При дворе Тишайшего

Но, кажется, это не удовлетворило старую ключницу; она поджала губы и, низко кланяясь, проговорила:

– Изменилась ты ко мне, боярыня, ой как изменилась! Ну, да на то, видно, воля Божья, насильно мил не будешь. Не угодила, что ли, я тебе чем?

– Да что ты, мамушка! – начала оправдываться боярыня.

– Нешто я сердца твоего не знаю? – грустно проговорила Марковна. – Ну, да что толковать! Твоя да Божья на то воля. А ты скажи мне, Агафью-то на вечные времена сослать? Может, замуж там за кого-либо выдать?

– Делай, как знаешь. Можно, как время минет, и вернуть. Покличь-ка ко мне Аннушку!

Марковна поцеловала боярыню в плечо и тихо вышла.

Елена Дмитриевна облегченно вздохнула.

Да, мамушка была права: она сильно изменилась к ней. Чуткое, любящее сердце старухи почуяло перемену.

Елене Дмитриевне в последнее время стало тягостно присутствие этого преданного существа. Оно напоминало ей ее прошлое, темную страницу жизни, которую ей так хотелось забыть, и служило ей единственным живым укором, потому что до этого дня боярыня думала, что ее тайна более никому на свете не была известна. Ей тяжела была рабская преданность Марковны, доходившая до потворства преступлению, и в последнее время она стала избегать ее услуг и советов.

Но вот опять пришлось обратиться к ее преданности в таком щекотливом деле, и это неприятно действовало на без того расстроенную боярыню.

Ее еще тревожило смутное беспокойство о причине долгого отсутствия князя Джавахова. Он должен был быть уже давно у нее, но наступала уже скоро ночь, а его все еще не было.

Нетерпение сказывалось во всех движениях боярыни. Она уже без особого удовольствия, почти машинально, заглянула в зеркало, поправила растрепавшиеся волосы, осталась недовольна пылавшими щеками, но, махнув рукою, отошла от зеркала. В это время в комнату вошла девушка Анна.

– Ну, что? Ты была? Нашла? – закидала боярыня девушку вопросами. – Отчего он не идет?

– Боярыня… Он… он был! – пролепетала девушка, предчувствуя гневную вспышку боярыни.

– Как был, кто был? – не поняла Елена Дмитриевна. – Что ты мелешь, дура!

– Был князь этот, – совсем теряясь от испуга, пролепетала Анна.

– Да говори ты толком, или я тебе все зубы выколочу! – тряся девушку за плечо, крикнула боярыня. – Какой князь? Пронский? Да разве я тебя к нему посылала, паскуда! – И звонкая пощечина отпечатала на щеке девушки яркий румянец.

– Не… не Пронский, а князь этот, грузинский… вместе со мной… при… пришел! – прерывающимся от страха и слез голосом ответила девушка.

– Как пришел? Где же он? – пораженная, отступила боярыня.

– Постоял у… у двери и… ушел.

– Ушел? Постоял у двери? – шептала в изумлении Елена Дмитриевна. – И ничего не сказал?

– Как же… сказал!.. Сказал, что в другой раз когда зайдет, что ты, мол, занята! – собравшись с духом, разом выпалила Анна.

– Почем узнал он, что у меня гость?

– Он приотворил, кажись, дверь…

– Громко мы говорили или… тихо? – пораженная какой-то мыслью, уже значительно спокойнее спросила боярыня.

– Тихо… почитай что и голосов не было слышно.

– Ступай! – побледнев и опускаясь на скамью, проговорила Елена Дмитриевна. – Ступай же!

Аннушка быстро шмыгнула за дверь, радуясь, что благополучно избегла надвигающейся грозы.

А боярыня, положив локти на стол, охватила голову руками и, покачиваясь из стороны в сторону, точно от сильнейшей головной боли, тихо причитывала:

– Сгубила, сгубила! Сама свое счастье сгубила! Что мне Пронский, на что мне власть над ним нужна? Погубила, погубила свое счастье! Не вернется он, любый мой, черноглазый мой, красавец! – И она горько заплакала.

Слезы облегчили ее встревоженную душу; наплакавшись досыта, она подняла голову и задумчиво улыбнулась самой себе, причем ее губы шепнули:

– Разревелась, как дура! А что, если он ничего не видел и не разобрал? Слышал голоса и ушел как подобает… У них вон постучавшись входят. – Она улыбнулась ясной, спокойной улыбкой. – Ну, разумеется, он ничего не видел и не слышал. Завтра же снова за ним пошлю и все разузнаю. Он, как дитя малое, сейчас все выложит, врать-то не мастера они.

