При дворе Тишайшего

– Слышала, чай? – мотнув на дочь головой, проговорил Пронский, обращаясь к жене.

– Я не успела матушке еще сказать о том, – вмешалась Ольга, поняв по растерянному взгляду матери, что она так и не слыхала ее сообщения о неожиданной радости.

Пронский подозрительно окинул обеих взором.

– Выдь-ка поди, – приказал он дочери.

Ольга, поцеловав его руку, скользнула из опочивального покоя, ободрительно кивнув матери головой.

– Я князю Черкасскому отказ ныне послал, – начал Пронский, оставшись с женой вдвоем, – а Ольгу выдам за ее суженого. Ты слышишь ли меня, Анастасия?

– Слышу! – раздался в ответ тихий голос больной.

– Что же ты скажешь?

– Доброте твоей дивлюся, князь! Откуда такая милость к нам? Я ли в твоих ногах не валялась, дочь пожалеть просила? Ты даже не слушал меня, а теперь вдруг и князю отказ, и за милого Оленьку отдаешь… В толк не возьму, как так твое лютое сердце смягчилось?

Пронский угрюмо встретил ее вопрос.

– А ты, и умираючи, все жалить будешь, ровно голодная оса? – злобно проговорил он.

Две крупные слезы скатились из глаз княгини.

– Правду ты сказал, умираю я, и никакие лекари мне теперь не помогут. И еще скажу я тебе: знаю и причину своей безвременной смерти. Но не бойся, Борис, я не выдам тебя, – ласково шепнула княгиня.

– Что ты плетешь, безумная? – вздрогнув и испуганно взглянув на жену, крикнул Пронский.

– Нагнись-ка ко мне, – позвала его Анастасия Дмитриевна, – мне надо так… кое-что тебе поведать…

– Так говори, что ли!

– О Господи! – простонала несчастная. – Какая гордыня в сердце твоем!.. Или уж я так опостылела тебе, что ты ко мне и пригнуться не можешь?

Пронский нетерпеливо повел плечами и слегка придвинулся к постели больной.

– Слушай, Борис… я сама видела, как однажды ночью… пришел ты ко мне…

– Еще что придумала?!

– И… всыпал в мою кружку… зельице. С той поры и стала я таять, как воск от огня. Подумала было я тогда, что лекарственное было то зелье, и выпила, а вот с той поры…

Пронский в ужасе отшатнулся от жены и был не в силах произнести ни слова.

– Я не виню тебя, – продолжала княгиня, – сладко мне умереть от твоей руки, потому сладко, что моя жизнь слишком горька была. И сама я думала не однажды о смерти, да только на тот смертный грех пойти силушки не хватало! Вот ты помог – спасибо тебе! В монастырь от тебя уйти тоже я не могла, а смерть принять от руки твоей сладко мне! Любила я тебя, а теперь, как ты дитятко наше единственное пожалел, я отсюда совсем с миром ухожу… Только есть у меня просьбица к тебе! Прости мне, что не хотя на твоем пути стала, прости от сердца и… и поцелуй меня, как, бывало, прежде целовал… – Голос княгини пресекся от усталости и волнения, а лихорадочно горевшие глаза со жгучим нетерпением впивались в когда-то любимое лицо мужа. – Пусть я с миром в вечность отойду, пусть будто ничего промежду нами злого и лихого не случилось. С миром предстану я тогда пред ликом Всевышнего, и смело буду молить Его за тебя, и скажу ему: «Отпусти грехи ему, грешному, любовно, дружно расстался он со мной на земле и послал меня к Тебе, отпустив с миром, со прощением, с благоволением». И тебе тогда легко станет жить. Поцелуй же меня, как целовал ты меня ранее, – с любовью сердечной, безо всякой злобы и ненависти!

Князь сидел понурившись, не смея взглянуть на свою безропотную жену, так жестоко принесенную им в жертву своему крутому нраву.

– Что же, или и этой моей последней просьбы не исполнишь? – услышал он. – За все мои муки, за жизнь угрюмую…

И князь почувствовал вдруг, как его застывшее сердце дрогнуло, как что-то теплое пролилось в нем. Это ощущение было таким неожиданным для него, что он испуганно встрепенулся и прислушался к пробуждавшемуся, почти уже вымершему чувству. И он не ошибся! Да, это было новое, светлое, радостное, великое чувство, чувство любви к человеку!

