таких сплетен. Вроде бы Хлоринги отняли у нашего барона земли и замки. И даже – что будто бы невесту, эльфу, его высочество тоже у барона увёл. Но это всё разговоры, мальчик мой, и не наше это дело.

Заскрипели ступени – по винтовой деревянной лестнице спустился Моисей, и последовал осмотр ран Гэбриэла. Все, кроме ран от собачьих зубов, уже затянулись, и Моисей просто протёр их какой-то тёмной жидкостью с резким запахом. Гэбриэл случайно глянул на своё бедро, и его замутило: рана выглядела страшно. Жизни она уже не угрожала, но лечения требовала, и Моисей тщательно обработал её. Гэбриэл вспомнил, как ломалась рука, как страшная боль сотрясла всё его существо, и тихо застонал, не от боли, от ещё не пережитого и не избытого страха. Моисей поднял его руку, зафиксированную в лубке, велел пошевелить пальцами, и остался доволен:

– Срослось хорошо. Перелом был сложный, и рана опасная. Чудо просто, молодой человек, что эта рана не загноилась! Я прямо-таки поражаюсь вашей живучести и везучести. Ни одна важная артерия и вена не задета, не то ты умер бы уже там, у ручья, и ничто бы тебя не спасло, даже чудо. Но всё равно, почти каждая из твоих ран по отдельности могла бы убить обычного человека, а ты выжил с ними со всеми. Я прямо-таки поражаюсь тебе! Страшно подумать о боли, которую ты терпел всё это время.

– Я привык. – Тихо сказал Гэбриэл.

– Я уже таки заметил. – Моисей, посмотрев рану и обработав её, вновь запеленал руку Гэбриэла, велел не шевелить ею и даже не поднимать её. – Твоё тело – это повесть о боли и мужестве поистине удивительных. Значит, правда это – что в Замке есть подземелья, где истязают полукровок?

– Это не подземелья. – Сказал Гэбриэл. – Это башня.

– Целая башня. – Покачал головой Моисей. – И много вас там?

– Много. – Гэбриэл закрыл глаза, почувствовав вдруг впервые ту тихую и горькую боль, которой суждено было мучить его ещё долгое время. – Много.

– Что за мир. – После долгой паузы, склонив голову, сказал Моисей, и в голосе его была такая искренняя скорбь, что Гэбриэл почувствовал благодарность. – Что за гнусный, жестокий, кровавый мир. Порой поражает меня долготерпение Господа, прощающего этому миру грехи и преступления его. – Он взял руку Гэбриэла в свои, погладил. Руки у него были сухие, прохладные, и очень знакомые – Гэбриэл понял, что чувствовал их и раньше, пока не пришёл в себя, очень часто.

– Как ты сбежать-то смог? – Спросила Тильда, глаза которой увлажнились от жалости. – Бедный ты мой мальчик!

– А я не смог. – Ответил Гэбриэл через ком в горле. – Просто так получилось… Что с обрыва упал, и не сдох. Я хотел их… отвлечь.

– Чтобы девочка твоя сбежала? – Тихо спросил Моисей. – Ты всё время в бреду её звал, Алиса.

– Вы что-нибудь знаете? – Напрягся Гэбриэл, дыхание участилось, щёки покраснели. – Вы хоть что-нибудь слышали о ней?!

– Мы слышали, – сказала Тильда, – когда ходили в Блуд, за припасами, что барон ищет двух полукровок, вроде бы они что-то украли у него и сбежали.

– Украли?.. – Изумился Гэбриэл, и Моисей похлопал его по руке:

– Это для правдоподобия. Не скажет же он правды. Про тебя говорят, что ты убийца и сумасшедший, что ты опасен, и тебя надо убить на месте, даже не пытаясь взять живым.

– Значит, они сбежали … – Гэбриэл зажмурился, кровь шумела в голове. – Но что с ними теперь, что с ними?! – Он говорил быстро, лихорадочно блестя глазами, обрывая фразы и делая долгие паузы. – Мы ведь не знаем ничего, мы там замурованы были, неба… Не видели! Я не знаю, что говорить, куда идти, как к людям подходить…

– Так вы там, бедняжки, с самого детства!!! – Ахнула Тильда, слёзы потекли по щекам. – Матерь Божья! Да как же это… Детей мучить!

– И убивать. – Гэбриэл скривился. – Там есть такие, кто именно малолеток любит резать и жечь живьём…

– И куда королева только смотрит! – Возмущённо воскликнула Тильда. – Вот узнают люди, как в Силезии узнали про графиню, которая ванны из крови девственниц принимала, сожгут его вместе с замком, и того будет мало изуверу!!!

