При дворе Тишайшего

Девушка остановилась, видимо, будучи не в силах нанести удар, который, она знала, разобьет сердце юноши.

– Говори же, говори, не томи ты меня! – простонал Леон.

– Княжну сейчас обвенчают с Черкасским, – быстро выговорила девушка и вздрогнула от страшного крика, вырвавшегося из груди несчастного. – Тише, или ты очумел? Смерти моей хочешь? – остановила она его.

Но дождь и ветер относили звуки их голосов в противоположную сторону от дома, и никто не слыхал безумного крика отчаяния и разбитых надежд, кроме терпеливо ожидавших под липой стрельца и молодого царевича, и они с быстротою молнии кинулись на этот крик.

– Княжна прислала меня сказать тебе, князь, чтобы ты забыл ее; видно, такова воля Божья. Прости ее, князь! – И девушка, низко поклонившись Леону, двинулась было идти.

Леон стоял как заколдованный, не шевелясь и не произнося ни одного слова; казалось, он не слыхал последних слов посланной и бессмысленно смотрел ей в лицо, едва белевшее в ночной темноте.

– Или ничего и не скажешь? – спросила девушка, не поняв его молчания. – Осерчал, что ли? Что ж, княжна не виновата! Ай! – вдруг взвизгнула девушка и от перепуга присела на землю, прикрывшись охабнем.

Возле Леона появились Дубнов и царевич Николай.

– Что случилось, князь, ты не своим голосом крикнул? – спросил Дубнов.

– Да он один! Леон, да отвечай же! – тронул грузина царевич.

Леон очнулся и схватился за голову.

– Кончено, все кончено! – глухо, прерывающимся голосом произнес он.

– Кто тут ворошится? – спросил Дубнов, поднимая охабень. – Никак, по голосу Машутка?

– А хотя бы и Машутка, тебе-то что за дело? – задорно ответила девушка. – Пусти! Не время мне с тобой бобы разводить.

– Куда так спешишь? – Дубнов крепко держал ее за рукав охабня. – Подождешь!

– Пусти ее, Пров! – грустно произнес Леон. – Зачем она нам? Все кончено. Княжна сегодня венчается с Черкасским.

– Не может того быть! – проговорил пораженный стрелец и выпустил рукав девушки.

Она быстро шмыгнула от него в сторону и исчезла в кустах.

– Так я скажу боярышне, – раздался из-за кустов ее шепот, – что ты ей счастья желаешь…

– Скажи, – ответил Леон, – скажи, чтобы завтра она выглянула из оконца терема.

– Что ж она увидит? – с любопытством спросила девушка.

– Мы клялись вместе умереть… Если она свою клятву нарушила, я ее не нарушу! – страстно произнес Леон.

– Царевич, – тихо шепнул стрелец Николаю, с любопытством следившему за всей этой сценой, – теперь нам пора и за дело браться, потому что наш молодец совсем голову потерял… Эй, слушай, Машутка, погоди маленько!.. Стрекача-то всегда успеешь задать.

– Сам знаешь, свадебное дело спешное… Да что надо-то?

– А вот что! Скажи ты княжне: если она сей же час не выйдет сюда, беда приключится!

– Да ты никак ума лишился? – взволнованно проговорила девушка. – Невесту к венцу обряжают, а она к милому дружку выбежит… да в такую непогодь!

– Твое дело пойти сказать. Если княжна не выйдет в чем есть, мы в терем сами придем и срам всему дому княжескому учиним. Беги-ка, девка, да скажи, что велят.

Девушка юркнула в кусты и мгновенно исчезла во тьме.

Молодые люди остались одни; ветер крепчал, дождь лил бесконечно, и эта ночь показалась удрученному горем князю последней ночью его жизни.

Между тем на женской половине княжеского дома шла невообразимая суетня. Девушки, женщины, мамушки и нянюшки метались по горницам, сновали взад и вперед без нужды и толка, видимо совершенно потеряв голову.