– Прости меня, Настя, прости своего злодея! – стонущим криком вырвалось из его груди, и он, опустившись на колени возле кровати, спрятал голову свою в одеяло.

Лицо больной осветилось счастливой улыбкой; она положила свои слабые руки на голову мужа и разбирала исхудалыми пальцами пряди его волнистых черных волос. Она видела, что в эту минуту его раскаяние горячо и искренне, и это доставило исстрадавшейся душе такое блаженство, что ее сердце колотилось о бессильную грудь, как птица, которая хочет выпорхнуть из неволи.

– Полно, родимый мой, полно! Бог простит! – заговорила она. – А я… я счастлива теперь… Бог грехам терпит… И я ведь виновата: силушки моей не было от тебя уйти – вот ты и покарал; ты – хозяин и над телом, и над душой моей. Что захотел, то и сделал! Дай только умереть мне мирно, благочестиво, покойно… да Олюшку не дай в обиду…

– Я спасу тебя, Настя! Я лекарю скажу, какой извел тебя отравой; он знает все, он и вызволит тебя… И не будет у меня тяжкого греха на душе, – прерывающимся голосом воскликнул князь.

– Нет, родной, конец мой скоро; все выжгло во мне это зелье. Да и не хочу я жить! Опять ты уйдешь от меня, опять будешь суровый, да неласковый, да греховный! Нет, Борис, не мешай мне предстать пред лицом Господа счастливой да покойной… Что сделано, того не воротишь; видно, Ему было так угодно водить твоей рукой. Поцелуй же меня в последний раз!

– Ты святая, Настя, а я… – целуя жену в губы горячим, продолжительным поцелуем, проговорил Пронский, – а мне, видно, и прощенья не будет за мои преступления.

– А ты несчастный, – возразила она. – Не ты виноват, что нрав такой у тебя; от Бога нрав-то нам дается! Кому хороший дается – тот счастливый, кому худой – тот несчастливый.

За дверью послышался шорох.

– Олюша, ты? – тихо крикнул Пронский.

– Я, батюшка, – ответила княжна. – Там приехала боярыня Хитрово, очень, мол, надобно ей тебя повидать.

– Ах, чтоб ей! Ну, скажи, сейчас иду! Прощай, Настюша! – И Пронский еще раз крепко поцеловал жену.

– Послушай меня, Борис, – робко произнесла Анастасия Дмитриевна, – прими мой совет: не водись ты с этой боярыней – сердце у нее жестокое!

– Да я давно с боярыней покончил, – виновато ответил Пронский, – по делу она теперь, поди, какому-либо.

– Ну, ступай, коли так. Спасибо тебе за ласку!

– Прости! – низко поклонился ей Пронский и вышел, позвав к княгине Ольгу.

Часть третья

I

В критическом положении

В обширном покое Пронского, самом нарядном и богатом, сидела Елена Дмитриевна, опершись локтями о стол, и так глубоко задумалась, что даже не слыхала, как вошел в покой Пронский.

Ему пришлось окликнуть ее.

– Здорово, боярыня! – приветствовал он ее низким поклоном. – Чем прикажешь потчевать? Вот хозяйка-то лежит у меня больная, некому как подобает гостью почетную встретить…

Холодный, враждебный взгляд остановил его речь.

– Многих ли гостей твоя хозяйка встречала? – насмешливо кинула Елена Дмитриевна.

Пронский с недоумением пожал плечами:

– Не уразумею, что ты сказать хочешь?

– Будто? Что это каким несмышленочком стал? С каких это пор завелось?

– Ты, боярыня, пришла надо мною издевки делать? Что-то храбрости понабралась? Откуда?

– Добро! – закусила губы боярыня. – Я пришла за делом, а не зря говорить с тобою. Тоже сласть невеликая!

– Так говори дело, если оно есть.

Густые сумерки уже давно окутали комнату, так что разговаривавшие с трудом различали лица друг друга. Князь хлопнул в ладоши и приказал явившемуся холопу:

– Огня! Да живо!

Молодой холоп стремительно кинулся в угол, где на особых подставках стояли медные подсвечники, и, высекши огниво, зажег сальные свечки; они затрещали, мгновенно стали оплывать и пускать чад.