И, успокоившись на этом, боярыня потребовала ужин, а затем пошла спать.

XVIII

Видение

Эту ночь князь Джавахов спал плохо и, чуть забрезжило утро, встал с тахты, заменявшей ему постель, отбросил от себя мутаки и бурку, которой укрывался, надел на себя чуху и сел к окну. Заря чуть занималась; в течение ночи лужицы затянулись легким ледком, грязь попримерзла, и только кое-где еще видневшийся снег показывал, что зима нехотя уползала с давно насиженных мест.

Леону Джавахову особенно грустно и безотрадно показалось это бледное, раннее утро в чужой стороне. Еще зиму, с ее белой пеленой снега и суровыми морозами, он кое-как переносил из-за ее своеобразной красоты. Но русской весны и лета сын горячего юга совершенно не переносил; его всегда томили эти медленно наступавшие сумерки и холодно и неохотно смотрящее с белесоватого неба солнце. Ему тогда особенно хотелось дышать благоухающим воздухом своих родных гор, греться под лучами знойного солнца и без конца любоваться синим, глубоким небом.

При воспоминании о синем небе в его воображении блеснули прозрачные темно-голубые глаза. Но не грели, не ласкали эти голубые северные глаза; блеск и прозрачность их были обманчивы, как обманчивы и лживы были уста, говорившие ласковые речи.

А он, пылкий юноша чужой страны, чуть было не отдал этой голубоглазой красавице своего верного сердца, умеющего любить только один раз, отдаваться только навеки!

Но хвала Богоматери! Она указала ему эту женщину во всей ее коварной прелести. Он сам, своими глазами видел, как она обнимала другого; видел, как ее губы целовал этот другой, какими страстными очами ловила она его взгляды.

Этого было бы достаточно, чтобы вырвать и более сильное чувство, чем то, которое владело юным князем. Страсть еще не слишком сильно захватила его. Он все колебался, как-то робел перед женщиной, которая, видимо, благосклонно относилась к его начинающемуся чувству и невольно волновала его молодое воображение своей дразнящей, великолепной красотой. Однако ее поведение, свободное, даже немного вольное, с мужчинами, слухи о ее похождениях, толки об отношениях царя Алексея и молодой вдовы, ее исключительное влияние при дворе и злоупотребление этим влиянием – все это пугливо отталкивало патриархально воспитанного в суровых и благочестивых правилах юношу. Он невольно прислушивался к нелестным эпитетам, пристегиваемым к имени, которое становилось ему дорого, присматривался к отношениям между нею и другими, с кем ее не боялись ставить рядом, и его сердце тревожно ныло, сомневаясь и боясь убедиться в чем-то ужасном.

Так прошло много дней и даже месяцев с их первой встречи. Леон Вахтангович пребывал в томительной тревоге, скучно живя изо дня в день и даже охладев к мысли найти свой кинжал.

Его друг, стрелец Пров Степанович, навестил его два раза по возвращении из Дубновки от отца, где пробыл несколько месяцев, спасаясь от преследования Черкасского, и радовался, что грузин, по-видимому, отказался от прежней упрямой мысли.

– Так-то лучше, – говорил он. – Кинжал что?! Плевое дело!.. Мало ли их у заезжих купцов? А Черкасскому лучше на глаза не показываться! Да, может, о нас и позабыл; говорят – женится, ему теперь не до нас!

Джавахов слушал своего нового товарища и укорял себя в бездействии. Отец уже раза два спросил у него, где дедовский кинжал, и Леон пробормотал в ответ, что отдал его кому-то из бояр «для поглядения». Старый грузин насупился, исподлобья посмотрел на сына, задумчиво покрутил седой ус, ничего не сказал; но Леону этот жест был хорошо знаком; он знал, что при следующем вопросе надо будет или показать оружие, или найти более правдоподобное объяснение его исчезновению.

– Надо приняться за розыски, – раздумчиво проговорил Леон, когда уже взошло солнце в это утро. – Нечего мне ходить к боярыне да учить ее играть на джиануре. Обабился я совсем. И когда только наше посольство уедет из этой печальной Москвы?

Еще становилось грустнее Леону, когда он вспоминал, зачем именно они приезжали в Россию. Там, на родине, братья бьются за веру и свободу, а он здесь распевает песни с красивой женщиной и служит ей развлечением!