В высокой светелке сидела княжна Ольга, покорно позволив двум почтенным боярыням обряжать себя к венцу. Белый атласный сарафан, унизанный жемчугом, еще сильнее оттенял ужасающую бледность ее худенького личика; глаза потускнели и, окруженные теперь синими кругами, глядели перед собой бессмысленно, тупо, как бы не различая предметов.

– Что же, девушки, песен не поете? Сейчас косу девичью убирать будем, – обратилась одна из боярынь к молча толпившимся у притолоки сенным девушкам.

– Какие тут песни? – ворчливо произнесла мамушка, горячо любившая княжну. – Небось не по воле под венец-то голубонька наша идет. До песен ли тут!

– Что ж, матушка, – глубоко вздохнув, произнесла вторая боярыня, ловко пряча густые косы княжны под дорогой кокошник. – И все мы неволей под венец-то шли, а песни все же девки всем нам пели. Затягивайте-ка, девушки! Таков уж наш обычай. Нельзя без обычая, никак нельзя.

Девушки вяло и нерешительно затянули:

Не сырой дуб к земле клонится,Не листочки расстилаются,Расстилается дочка пред батюшкой…

– Эка, что затеяли! – остановила певиц боярыня. – Разве это свадебная песня? Веселое спойте, залихватское!

– Ой, боярыня, на душе-то у нас невесело, ну и песни веселые на ум не идут, – проговорила одна из девушек.

– Невеста-то, невеста… краше в гроб кладут! – жалостно произнесла другая.

– Ну, вот и готова красавица наша! – радостно перебила первая боярыня, охорашивая Ольгу. – Давайте фату-то!

Ей подали тонкую, прозрачную индийскую кисею, боярыня накинула ее на невесту поверх кокошника, и фата, закрыв ей лицо, спустилась до пола мягкими складками.

– Ну, встань-ка, Олюша! Помогите, девки!

Две девушки подняли под локти княжну со скамьи, на которой она все время безмолвно просидела, и поставили на пол, словно куклу. Но Ольга ничего не слышала и не видела.

– Олюша, надо бы пред образом помолиться! – предложила мамушка, у которой из глаз неудержимо текли слезы. – Помолись, дитятко, авось полегчает тебе, на душеньке твоей покойнее станет.

Но Ольга и этого увещания не слыхала; ее пришлось насильно опустить на колени и прочитать над ней молитву.

Когда ее подняли с колен, в светелку прибежала Машутка и стала что-то шептать девушкам. С ее темного охабня ручьями текла вода; волосы были мокрые, и она что-то торопливо и озабоченно говорила.

– Да нельзя, слышь ты, непутевая! – сказала ей нянюшка Панкратьевна. – Что за разговоры с боярышней? Смотри, ты мокрая совсем, неравно замараешь венчальный-то наряд…

– Не замараю, Панкратьевна, ей-богу, не замараю! – молила Машутка. – Не замараю… Дело до княжны!..

– Да нельзя тебе говорить, вишь, она молится. Откуда тебя черти принесли?

– Боярышня! – вдруг отчаянно выкрикнула Машутка. – Дозволь Машутке слово молвить.

Ольга вздрогнула, откинула вуаль, широко открыла глаза и, слабо вскрикнув, рванулась к пришедшей девушке.

– Что, что? Жив? Говори! – хватая Машутку за мокрый рукав, задыхаясь, шептала княжна.

– Постой, нельзя, услышат! – пугливо шепнула Машутка и, отведя немного в сторону Ольгу, проговорила: – Велел сказать, если ты не выйдешь тот же час проститься, войдет он в терем и позор учинит князю-батюшке твоему, а жениха убьет. «Пусть, – говорит, – потом меня лютой казнью казнят, а то исполню, что сказал».

Ольга, слабо простонав, закрыла лицо руками. Все сейчас же обступили их с любопытными вопросами. Но Ольга, собрав все свои силы, постаралась улыбнуться.