– Покури каким-либо ароматом. Есть ведь у нас, чай? Скорее полей на жаровню и убирайся! – приказал князь, видя, что его гостья в нетерпении встала со скамьи и, открыв окно, вдыхала теплый вечерний воздух.

Когда слуга поставил маленькую жаровенку с «ароматами» на стол в угол возле свечей и бесшумно исчез из покоя, Елена Дмитриевна быстро обернулась и, подойдя в упор к Пронскому, резко спросила его:

– Ты знаешь ли, Борис Алексеевич, что дочь твоя слюбилась с грузинским князем Леоном Джаваховым?

Как ни был князь ошарашен этим вопросом, но хитрой женщине не удалось поймать его врасплох.

– Знаю, – невозмутимо ответил он.

В изумлении она отпрянула от него.

– Да ты в уме ли? – едва слышно проговорила она. – Ведь ты же просватал ее? Что скажет жених? Люба ли будет такая невеста князю Черкасскому?

– Я не знаю, люба или не люба будет такая невеста князю Черкасскому, а князю Джавахову люба она, я… я отдам ее тому, кто ей люб.

– Ты этого не сделаешь! – гневно выкрикнула Хитрово.

– Кто же мне воспротивится отдать дочь тому, кому пожелаю?.. Сегодня же их и обручу.

Елена как подкошенная упала на скамью, закрыв лицо руками.

– Да ты-то чего так убиваешься? – ехидно спросил ее Пронский, отлично понявший, что именно руководило его бывшей возлюбленной. – Или люб тебе князь-чужанин, что ли?

Елена Дмитриевна молчала.

– А давно ли, – продолжал князь, – я целовал твои ланиты да уста твои сахарные, и ты клялась мне, что, кроме меня, никого не любила и не полюбишь?

– Молчи, молчи, постылый! – грозным шепотом, со сверкающими глазами, остановила его боярыня.

– Теперь постылый, а давно ли милым называла? Ну, невестке в отместку, сударушка! Ведь и ты мне постыла хуже старости, речи твои коварные да змеиные сердце мне иссушили, душу из меня вынули.

– Спасибо на добром слове, боярин, – поклонилась ему в пояс Елена Дмитриевна, – теперь, когда мы знаем, кто мы друг для друга, и речь, значит, поведем начистоту. Пререкались мы с тобой вдосталь, и давно почуяла я в тебе своего врага лютого…

– Да и ты, боярыня, поди, не друг мне? – усмехнулся Пронский.

– Ну, так вот что скажу я тебе: всю обиду, всю свою вражду к тебе забуду, если исполнишь то, что попрошу… Требуй от меня всего, чего захочешь, все сделаю, если исполнишь ты мою просьбу.

– Ну, что же это? Говори, в чем дело!

– Откажи князю Леону и выдай дочь за Черкасского.

– Вот оно что! – криво усмехнулся Пронский. – И то я, кажется, из ума выжил, не догадался сразу, чего просить станешь.

– Не издевайся, князь, знаю я сердце твое лютое! Ведь жалости ты не знаешь, так если не меня, то себя пожалей… Я тоже лютою бываю, когда за обиду отместкой плачу.

– Не грозись, боярыня, не страшлив я.

– Я прошу тебя, князь, а не грожу тебе, – упавшим голосом проговорила Хитрово, и слезы обиды и отчаяния невольно полились из ее глаз.

Женские слезы во все времена и века и во всех странах производили на мужчин неотразимое впечатление и делали их слабыми и безвольными.

Так же и Пронский, уже давно возненавидевший красавицу боярыню за ее гордый и надменный нрав, теперь, видя ее беспомощной и униженной, готов был тронуться ее мольбами. Она заметила произведенное ею впечатление и, усиливая поток слез и заглядывая князю в глаза, продолжала:

– Родимый мой, желанный, исполни! Ну, что тебе? Дочка твоя будет счастлива и с Черкасским, она молода, ей все равно… А потом, ведь князь не два века жить будет!

– А ты была счастлива, когда тебя выдали за старого? – спросил ее Пронский.

– Я другого нрава была, – ответила Елена, – а Ольга – тихая, покорливая, богомольная. Стерпится – слюбится, по пословице. Мне же без него, прямо сказать, жизнь не в жизнь.

– Да ведь он Ольгу любит, а не тебя, что же ты так распинаешься? – удивился Пронский.

Бешеная ревность сверкнула в мгновенно высохших глазах.