– Не узнают. – Сказал Гэбриэл. – Мы когда вышли… Я понял, что там ход тайный, в старом очаге, а снаружи будто и нет ничего. Никто ничего не найдёт. Мы там заживо… похоронены.

– Но ты можешь герцогу всё рассказать! Живой свидетель! Доберёшься до Гранствилла, и иди к принцу!

– Тильда… – Попытался остановить её Моисей, но та была охвачена праведным гневом:

– Что Тильда?! Мойше, это же страшное, чудовищное злодейство, и одного замученного ребёнка бы хватило, а там их много! Как спать-то после этого, зная такое?! Это герцогство Элодисское, и принц обязан что-то сделать!

– Принц болен, а сын его молодой совсем…

– Как бы не так! Молодой! Да ему уже двадцать три года, в Силезии у таких мужчин уже дети взрослые! А этот, надо же, по пирушкам, да на турнирах копья ломает, а герцогство само по себе! Только и слышно, молодой Хлоринг баронессу соблазнил, да графиню увёз, да с мужем другой баронессы подрался… Что, это нормально?! А у него под боком детей убивают! Да я сама к нему поеду!

– Тильда, всё так. – Вздохнул Моисей. – И сказать его высочеству надо. И барону он нашего Гэбриэла не выдаст, это я уверен. Но что получится что-то… Сомневаюсь я. Здесь столько беззакония творится, сама знаешь. Дикие охоты только чего стоят. И принц молчит, словно не видит.

Тильда гневно высказалась насчёт безразличия, грехов и прочего, утирая слёзы – она была женщина добрая и справедливая, и очень переживала, если творилось беззаконие. Её богатое воображение рисовало ей картины загубленных детских жизней и мучений, и слёзы весь остаток дня то и дело начинали бежать по щекам, капая в тесто для пирогов и на рукоделие – она шила рубашку для Гэбриэла. Встанет, а кроме штанов ничего нет…

– А я думал, – сказал Гэбриэл, когда Тильда ушла, – что все знают, и всем плевать. Что все люди такие.

– Большинство людей такие, – сказал Моисей, – какие все. Такие, как принято. Все верят в Христа, и я верю. Так надо. Все считают, что красть грешно, и я считаю. Но все будут красть, и я тоже буду. Таково большинство. Да, сейчас то, что происходит там, грешно, и если об этом станет известно, и появится доказательство, то барону придётся туго.

– Значит, мне есть смысл пойти в Гранствилл, к принцу?

– Я не знаю, мальчик. Наверное, есть. Но тебе самому придётся нелегко. Это позор, это разговоры о тебе…

– Мне плевать. – Сказал Гэбриэл. – Вы не знаете, что там делается. Что там делают с девочками, что с ними делают! Они по полгода только живут, больше не выдерживают… Мы ещё держимся, с нами не так… А они… Меня продали Аяксу, а он такое делает… По много дней! Мы же живучие. Мы не болеем срамными болезнями, выживаем после побоев, и переломы у нас быстро срастаются… Вы не знаете, сколько у меня раз рёбра ломались, и вот здесь, – он коснулся здоровой рукой ключицы, – и нога сломана была… А пальцы – и вовсе, раз десять, наверное. Аякс мне их ломал, по одному… После того, как ногти сорвал.

Моисей прикрыл глаза рукой, другой похлопал по руке Гэбриэла, и тот замолк, поняв, что старику больно его слышать. Удивился, но и почувствовал вновь благодарность. У самого слёзы навернулись на глаза, от благодарности и слабости. Разговоры утомили его, но прекращать их он не хотел. Отношение этих людей было удивительным и странным, но Гэбриэл был наивен достаточно для того, чтобы принять их сразу, сразу поверить и открыться. Он от природы был таким: открытым и щедрым на привязанность и доверие. И сильным и стойким, раз Сады Мечты так и не сломали в нём это, не уничтожили его душу, не озлобили его.

– Права Тильда. – Горестно вздохнул Моисей. – Как спать, зная, что происходит здесь, под боком? Но что мы можем сделать?! Здесь все боятся барона страшно. В деревне, что была здесь поблизости, какая-то женщина пожалела девочку, которую выбрали для дикой охоты, и всю деревню сожгли за это… Загнали в церковь и сожгли живьём, и взрослых, и детей. Нас тогда здесь не было, слава Богу.

– Что такое дикая охота?