– Ничего, боярыни-голубушки, ничего, мамушка, – едва слышно проговорила она, – Машутка ходила по моему указу… Ну и… и весть мне одну принесла.

Ольга видимо путалась, не зная, что сказать.

Ее невольно выручила одна из боярынь. Лукаво улыбнувшись и погрозив девушке пальцем, она спросила:

– Небось к ворожее посылала узнать-проведать про судьбу-то свою?

Ольга радостно схватилась за эту мысль:

– Да, да… к ворожее посылала!

– Ну и что ж, что ж она сказала? – спросили все со жгучим любопытством.

В это время вбежала еще одна девушка с вестью, что приехала боярыня Хитрово с подарками от царя и что князь торопит княжну выйти: жених, мол, уже в церкви и с нетерпением ждет свою невесту.

Все засуетились и заметались из стороны в сторону. Пользуясь суматохой и тем, что на минуту все забыли о княжне, Машутка шепнула ей на ухо:

– Вышли всех, скажи, что хочешь одна помолиться; потом вон той дверью выбеги в сени, я ждать тебя там буду с кафтаном… Поди простись, а то, не ровен час, он свою угрозу исполнит! На минутку выбеги, что ли!

Ольга жадно слушала ее; на ее бледных щеках чуть вспыхнул слабый румянец, но тотчас же потух.

Когда Машутка исчезла, княжна подняла голову и вдруг решительно и твердо произнесла:

– Я хотела бы на минутку одна остаться… помолиться Пресвятой Богородице, Заступнице всех скорбящих… Потом я к матушке пройду за благословением. Скажите батюшке, что скоро выйду.

Боярыня и все женщины низко поклонились ей, не найдя, что возразить, и пошли из комнаты.

Когда дверь за последней женщиной затворилась, Ольга упала на колени пред образом и страстно начала молиться; потом она вскочила и заметалась по горнице, несвязно бормоча:

– Господи, прости!.. Грешница я, великая грешница! Одним глазком взгляну, и всего… и всего только! И назад обернусь на муки вечные… Матушка, прости меня, грешницу!

– Скоро ли? – шепнула Машутка, просовывая голову в дверь, выходившую в узенькие, темные сени. – Выходи скорее, накинь платок, а вот тебе и кафтан, и матушкины коты для грязи.

Ольга машинально накинула поверх кокошника платок, завернулась в темный кафтан, надела на ноги коты, шмыгнула в сени, а затем не оглядываясь, словно опасаясь погони, обе выбежали в темный сад.

Дождь перестал, но ветер с неимоверной силой гнул деревья и нагонял новые и новые страшные тучи, так что небо ни на мгновение не прояснялось; обеим девушкам пришлось бежать по мокрым тропинкам, не разбирая огромных луж.

Вот они уже и у заветного тына.

Тихий, сдержанный шепот, слабый вскрик нарушил вдруг ночную тишину. Через мгновение все смолкло под большой развесистой яблоней.

III

Переполох

В домовой церкви князя Пронского собралось небольшое общество приглашенных к венчанию княжны – только родственники Пронского да Черкасского.

Сам жених, в дорогом кафтане с сердоликовыми и изумрудными пуговицами, унизанном жемчугами и обшитом золотыми кружевами и такой же бахромой с кистями, стоял, усиленно пыхтя и тяжко отдуваясь от волнения, одышки и грузного наряда.

Парчовые сапожки, шитые драгоценными камнями, жали ему ноги, тяжелая «горлатка», или «душчатая» шапка, стесняла ему голову, но до венчания снять ее не полагалось. Этот странный головной убор, который иностранцы называли «башней», был знаком отличия: он считался принадлежностью одних царей и думцев. Лишь при особом торжестве, каковым считалась свадьба, дозволялось являться в этом уборе именитым дворянам и князьям. В горлатке стояли в церквах и сидели на званых обедах. Дома же она красовалась на виду, напяленная на расписной «болванец».