– Любит! – прошипела она. – Много он смыслит в любви! Приглянулась ему смазливая рожица, ну и пожалел… Вот и вся его любовь… Как будет для него Ольга потеряна навеки, так и забудет… Ты только повенчай ее! Об остальном не заботься.

– Не могу, боярыня, – твердо произнес князь, – слово дал, да и девку жаль… Чего ради старик ее молодость заедать будет? Нет, своей дочери я, тебе в угоду, не дам на горькую жизнь.

– Так и решишь, стало быть? Не одумаешься?

– Не одумаюсь.

– Ну, так слушай же, князь Борис Алексеевич, – торжественно произнесла Хитрово, – добром мне не уступишь – силой тебя заставлю.

– Говорю, не пуглив я, – рассмеялся Пронский.

Этот смех окончательно вывел из себя Елену Дмитриевну; устремив на князя свои сухие, злобно сверкавшие глаза, она отчетливо проговорила:

– Ты не пуглив потому, что не знаешь того, что скажу я тебе, чем пригрожу. Ты не знаешь того, что тело польской княжны схоронено по моему указу и я одна знаю то место, где лежит оно.

Рука Пронского, гладившая бороду, чуть дрогнула, но он не произнес ни слова, не тронулся с места.

– По одному моему слову ее тело выроют из земли и лекарь Симон скажет царю, отчего она померла.

– Что мне до польской княжны? – спросил Пронский.

– А что скажешь ты, когда узнаешь, что цыганка Марфуша по моему наговору в тюрьму ныне заточена?

Пронский вздрогнул и с ужасом уставился на говорившую.

– Ее поймали по дороге в чужие земли; при ней нашли вещи и твое письмо, князь. Скоро ее начнут пытать, и она все откроет, что знает о тебе!

– А также и о боярыне Елене Дмитриевне Хитрово, – проговорил оправившийся князь.

Раскатистый смех боярыни был ему ответом:

– Ой, уморил, боярин! Неужели ты думаешь, что я, такая несмышленая да непутевая, не догадалася, что цыганка, твоя пособница, выдаст и меня, если что знает обо мне. Не на дуру напал! Цыганка в надежных руках и, если мне понадобится, только одного тебя и оговорит…

– Змея подлая, задушить тебя мало! – кинулся к ней со сжатыми кулаками князь.

Хитрово спокойно встретила его бешенство.

– Задуши, – проговорила она, – мне все едино жизнь без него опостылела.

– А, провались ты с любовью своей! – крикнул князь и злобно хлопнул кулаком по столу.

– Что, небось не пужлив ты? – ядовито спросила боярыня.

– Известно, нет, а мало ли что взбредет бабе на язык, если пытать ее клещами да дыбой начнут.

– Покорись лучше мне! Отдай дочь за Черкасского, а я отдам тебе цыганку и тело княжны польской, и делу конец.

Пронский провел рукой по глазам. Ужас пытки и позорной казни ясно предстал перед ним; он знал, что за отраву да за сношения с ворожеей царь неумолимо накажет его; а тут еще скорая смерть жены, которая, конечно, возбудит у всех подозрения… И кто знает, чем все это кончится? Но вместе с тем перед ним как живой стоял чудный образ грузинской царевны и манил к себе своей чарующей красотой. Не исполнить ее просьбы, отказать ей – значит отказаться самому от всех надежд на нее, а он все еще смутно надеялся.

Да и вообще в eгo душе было смятение, и он не мог разобраться в своих ощущениях. Образ за образом всплывал в этой душе, вызывая в ней то добрые, то злые чувства, которые боролись друг с другом. Вспомнились ему и последнее свидание с умирающей женой, и высокое чувство, нежданно-негаданно осенившее и просветившее его. Отвергнуть предложение этой коварной змеи Хитрово, подвергнуть свою жизнь опасности и боярскую честь – позору… все равно ведь придется тогда отказаться от мечты обрести любовь царевны. И потом, Ольга?

Тяжелое, гнетущее чувство заползло в душу Пронского. Он сознавал, что его преступная жизнь требовала теперь искупления. Настал этот суровый для него час. Зачем же искупительной жертвой будет его несчастная дочка? Бедная девочка, на миг было мелькнул в ее мечтах отрадный луч счастья и сейчас же должен будет угаснуть? Но иначе нельзя, все равно, если бы он, Пронский, пожертвовал собой, то позор упал бы и на нее и ее счастье было бы отравлено.