– Это когда девочек и мальчиков гонят по лесу, как зверей, на конях, с собаками, и с чудовищами этими… Каргами. А когда настигают… Ты лучше меня понимаешь, что с ними делают.

– И вы не побоялись меня подобрать? – Глаза Гэбриэла заблестели. – Почему?.. Меня же ищут.

– Я знаю. – Вздохнул Моисей. – И боялся всё это время, и теперь боюсь.

– И всё равно сделали? – Гэбриэл внимательно взглянул в печальные чёрные глаза. – Я же вам никто. Я вообще никто.

– Я родился в Испании, в Толедо. – Помолчав, сказал Моисей. У него тоже был акцент, но другой, не такой, как у Тильды, и сильнее, хоть он и не коверкал слов.– Дай мне свои уши, мальчик, я расскажу тебе длинную историю… Христиане этой страны уничтожили всю мою семью во время морового поветрия. Эпидемия началась из-за жары, грязи и обилия крыс… Людям следовало бы мыться, или хотя бы мыть руки почаще, уничтожить крыс, держать больных отдельно от здоровых, избегая людских скопищ, а они бросились в свои храмы, заражая друг друга. Они даже не сжигали умерших! Но быстро нашли виновных. Оказывается, эпидемию вызвали евреи: отравляли колодцы и вызвали мор. Толпы христиан врывались в дома евреев, грабили, насиловали и убивали несколько дней подряд. Тем христианам, кто смел пожалеть еврея, хоть бы и младенца, приходилось разделить нашу участь… И всё же нашлась женщина-христианка, которая спрятала мою старшую сестру Сару и меня, младенца. Я не видел её, я только знаю, что её звали Мария, и я молюсь о ней каждый день так же, как молюсь обо всей своей родне, и так же молятся и дети Сары, если они ещё живы. Страшно, мальчик, сделать что-то против всех, для этого нужна живая душа, горячее сердце и немалое мужество. Та женщина отлично знала, что будет, если нас найдут у неё, или узнают соседи после, и всё же она укрыла нас, и помогла потом добраться до безопасного места, где о нас позаботились другие евреи, переправив в Силезию, к нашей родне. В Силезии я вырос, взял в жёны прекрасную еврейскую девушку, у нас было четверо детей. И тут случилась сильная засуха. Священники-христиане сказали: это из-за евреев. Евреи выпускали кровь из христианских младенцев, бесчестили облатки, отравляли и засыпали колодцы, и наслали на Силезию гнев Божий… На самом же деле, мальчик, дело было в том, что епископ и прочие князья церкви взяли в долг у евреев огромные деньги на какую-то свою войну, и отдавать не хотели… Не хотели. За их долги были страшно, жестоко убиты многие евреи. Моя жена, мои мальчики, мои дочки. И хотя младшей было всего десять лет, её, как и старшую, изнасиловали перед тем, как убить. Я же, получив удар по голове, лежал без чувств… Раны головы всегда очень сильно кровоточат, меня сочли мёртвым и не добили… А лучше бы добили. Никогда мне не забыть, как я очнулся, среди трупов своей семьи, в разгромленном доме, как оплакивал их… рассудок мой помутился, я бежал наружу, чтобы найти смерть, но наткнулся на Тильду, тоже раненую, и забота о ней вернула мне рассудок и жизнь. Мы спасли друг друга, бежали из Силезии, а потом добрались и сюда. Здесь к евреям относятся терпимо, здесь ещё нет инквизиции, и Рим здесь не имеет достаточно силы и влияния. Пока… Но память о тех погромах во мне жива по сей день. Долгое время я жил, словно в бреду, и мысли о мире, Боге, людях мучили меня день и ночь. Что сделали мои дети, чтобы их так убить? Что сделал сын Тильды, что сделала она сама? Чем провинилась моя жена, моя бедная Ребекка? Я всё потерял, всё было у меня отнято. Я мог бы поступить подобно многим другим евреям, пережившим то же, что и я: поселиться в столице этого Острова, воспользоваться помощью других евреев и копить золото и власть ради того, чтобы упрочить положение своего народа и использовать для этого христиан, которые никогда не жалели нас. Почему нет? Милосердие, добро, справедливость – где они были, когда убивали мою семью? Где они были, спрашиваю я вас?

– И? – Тихо спросил Гэбриэл, слушавший с напряжённым вниманием. Многие слова Моисея ему были непонятны, он не знал ни про Толедо, ни про Испанию, ни про инквизицию… Многого не знал, но суть понимал; он понял, что чувствовал Моисей, очнувшись в разрушенном доме, так, как не понял бы тот, кто не пережил столько, сколько Гэбриэл, и в сердце его была боль уже за этого старика.