Князь Черкасский особенно гордился своей горлаткой, потому что она указывала на его большой чин и была очень дорогой благодаря огромному яхонту чистейшей воды, вделанному в «запону», красовавшуюся посреди шапки и переливавшуюся множеством багровых огней. Григорий Сенкулеевич знал, что его яхонт «почитай что» единственный на всей Руси, если не считать такового на царевом скипетре, а потому очень гордился и хвастался своей горлаткой.

Пронский, тоже разодетый богато, мрачно шагал по церкви, переходя от будущего своего зятя к боярыне Хитрово, которая была посаженой матерью.

Елена Дмитриевна, вопреки своему обыкновению, была одета не по-свадебному, в простом парчовом сарафане своего излюбленного небесно-голубого цвета; она нетерпеливо поводила плечами и хмурила брови от гнева, что не все идет с такой быстротой, какой она желала. Ее лицо было чрезвычайно бледно, а выхоленные руки мяли парадную шелкову ширинку, украшенную узорами и дорогими кистями на уголках.

– Да скоро ли княжна выйдет? – нетерпеливо спросила она подошедшего к ней Пронского, который, видимо, и сам был очень встревожен.

– Сам не знаю, что приключилося, – ответил он, – вот и боярыни, что снаряжали ее, собралися, а ее все нет. Богу, вишь, молится.

– Что-то долго как? – насмешливо протянула Хитрово. – Чудится мне, хитришь ты со мною.

Пронского и самого начали одолевать сомнения. Долгое отсутствие дочери было странно и необъяснимо. Он сам видел ее почти готовой; после этого прошло уже много времени, а ее все нет как нет.

Все с великим недоумением переглядывались и начали беспокойно перешептываться.

Черкасский снял наконец свою горлатку и, вытирая вспотевший лоб, морщась от боли в ногах и висках, подошел к Пронскому.

– Что ж это, издевку чинит надо мною твоя дочь али как? Чай, истомились мы все, ее дожидаясь. Пошли-ка проведать…

– Посылал, сказали – сейчас будет, – неуверенно ответил Пронский.

– Что-то виляешь, князь, ровно пес хвостом? – подозрительно проговорил жених.

Пронский нахмурился – Черкасский никогда еще не говорил с ним в таком непозволительном тоне.

К ним подошла Елена Дмитриевна и подлила еще масла в огонь.

– Будто свадьбе-то и не бывать? – насмешливо проговорила она, усмехаясь одним ртом, в то время как ее глаза, злобно сверкая, устремились на злополучного отца невесты.

– Вздор брешешь! – вздрогнув, ответил Пронский.

– Мне сказывала о том гадалка Марфуша! – многозначительно проговорила Елена Дмитриевна.

– Чего ты хочешь, чего ты хочешь от меня, сказывай? – схватив ее за кашемировый рукав дорого опашня, спросил выведенный из терпения Пронский.

– Невесту посмотреть хочу, – решительно сказала Хитрово.

Черкасский, ничего не понимая, смотрел на обоих.

– А если обманешь? Если я напрасно девичий век загублю и ты мне колдунью не отдашь? – приближая свое лицо к уху Елены Дмитриевны, тихо спросил Пронский.

– Отлыниваешь? – ответила она. – Обвенчай дочь – и возьми себе колдунью.

– А если Ольга… – теряясь, шепнул князь.

– Сбежала? – помогла ему боярыня.

– Нет, не сбежала она.

– А что же тогда? – встревоженно спросила Хитрово.

– Руки на себя наложит, вот что! Тогда как?

– Ну, князь, меня на это не подденешь! – злобно рассмеялась боярыня. – Посылай-ка за невестой… Виданное ли это дело, чтобы девка перед венцом руки на себя наложила…

– Пора, князь! – вдруг раздалось несколько голосов приглашенных родственников, потерявших терпение…

Пронский вышел из церкви и послал одну из мамушек за Ольгой.