Краска выступила при этой мысли на смуглых щеках юноши, он задыхался и отворил окно, чтобы вздохнуть свежим утренним воздухом.

Было еще довольно холодно, с улицы врывался влажный ветерок, и Леон, вздрогнув от охватившей его сырости, хотел уже захлопнуть окно, как вдруг его внимание привлек соседний дом, с некоторых пор снявший крепкие затворы со своих окон и дверей.

Леона всегда занимал этот таинственно заколоченный дом; часто, глядя на него, он сгорал от любопытства узнать историю его до сих пор невидимых обитателей. Однажды он заметил, что дом открыт и что в нем живут; но домовое крыльцо выходило на другую улицу, и люди мало и редко показывались на этой стороне, куда, прямо в сад, выходило всего два узких окна. Позже Леон несколько раз приметил в саду князя Пронского, но ни разу не поинтересовался узнать, как тот попадал сюда. И вдруг теперь в одном окне, точно видение, появилась молодая девушка с длинной, распущенной по плечам косой.

Леона поразила не красота девушки, которая вовсе не была выдающейся, а вдохновенное выражение ее лица, ее большие лучистые глаза, которые со скорбной мольбой были устремлены на небо. На бледном худеньком личике девушки лежало выражение страдания; ее губы что-то шептали, и она долго не замечала устремленных на нее с невольным восхищением взоров молодого грузина. Наконец, видимо окончив молитву, она опустила покрасневшие и опухшие от слез глаза, и тут ее взгляд упал на Леона. Слабый румянец окрасил ее бледные щеки; стыдливым движением она закрыла руками обнаженную шею, и ее лучистые глаза на одно мгновение встретились с черными глазами грузина. Он хотел поклониться ей, сделать какой-нибудь дружественный знак, но она медленно отступила от окна и исчезла в глубине комнаты.

Образ этой девушки с устремленным на небо взором произвел неотразимое впечатление на смущенную душу юноши. Точно мечта или сказочная фея, мелькнула она на миг в этом окне, чтобы напомнить молодому грузину, что на небе есть Бог, к Которому следует обращаться, когда на душе лежит тягость, когда сердце томится печалью.

Леон закрыл окно и вернулся на тахту.

Было рано, и в доме все еще спали крепким утренним сном.

«Кто же это была? – размышлял Леон. – Как она горячо молилась и как рано встала!.. Какое горе гнетет ее молодую душу? За себя ли, за кого ли другого молилась эта бедная девушка?»

И, раздумывая над этими вопросами, Леон закрыл глаза. Мало-помалу его веки тяжелели; смутное видение мелькало еще перед его умственным взором, но и оно скоро исчезло. Словно мир и успокоение снизошли в сердце юноши, и он безмятежно, крепко заснул.

Спал он долго; горячий луч солнца, назойливо мелькая по его лицу, напрасно старался разбудить его. Бессонная и тревожная ночь давала себя чувствовать, и теперь Леон отсыпался, отдыхая во сне и телом и душою.

– Вставай, ленивец! – стал тормошить его царевич Николай, весело смеясь и щекоча своего наставника. – Смотри, девушки уже к Куре за водой пошли! Вот, вот красавица Нина Каркашвили!

Леон с трудом открыл глаза и с удивлением оглянулся. Он только что видел во сне родное селение, слышал гиканье и хохот смелых джигитов, топот скачущих коней и серебристый голосок девушек, певших грузинские песни; его грело жгучее родное солнце, он ощущал теплые поцелуи матери и благоухание диких роз, обвивавших гирляндами окно его комнаты.

– Мама! – сквозь дрему произнес он, беря чью-то руку, ласкавшую его.

Раскатистый смех был ему ответом и согнал наконец с него сонную дрему.

– Вставай, вставай! Джигиты пришли за тобой! – хохотал царевич, от души веселясь сонным видом Леона.

– Ах, это ты, царевич? – громко зевая, разочарованно спросил Леон.

– Ах, это я! – шалил мальчик. – А ты думал – Нина. Или, еще лучше, та русская боярыня? Нет, Леон, кто так долго спит, тому не видать красавиц.

– Тебя мать прислала ко мне?

– Нет, отец! – ответил шутливо царевич. – Но, разумеется, не мой, потому что он у нечестивого шаха!

– Зачем я отцу?

– Дело есть. Ночью наши приехали; говорят, дедушка поднимается, сам сюда ехать хочет.

– Царь Теймураз сюда собрался? – вскочил Леон.