– Они здесь: – Моисей положил руку на сердце. – Здесь, в этой груди, и больше нигде. Негде больше их найти. Чужая душа – потёмки, добро может обернуться корыстью, помощь – предательством, любовь – игрой, милосердие – лицемерием. Истинно только то, что в моём сердце, только за это добро я могу сказать: да, оно существует. Только за любовь в своём сердце я могу сказать: да, она есть! А если искать их вне своего сердца, рискуешь разувериться во всём и во всех, стать жалким существом, с виду богатым и могущественным, на деле же – одиноким, озлобленным, пустым и холодным, как голем. Нет ничего в мире печальнее, страшнее и холоднее, чем пустое сердце, мальчик мой. Оно выпивает соки из живых сердец и не может наполниться, оно страдает, и уничтожает жизнь вокруг себя, даже не замечая этого. Разве понимает сердце, неспособное любить, что губит чью-то любовь?

– Я знаю, что такое любовь. – Прошептал Гэбриэл. – Я люблю мою Алису… Я так её люблю, что смог вырвать её оттуда… Я не раз пытался сбежать один, но так и не смог… А её – смог вытащить… Если бы только знать, если бы только знать, что не зря, если бы только я мог знать! Я думаю, что её могли поймать и вернуть, и её, такую нежную, такую… хрупкую, сейчас мучают… Аякс… – Он устал, его слова вновь стали походить на бред. – У меня сердце разрывается, я не могу… Не могу это вынести!

– Успокойся, мальчик. – Моисей сжал его руку. – Я напишу письмо Райя, это мой соотечественник, в Блумсберри, его семья держит банки по всему Острову, в Гранствилле, Элиоте, Блэкбурге… Мы многое знаем; мы, евреи, отлично понимаем, что кто владеет информацией, владеет миром. Твоя девочка не могла выйти из замка и исчезнуть бесследно; кто-то где-то видел её, и если это так, мы это узнаем. Даже в замке барона есть уши и глаза. Через несколько дней мы будем знать всё. Наберись терпения, его ведь тебе не занимать!

– А я когда смогу встать? – С трудом борясь с головокружением, спросил Гэбриэл. Моисей налил ему пить, помог приподнять голову.

– Думаю, скоро. Ты сильный мальчик. Вот так. Ты устал; слишком много разговоров, много волнений после такой болезни. Отдыхай.

– Я хочу… – Гэбриэл попытался повернуть голову к окну, – хочу… небо увидеть. Я не видел его десять лет. И когда убегал, так и не увидел путём. – Голос его упал до шёпота.

– Ганс! – Громко позвал Моисей. Вдвоём они чуть развернули ложе Гэбриэла и приподняли его, устроив полусидя, чтобы он мог без помех смотреть в окно; Ганс раскрыл створки, чтобы мутное стекло не мешало видеть. И Гэбриэл увидел двор – обычный деревенский двор, затенённый огромным клёном. Невысокая оградка отделяла его от сада, окутанного бело-розовым жужжащим сиянием; на кольях оградки сушились горшки, на длинной лавке стояли вёдра и кадушка для воды с ковшом на крышке; на столике стояли накрытые ситцем горшки и ведро. Ветви клёна наполняли двор игрой теней и солнца. Всё было обыденным, простым и уютным, но для Гэбриэла это было картинкой в волшебном фонаре, ожившей сказкой. После каменной однотонности Садов Мечты, жестоких барельефов, крови, безжалостного аскетизма во всём – этот деревенский уют, сияние весеннего дня, цветущий сад казались волшебством, сбывшейся мечтой, наполняющей душу счастьем вопреки усталости и тревогам. Губы Гэбриэла вновь задрожали, он прикусил их, пытаясь справиться со слабостью, не смог, и сдался, позволив паре слезинок скатиться на худые щёки. Куры копошились по всему двору, рылись в земле, бродили по лавке, деловито разглядывая и склёвывая что-то, квохтала наседка, прогуливая по двору лёгкие пёстрые комочки, которые так быстро перебирали тонюсенькими лапками, что казалось – их несёт сквозняком. На столе, в пятне света сидел и умывался удивительный зверь: бело-чёрно-рыжий, с эльфийскими жёлтыми глазами, гибким хвостом. Жёлтый петух с пышным хвостом и огромными шпорами на мозолистых лапах вспорхнул на ограду и уставился на Гэбриэла яростным жёлтым глазом. «Я вышел! – По-настоящему осенило Гэбриэла. – Я смог! И кто теперь ничтожество, урод?! Кто ничего не может?!»