Мамушка заковыляла на женскую половину, где уже в свою очередь сильно волновалась вся дворня, изумленная, что боярышня так долго не выходит из своей опочивальни.

– Войти бы! – проговорила одна девушка.

– Да дверь, вишь, заперта, – возразила другая.

– Ой, не к добру это, не к добру это! – покачала головой старая нянюшка. – Недаром сегодня собака на дворе выла.

– Да будет тебе, ворона! – огрызались девушки. – Что не к добру-то?

– Постучись-ка, девоньки! – распорядилась нянюшка.

Девушки кинулись к дверям и сперва робко, потом все смелее стали стучать в них. Скоро они пугливо начали жаться одна к другой, в самом деле предчувствуя приближение беды.

– Горох-от я сегодня просыпала, – зашамкала мамушка Анфиса, – вот оно к слезам и вышло.

– А я во сне малину чистила, – проговорила одна из девушек, – сидим мы это будто, девоньки, у себя за столом, в девичьей, стол накрыт белой-белой скатертью, а в лукошках поставлено малины видимо-невидимо! Скатерть-то белая беспременно к покойнику!..

– А малина – к порке, – смеясь, проговорила девушка и спряталась за спину подруги, когда костыль старухи погрозил ей.

– А и впрямь, девоньки, плохо нам будет, если что с боярышней приключится.

– Чему приключиться-то? Понаприте-ка лучше на дверь, – предложила степенного вида женщина, ключница князя Пронского, Анна Маркеловна.

В стороне от суетящихся девушек, встревоженных мамушек и нянюшек стояла высокая женщина в шугае и в платке на голове. Ее пытливые глаза встревоженно перебегали с лица на лицо и еще тревожнее останавливались на дверях, ведших в горницу княжны.

В это время прибежала запыхавшаяся мамушка и, расталкивая толпу, кинулась к дверям.

– Боярышня, открой! – крикнула она. – Князь-батюшка дюже серчает, жених в церкви сердцем изныл.

– Кричи, кричи, а ответа-то и нет!

– У княгини-матушки были ли? – спросила мамушка.

– Спроведывали, княгиня спит… а княжна давеча у нее была.

Мамушка и Анна Маркеловна начали неистово барабанить в дверь, но за нею ничего не было слышно.

– Что ж делать-то будем? – заволновались все, с недоумением и жестоким испугом переглядываясь.

Тогда выступила вперед женщина в платке.

Это была ключница Черкасского, Матрена Архиповна.

– Двери надо выломать, вот и весь сказ, – проговорила она. – Может, с княжною-то плохо.

Все молчали, не зная, следует ли предпринять то, что им советовали.

Дворня прибывала: гости один за другим уходили из церкви и наполняли сени перед горницей княжны. Мамушка выла, не смея вернуться без Ольги в церковь.

А между тем время все шло и шло. Гроза стихла, дождь перестал, небо прояснилось, и сквозь разорванные тучи пробивалась луна. Кое-где встрепенулись птички и, высовывая из-под листочков свои головки, отряхивались, намереваясь улететь. Вот раздалась нежная трель соловья; ему откуда-то издалека завторил другой.

В церкви окончательно все смутились, когда трепещущая мамушка, заикаясь, передала Пронскому, что дверь горницы княжны твердо заложена, а сама невеста вовсе не откликается.

Борис Алексеевич стал белее снега, и его глаза сверкнули как два раскаленных угля. Он молча последовал за мамушкой.

В дверях его остановили Черкасский и Елена Дмитриевна.

– Что, моя правда? Свадьбе не бывать? Невеста с милым дружком, поди, уже где-либо окрутилась… вокруг ракитова куста? – прошипела Хитрово на ухо Пронскому.

– Уйди, подлая, не то убью! – резко отстранил он ее от себя.

– А и впрямь, князь, кажись, мне не видать твоей Ольги Борисовны, сдается мне так, – остановил князя Черкасский.