Так рассуждал князь и не знал, на что ему решиться.

– Ну, что же, княже? Придумал что? – спросила Хитрово.

– А если ты солгала и никого-то у тебя в руках нет?

– Пойдем в тюрьму, я покажу тебе ее, – спокойно возразила Хитрово.

Пронский опустил голову.

– Ну, хорошо, – проговорил он, – ты пересилила меня, проклятая, но я раз навсегда хочу избавиться от тебя. Если я дочь отдам тебе на съедение, а ты меня обманешь?

– Богом клянусь! В тот час, как Ольга будет стоять под венцом с Черкасским, я приведу тебе цыганку и сделаю, что повелишь!

– Добро! – утвердительно кивнул князь. – Грамотку пропускную ей от царя добудь…

– Когда повенчаешь дочь?

– Завтра, после всенощной.

– Помни же, князь: цыганку получишь из рук в руки, когда я своими глазами увижу княжну под венцом с Черкасским… А пока прощай!

– Прощай!

II

Похищение

Леон Джавахов шагал большими шагами по просторной кунацкой, а на тахте, подвернув ноги, в задумчивой позе сидел юный царевич Николай.

Наставник и ученик изредка перекидывались незначительными словами. Один был видимо чем-то сильно взволнован, а другой мечтательно глядел в открытое окно на синевшее вдали небо, медленно заволакивавшееся тучами.

– Должно быть, гроза будет, – проговорил царевич. – Тихо так стало; смотри, и деревья не шелохнутся, птички уже спрятались в свои гнездышки. Но здешняя гроза похожа на девичьи слезы, не правда ли, друг? Такая же слабая, нежная, не такая, как наша? Леон, ты помнишь еще нашу грозу в горах, когда раскаты грома потрясают вершины гор, когда молния ослепляет зрение и кажется, что небо разверзается над твоей головой, когда ветер бушует с таким неистовством, что гнутся и ломаются вековые деревья, а дождь пронизывает тебя до костей? Леон, слышишь ли ты меня?

– Мечтай, мечтай, мой мальчик, пока у тебя нет еще никакого горя на сердце.

– А что есть у тебя, Леон? И почему ты не поделишься своим горем со мною? Я, правда, юн еще, но уже далеко не мальчик и мог бы тебе быть хорошим товарищем.

– Спасибо, царевич, спасибо, – произнес растроганный Леон, – но сейчас твоя помощь не нужна мне.

– А ты заметил, как стала печальна и бледна моя мать? – продолжал мальчик. – Ее тоже грызет какое-то тайное горе.

– Ее беспокоят государственные дела. Скоро приезжает твой дед и потребует у нее и у всех нас отчета, что мы сделали, – рассеянно ответил Леон.

– Я скажу, что мы обеднели, подкупая здешних бояр, – пылко возразил юноша.

– Не говори этого, – остановил его Леон, – это может когда-нибудь дойти до них и испортить все наше дело.

– Скорей бы уехать! – мечтательно и грустно произнес царевич.

– Теперь это уже недолго, – ответил Леон. – Что это, никак дождь пошел? – заглянул он в открытое окно. – И то идет, – озабоченно прибавил Джавахов.

– Да что тревожит тебя так, Леон? Ведь я вижу, – улыбнулся Николай. – Зачем ты хочешь скрыть от меня свою тревогу? Скажи мне, поведай все! Ведь и я могу тебе на что-нибудь пригодиться!

В эту минуту в дверь постучались, и, когда царевич приветливо откликнулся, в комнату вошел стрелец Дубнов. Он снял шапку и, истово перекрестившись на образа, поклонился в пояс царевичу.

– Здоров буде, царевич, – проговорил он, – князю нижайший! – отвесил он поклон Джавахову.

– Ну что, ну что, готово? – торопливо спросил его Леон, не обращая внимания на царевича, глаза которого загорелись как два угля от любопытства.

– Готово, все готово, – весело ответил Дубнов. – И оборудуем же мы с тобой, князь, это дельце – черти и те обрадуются!

– А дождь-то, дождь не помешает?

– Какое мешает, нам на руку гроза! Чем темнее, тем нам и сподручнее. А что, княжна-то согласилась? – понизив голос, спросил стрелец.

Грузин молча опустил на грудь голову.