– А почему бы ему и не собраться? – возразил мальчик.

– Я думаю, у него другое дело есть, чем по гостям ездить.

– Ты, князь Леон, вздорное говоришь… Разве дед по гостям ездит? Разорили поганые персы царство его, куда же ему было идти, как не к Александру Имеретинскому? Я думаю, не чужой царь имеретинский моему деду? Тестем ведь приходится. И не в гости в Москву он едет, а дело делать, царя русского в помощники себе просить.

Леон, безнадежно махнув рукой, горько возразил:

– Который год живем на Москве, а много мы сделали?

– Потому и не сделали, что матушка не умеет дело это повести… женщина она.

– Ты бы помог! Тоже не маленький, скоро совсем джигитом станешь.

Мальчик потрогал верхнюю губу, будто поглаживая воображаемые усы, и свысока надменным взором окинул своего наставника:

– Я сказывал и матушке, и отцу твоему, что надо делать, – важно проговорил он.

– Что же, они не послушались тебя?

– Они ответили, что я ничего не понимаю, – насупившись, сказал будущий воин. – Вот дедушка приедет, я покажу им всем, как я молод.

– Что же ты советовал? – полюбопытствовал Леон.

– Подкупить бояр! – чуть смутившись, ответил царевич и заискивающе заглянул в глаза Леону. – Ты думаешь, они не подкуплены? О, еще как! – с убеждением произнес он.

Леон задумчиво посмотрел на мальчика. Ведь этот маленький царевич был прав. Ему, Леону, самому часто приходила мысль, что дела его родины потому и не подвигаются вперед, что грузинское посольство не умеет за дело взяться или жалеет денег на подкуп, думая, что русские сами пойдут навстречу желаниям Грузии, или же боятся попасться впросак и еще пуще напутать. Но откуда эта мысль могла зародиться и так крепко засесть в юной голове царевича – это удивило Леона, и он спросил об этом у мальчика.

– Откуда? – повторил царевич. – Да сам догадался.

– Ну, этого еще мало, – разочарованно произнес Леон. – А из чего же ты догадался?

– А матушка послала однажды четки из изумрудов и яхонтов той боярыне… толстой такой, с круглыми глазами… Милославской, что ли!.. Она как-то была у матушки, увидела четки, ее глаза так и запрыгали от радости, и стала она их не в меру хвалить… Ну, знаешь, матушка и отдала.

– Таков наш обычай, ты разве забыл это? – внушительно спросил Леон.

Мальчик пожал плечами:

– Мало ли что! Вон я тоже раз похвалил скакуна князя Буйносова, а он мне его и не отдал. Ну, так вот у боярыни той даже руки задрожали, когда она четки в дар получила. И уж как благодарила она матушку, как благодарила!.. Не пересказать…

– И из этого ты заключил, что бояр надо подкупать? – рассмеялся Леон.

– Ты думаешь, я правда так глуп? – задорно спросил царевич. – Вовсе не это заставило меня так думать, а то, что сейчас же вслед за этим матушку и позвали во дворец. И она увиделась наконец с царицей… и с царем! – победоносно докончил он и взглянул на Леона.

– Ну и что ж из этого? Я знаю об этом свидании: оно решительно ни к чему не привело. Царевну просили даже скрыть это свидание.

– Но все-таки царь обещал подумать о нас!

– Он уже много лет думает о нас, – с насмешкой и горечью возразил Леон, – а что нам из того? Лучше было бы, если бы о нас подумали бояре, стоящие у кормила правления.

– Их надо подкупить, – вновь упрямо повторил царевич.

– Ах да, – вспомнил Леон, – ты мне недосказал своего вывода. Ну, царевну Елену вызвали во дворец, что же из этого?

– А кто это устроил? – предвкушая торжество, спросил царевич.

– Не знаю! Вероятно… вероятно, боярыня… Хитрово! – неуверенно проговорил Леон.

Царевич медленно махнул рукой и презрительно улыбнулся:

– Твоя боярыня с первой же встречи матушку невзлюбила и никогда этого не сделала бы… От нее даже скрыли о нашем посещении дворца.

– Так кто же наконец?

– Нет, ты угадай! – томил князя мальчик. – Подумай! Вспомни, о чем я тебе говорил!

– Ах, да я не знаю; говори же наконец!

– Кому матушка подарила четки?

– Милославской.

– А Милославская кем приходится царице?

– Теткой!

– Какой? Любимой или нелюбимой?

– Ну, любимой, говорят.