– Живою или мертвой, а будет она твоей!.. Брешут старые… сомлела она, поди, в горнице, вот и весь сказ, – торопливо кинул ему Пронский и пошел вон из церкви.

Все, кто был в церкви, повалили вон; причт стал расходиться, священник снимал рясу. Всем стало очевидно, что свадьбе не бывать и что произошло нечто необыкновенное.

Боярыня Хитрово мяла свою дорогую ширинку в руках, сдерживая себя, чтобы не дать воли слезам. У нее все еще была слабая надежда, что невеста действительно не выдержит и наложит на себя руки. Она все время ждала, что кто-нибудь придет и принесет хотя и печальную, но для нее отрадную весть о том, что ее соперницы уже нет на свете.

– Пойдем, боярыня, и мы, – обратился к ней Черкасский. – Удружил князь старому товарищу!.. На смех всей стране выдал…

– Может, княжна-то и вправду сомлела, – неуверенно произнесла Хитрово, боясь выдать свое заветное желание.

– Что ж, пойдем всячески взглянем.

Они торопливо прошли ряд покоев и наконец очутились у опочивальни княжны, двери в которую уже были открыты; суета, крики и вопли стояли невообразимые. Пронский шагал по комнате, неистово ругаясь и проклиная дочь.

Черкасский и Елена Дмитриевна поняли, что Ольгу в комнате не нашли, а из отрывочных речей можно было разобрать, что вместе с нею исчезла и сенная девушка Машутка.

– Бежали, бежали садом! Сторож Митюха видел! – говорила одна из мам.

– В самую что ни на есть грозу. Он их за оборотней принял, дурак!

– Как была, сердешная, в подвенечном наряде, так и бежала. Кафтан только накинула.

– И прямехонько к прудкам.

– Ан врешь, к частоколу, что у темной дыры.

– Ее тут нечистый, надо быть, и сцапал, наше место свято!

– И крикнуть, родименькая, поди, не успела…

– А врешь, крикнула! Федор, стремянный, баит, слышал: кричала, и таково жалобно.

– Слышал, слышал, – подтвердил рыжий детина.

В то время как дворня предавалась ненужным разговорам и пересудам, Черкасский и Елена Дмитриевна приставали к Пронскому, чтобы он принял энергичные меры к отысканию беглянки.

– Если она в прудках – пусть вытащат тело, – сказала Хитрово, не желавшая расстаться со своей надеждой, что ее соперница навсегда устранена с пути.

– Пошли во все стороны погоню, не успела она далеко убежать, – советовал Черкасский.

– Убью, убью я ее! – скрежеща зубами, отвечал на все эти советы Пронский.

Вдруг вся толпа заволновалась, разговоры смолкли, и все с изумлением дали дорогу трем рослым стрельцам, пробиравшимся прямо к хозяину.

– Что вам надо? – вскинулся на них Пронский. – Куда без доклада лезете?

– Времени нету, княже! – ответил ему, низко кланяясь, один из стрельцов, который был не кто иной, как сам Дубнов. – Принес тебе весть о… о дочери твоей.

– Говори, говори! – кинулись к нему Хитрово и оба князя.

– Это княгиня будет? – невинно спросил Дубнов, снимая шапку перед Хитрово и кланяясь ей в пояс, хотя отлично знал красавицу боярыню.

– Ты знаешь, где княжна? – тряся его за рукав кафтана, спросил Пронский.

– Я весть тебе принес о ней… только ты дай мне слово, что не причинишь ни мне, ни товарищам никакой обиды, – тогда скажу.

– Даю слово свое княжеское! – крикнул Пронский.

– И он пусть даст! – кивнул стрелец на Черкасского.

– Чего еще задумал! Нешто я хозяин? – хмуро ответил Черкасский, пристально вглядываясь в стрельца. – Кабы я был хозяином, давно бы тебя велел собаками затравить. Что-то мне твое обличье знакомо.

– Вспомни, князь! – засмеялся стрелец.

– Будет зря болтать! – раздалось со всех сторон. – Говори, что знаешь о боярышне?