И вновь: Алиса… Девочка, солнышко, любимый человечек, где она?! Видит ли всё это, как и он, счастлива ли, или вновь там, вновь в грязи и темноте… Нет. – Понял он. – Нет, это не так. Этого не может быть, это не правильно, это… страшно. Пройти всё, вынести, выжить – и узнать, что зря… Нет! И, словно отвечая на его мысли, большой золотой ястреб с неожиданным шумом опустился на створку открытого наружу окна. Глянул на Гэбриэла, взъерошился. И, как тогда, у ручья, пришла спокойная уверенность: всё хорошо. Всё получилось, всё устроится… Гэбриэл даже не заметил, как усталость и дрёма одолели его.

Снилась ему Алиса. Вся окутанная золотым сиянием, она стояла на каком-то возвышении, ослепительно прекрасная, в какой-то одежде, до того красивой, что Гэбриэл не смог бы найти ни единого слова, чтобы дать хоть какое-то понятие о её красоте, с красиво уложенными и прикрытыми полупрозрачной тканью, которую поддерживал тонкий сверкающий венец, волосами, сверкающими серьгами в ушах, с брошкой в виде букетика анютиных глазок на груди, смотрела на него и улыбалась, чуть испуганно, но и счастливо. Гэбриэл смутно чувствовал, что вокруг очень много людей, и все они, до одного, смотрят на него, как и Алиса, и чего-то ждут… Ему было хорошо и страшно, и он шёл к Алисе, чувствуя на себе все эти взгляды, но почти не осознавая их… Для него существовала на всём свете только она, только её глаза, сияющие, прекрасные, без тени боли и страха, постоянно омрачающих её дивный взгляд в Садах Мечты. Это ушло. – Сказал он сам себе, так уверенно, что поверил в эти слова от всей души. – Всё будет хорошо. К прошлому возврата нет.

Проснулся, не помня деталей, помня лишь сияние, исходившее от Алисы, и эту уверенность. Тильда хлопотала у стола – они, оказывается, потихоньку принесли стол к его ложу и поставили свои стулья, чтобы поужинать все вместе. Улыбнулась ему торжествующе:

– А мы с Гансом тебе сюрприз приготовили; он, бедняжка, за ним аж в Блуд бегал! Как спалось?

– Хорошо. – Шепнул Гэбриэл. – Мне Алиса снилась.

– Вот и хорошо! – Обрадовалась Тильда, ловко выставляя на стол тарелки и что-то, накрытое чистой салфеткой и распространяющее упоительный запах. На груди Гэбриэла вдруг что-то шевельнулось, и он с изумлением увидел на себе давешнего зверя: белого, гибкого, с чёрными и рыжими яркими пятнами, который проснулся и потянулся, широко зевнул, показав неожиданно большую пасть с белыми клыками. Сел, посмотрел на Гэбриэла янтарными глазами, и стал вылизываться, прихорашиваясь.

– Кто это? – настороженно спросил Гэбриэл. Зубы зверя его впечатлили – маленькие, но острые.

– Это Мика, наша кошка. – Улыбнулся Моисей. – Мика – маленький ночной воин. Каждую ночь она вступает в бой с огромными злобными крысюками, побеждает их, и съедает у побеждённого голову. Без неё наши припасы сжирали бы эти твари. А пока Мика здесь, они даже шуметь не смеют.

– Слышал бы ты, что они устраивали, негодяи, пока её не было! – Вступила Тильда. – Со всей сожжённой деревни крысы к нам перебрались, ходили при свете дня, на нас шипели, со стола еду уносили! А потом пришла Мика, худая, грязная, голодная – я ей молочка налила, она выспалась у очага, и начала! В первый день мы её трофеев пятнадцать штук насчитали, да все огромные, жирные, ужас! И шумели же они! Ей уши все покусали, мордочка была опухшая на один глаз, но Мика, вот уж точно, воин, боролась и раненая. А потом придушила такого здорового крысюка, что мы глазам своим не поверили! И веришь ли, они после этого притихли. Мы их не видим, не слышим. Видать, самого крысиного короля одолела! Теперь в день трёх, от силы пять задавит, и всех без головы под крыльцом бросает. А Ганс их связывает за хвосты и в подполье вешает – чтобы они помнили.