– Так вот, стоило ей слово сказать, и мы были позваны во дворец. А почему она слово сказала?

– Потому что царевна подарила ей изумрудные четки! – смеясь, ответил Леон и похлопал мальчика по плечу. – Молодец!

– Итак, дарить следует всем нужным нам боярам.

– Но не все же бояре – любимые тетки царицы? – пошутил Джавахов.

– Кто-нибудь всегда чей-нибудь любимец! – глубокомысленно заметил царевич.

– Славный будешь правитель! – проговорил Леон.

Лицо мальчика вспыхнуло самодовольным румянцем. Он добился-таки, что молодой, но суровый наставник похвалил его и одобрил его предположение.

– Ты будешь умным царем! – произнес Леон. – Ну а теперь пойдем в кунацкую!

XIX

Грузинский совет на Москве

Кунацкой называлась комната, в которой происходили приемы гостей; в обычное же время этот покой служил им столовой, где все собирались пить чай, обедать и болтать в свободные часы.

Леон и царевич пришли в эту большую столовую, убранную наполовину по восточному, наполовину по русскому вкусу. На скамейках и столах лежали кавказские ковры; такие же ковры висели на бревенчатых некрашеных стенах комнаты, что придавало ей уютный вид; тахт и мутак по стенам не было, и все сидели на неудобных высоких скамьях.

Царевна Елена сидела молча посредине стола, грустно потупившись, и с тоскливым чувством на сердце слушала длинный рассказ грузина, приехавшего ночью. Он говорил о разгроме Тифлиса, о бегстве престарелого царя Теймураза к зятю и о смерти мужа царевны Елены.

Несколько раз поднимался со скамьи и говорил старый князь Джавахов; ему возражал почтенный князь Орбелиани, и еще несколько почтенных грузинских послов вставляли свои слова и выражали свои мнения; а царевна словно изваяние продолжала молча сидеть у стола. Да и что могла она сказать? Разве не много раз слыхала она в эти годы, еще живя в Кахетии, о том, что в 1650 году приезжал в Грузию посланный русского царя, боярин Никита Толочанов, что он принес ее свекру Теймуразу в дар от Алексея Михайловича соболей, что Теймураз бил челом и сказал посланному: «Прежде присылали ко мне по двадцати тысяч ефимков, а теперь мне с тобою не прислано?» Знала она и ответ посла: «Потому тебе денег не прислано, что про тебя великому государю было неведомо, где ты обретаешься после своего разорения, как разорил тебя, по шаховому приказу, тифлисский хан; а как только твоя правда и служба объявятся великому государю, то тебя и больше прежнего царское величество пожалует».

Разве могла забыть царевна, как перевернулось в груди ее сердце, когда она услыхала, зачем именно Толочанов приезжал в Грузию – чтобы взять с собою в Москву ее сына Николая. Сколько стоило усилий уговорить отпустить ее с посланником сына! Только надежда, что ее любимец породнится с великим государем, придала ей силы на этот подвиг, но она решилась сама отправиться вместе с ним в далекую, страшную ей и неведомую страну.

И как жестоко, как больно было ее разочарование! Как страдало ее материнское и царственное самолюбие, когда предполагаемого шурина царя встретили холодно, с каким-то недоумением, почти враждебно! Ни о каком сватовстве и речи не было, и царевна Елена скоро поняла, что она и Теймураз совершенно напрасно обольщались честолюбивыми мечтами. Царевны были гораздо старше тогда еще десятилетнего жениха и, видимо, сами вовсе даже не помышляли о замужестве; царь же и бояре, конечно, сватали им более выгодного жениха, а главное – ровесника их возраста.

Но, конечно, царевна Елена глубоко затаила обиду в себе, и о предполагаемом жениховстве Николая знали лишь она да князь Джавахов-старший. Царевич же, да и вся свита, конечно, понятия не имели о главной причине их поездки в Москву. И теперь, молча присутствуя на совете и слушая горячие споры приближенных, царевна с горечью переживала перенесенные ею обиду и разочарование.

– Зачем царевича требовали сюда? – горячился высокий немолодой грузин, недавно приехавший в Москву. – Когда в Грузию приезжал русский посол Толочанов, он требовал у царя Теймураза и другого его внука, Влавурсака, а зачем русским нужны наши царевичи?