– Ты вытащил княжну из… Москвы-реки? – глухим голосом, мрачно глядя на стрельца, спросила Елена Дмитриевна. – Что ж, жива она?

– Эка чего вздумала! – рассмеялся Дубнов. – Вестимо, жива княгиня!

– Я не княгиня! – сверкнув глазами, крикнула Хитрово. – Иль не знаешь меня?

– Не о тебе и речь идет, боярыня.

– Кого ж княгиней ты назвал? Ведь княжна Ольга с князем Черкасским еще не повенчаны?

– Говори, что знаешь ты о княжне? – угрозливо спросил Пронский.

– Княжны нет более…

Невольный крик торжества вырвался из груди боярыни, но она, желая скрыть смущение, закрыла лицо руками.

– Не торопись, боярыня… печалиться, – насмешливо произнес Дубнов, – нет более княжны Ольги Борисовны Пронской, а зато есть княгиня Джавахова, час тому назад повенчанная с князем Леоном Джаваховым.

Елена Дмитриевна с широко раскрытыми глазами кинулась к Дубнову и, схватив его за ворот рубахи, неистово начала трясти его.

– Ты лжешь, ты лжешь! – хрипло вылетало из ее перекошенного рта. – Вор, разбойник!

– Пусти, боярыня! – отбивался от рассвирепевшей женщины Дубнов. – Ворот весь изорвешь.

Пронский стоял словно громом пораженный, не будучи в силах произнести ни слова. Это известие сразило его и утишило тот гнев, который до сих пор бушевал в его груди. Он знал, что оскорбленная и взбешенная боярыня Хитрово не пощадит его и что он уже погиб. К чему же было дольше волноваться или возмущаться? Час расплаты за все сделанное им настал, неизбежно настал, и дольше бороться было бесполезно и глупо.

Дубнову удалось вырваться из цепких рук боярыни; он подошел к Черкасскому и проговорил:

– Что, князь, иль вправду не признал? Давно это было: лошадь твою я по морде звезданул, помнишь? Да вот тот самый князь Джавахов, твой противник, что невесту твою у тебя из-под носа слизнул, он-то тебя славным боем тогда попотчевал…

– Так это вы вдвоем опять?.. – прохрипел Черкасский, и его безобразное лицо налилось кровью.

– Да, это мы опять маленечко пощекотали твою княжую гордыню.

– Я убью твоего князя, заморыша! – прорычал Черкасский.

– Руки коротки! И то твоего дворового одного сцапали… Отраву на князя Леона, по наущению твоей домоправительницы, подсыпать хотел.

Пока Дубнов с Черкасским спорили, Елена Дмитриевна уже пришла в себя. Злоба и бешенство неудержимой волной клокотали в ней, но теперь она уже владела собой и, подойдя к Пронскому, почти спокойно проговорила:

– Ну, князь, удружил! А я-то, дура, и поверила тебе, будто ты и впрямь ничего не знал.

– Богом клянусь! – апатично возразил Пронский.

– Не клянись, князь, все равно тебе не поверю! – улыбнулась страшная женщина. – Ну а теперь жди расплаты за все прошлое да и настоящее.

– Сколько в тебе злобы-то! – грустно произнес Пронский.

Елена Дмитриевна с изумлением окинула его взглядом.

– Поди, ты незлобен? – усмехнулась она.

– Был, боярыня, был, до сей самой минуты была полна душа моя всякой мерзостью злобы, а теперь просветлел.

– Посмотрю-ка я, как на дыбе ты заговоришь! – насмешливо сказала Елена и повернулась, чтобы выйти из комнаты, но вдруг, пораженная, отступила.

Совсем близко возле нее стояла до невероятия худая, изможденная фигура женщины в строгом черном, почти монашеском одеянии. Желтое, как воск, лицо с большими впалыми глазами было похоже на лицо мертвеца, и каждый чувствовал жуть, глядя на него.