– Влавурсака царь Теймураз не отдал, – степенно возразил Джавахов, – он послу вот какими ответил словами: «Влавурсака никому не отдам, мне самому не с кем будет жить, некому будет и душу мою помянуть». И царь Теймураз отказал послать своих внуков. Его самого московский царь к себе звал, а он и на то мудро сказал: «Когда будет мое время, тогда и поеду к государской милости, а теперь еще побуду здесь». И не поехал.

– А все-таки одного внука послал! – заметил кто-то.

– На то его царская воля была, – возразил Джавахов.

– От этой посылки бог весть чего ждали! – заметил вновь тот же голос.

– Думали, выдаст в будущем царь свою сестру за нашего царевича, – вдруг объяснил высокий грузин, – а ни о какой свадьбе и слуха нет!

Царевна вспыхнула и гневно посмотрела на дерзкого, осмелившегося дотронуться до ее самого больного места.

При этих словах вошли царевич и Леон; оба отлично слышали их. Мальчик широко открыл свои и без того большие глаза, и в них отразились недоумение и любопытство, когда он изумленно взглянул на мать.

Царевна закусила губы и отвернулась.

– Зачем языком болтаешь, чего не знаешь! – строго остановил грузина Вахтанг Джавахов.

– Все о том говорят в Грузии, – ответил грузин.

– Женщины говорят! – насмешливо возразил Орбелиани, смекнувший, что царевне этот разговор неприятен. – Какой же царевич жених? Ему еще учиться надо. Долго пришлось бы дожидаться свадьбы!

– А зачем же царевича вызвали в Москву? – не унимался высокий грузин.

– Мало ли зачем! Вот скоро и сам царь Теймураз сюда приедет, – сказал Джавахов. – Может быть, тоже жениться?

– Расскажи, князь, – обратился царевич к молодому грузину, – где же дедушка?

– Царь Теймураз в Имеретии у царя Александра.

– Все еще там? Дедушка очень горюет?

– Как же не горевать, лишившись своего царства, скитаясь по чужим краям, прося милости, крова и пищи. Всякому это горько, а могущественному грузинскому царю и того горше! Сколько раз грузины имели славные бои и всегда побеждали! Не многолюдством, а верою и молитвою, и Бог всегда помогал нам. А теперь, верно, грешны мы стали – отступил от нас Господь Бог, лишила нас заступничества Богоматерь, и царь наш как изгнанник должен скитаться по чужим землям!

Голос рассказчика дрогнул, и все слушатели безмолвно поникли головами.

После непродолжительного молчания заговорил совсем старый, седой как лунь грузин.

– Сам царь Теймураз во всем и виноват, – неожиданно проговорил он и начал в подробном рассказе излагать для сведения всего грузинского совета историю недавних сношений их царства с Россией.

Он говорил о том времени, когда стал теснить Грузию шах Аббас; царь Теймураз тогда растерялся, помощи стал у всех просить, к русскому царю послов послал, в холопы просился, заступничества молил! Грузин, свободных сынов гор, вздумал он отдать в подданство русскому царю, лишь бы только получить несколько тысяч ратных людей! А что получил? Русским некогда было заниматься далеким царством, от которого они мало ждали пользы. Вот они и оставили Грузию беспомощной, слабой, на разор соседним народам, и те стали над грузинами издеваться. Смеялись, говорили: «Вы поддались московскому государю, он вас и должен вызволить; а он вас выдал, за вас не вступается, что ему до вас?» – и стали смелее разорять Грузию. Но Теймураз все не переставал проситься «в холопы» к русскому царю.

Едва на престол московский вступил нынешний царь, он опять униженно написал последнему: «Как у отца твоего был я с сыном своим и со всею Грузинскою землею в холопстве, так теперь и тебе, великому государю, бью челом в холопстве; внука своего пришлю тебе в Москву в холопы. Да вели к нам послать митрополитов, сколько изволишь, государство грузинское – Божье да твое; и вера так же была справлена, как и в твоем великом государстве». Но царю московскому опять было не до Грузии.

Шах Аббас, узнав, что Теймураз бил челом русскому царю, напал на Грузию, разорил ее и убил сына Теймураза, а дочь увел в Персию и выдал насильно за своего отца Caфи, православная грузинка обасурманилась. Тогда Теймураз окончательно испугался нагрянувшей на него беды. Совсем сбили его с толку, и он велел сказать русскому царю, что и послал бы ему своего внука Николая, да боится шаховых людей – они, мол, его не пропустят. И вот только на это предложение из Москвы был прислан наконец Никита Толочанов с соболями, а помощи и ратных людей так народ грузинский и не увидел.