– Эх, дела-то! – почесав за ухом, проговорил Дубнов. – Ну, да это ничего! Не кручинься, князь; пожалуй, оно и лучше, а то в последний час заартачилась бы и всему делу помеху сотворила бы. Теперь, значит, как выйдет она к тебе к частоколу-то, я с Еремкой и хвать-похвать ее! Эх, жаль, не захватил еще молодца! Справимся ли втроем?..

– Возьмите меня! – вытянулся во весь свой тонкий, гибкий стан юный царевич.

Леон и стрелец испуганно переглянулись; они совсем забыли о присутствии молодого человека, жаждавшего приключений и понявшего, что они отправляются на рискованное предприятие – похищение девушки.

– Что ты, что ты, царевич! – остановил его Леон. – Забудь о том, что ты сейчас здесь слышал.

– Возьмите меня! – уже упрямо и настойчиво повторил мальчик, стискивая свой кинжал и сверкая глазами.

– А и впрямь, возьмем молодца, – заступился за юношу Дубнов, – чем он нам несподручен? Чем не товарищ? Смел он и ловок, да и годами уже вышел…

– Нельзя, нельзя этого, – решительно произнес Леон.

– Если ты не возьмешь меня, то не выйдешь отсюда! – еще решительнее проговорил царевич и выхватил кинжал из ножен.

– Ты с ума сошел, что ли? – крикнул Леон.

– Стой! – остановил его Дубнов. – Аль ты сам ума решился? Спор затеяли, а время идет; княжна подождет, подождет да и уйдет! Такого другого вечера и не отыщешь: все готово, а ты спор затеял! Идем, царевич, бери свою шапку – и гайда!

– Да не может он, не смею я его в такое дело с собой взять! – в отчаянии воскликнул Леон.

– Я сам за себя отвечу, – гордо произнес царственный юноша, – тебе нечего будет бояться.

– А царевна, твоя мать?

– Да не слушай ты его, – прикрикнул на Леона стрелец, – малый скоро вернется, и никто в доме знать не будет, что он нам подсоблял… Ну, ребята, в дорогу!

Все трое вышли наконец из комнаты. Леон успел по дороге накинуть на плечи себе и царевичу черные бурки, за что Дубнов похвалил его.

– Все не так видно будет, – заметил он.

На улице была темень; гроза разыгрывалась все сильнее, свинцовые тучи нависли над городом, и только молния освещала дорогу заговорщикам и давала им возможность не сбиться с пути.

– Должно быть, никого не встретим у изгороди, – проговорил Дубнов, – ишь, как дождь хлещет!

– Что ж тогда делать? – взволнованно спросил Леон.

– Возьмем! Гикнем по-соловьиному… знаешь, как у нас на Руси Соловей-разбойник гикал?

– Слышал что-то, – рассеянно ответил Леон, внимательно всматриваясь в дорогу, чтобы не свалиться в овраг. – Боюсь, как бы гиканьем таким не испугать всего терема.

Трое молодых людей прошли до дома князя Пронского и завернули за угол, пробираясь к запущенному углу сада, где у тына часто встречались Леон с Ольгой.

Дом Пронского был ярко освещен, и в нем были заметны какое-то необычайное оживление и суета. Слуги бегали взад и вперед, слышались крик и сдержанный смех; к воротам подъезжали то в рыдванах, то в розвальнях, то на конях.

– Смотри-ка, – указал Дубнов на женскую половину терема, – что-то бабы будто всколыхнулись – словно пчелы в пчельнике… Неспроста, поди! Уж не скончалась ли, грехом, княгиня? Надо узнать. Постой-ка, пойду посмотрю, ждет ли с рыдваном Еремка наш, – озабоченно проговорил стрелец, – я сбегаю за угол, а вы спрячьтесь пока под липой. Княжна, поди, не ждет тебя? – кинул он Леону.

– Если бы ничего не приключилось, может, вышла бы, – печально ответил Леон.

– Погоди, все узнаем, – проговорил Дубнов и, юркнув в сторону, исчез во мраке.

Леон и царевич встали под густую липу, куда дождь совершенно не проникал через листву, так что они могли простоять некоторое время под этой надежной защитой.

Стрелец скоро вернулся с известием, что рыдван с Еремкой стоит в укромном месте.

– Теперь ты, князь, сходи к тому месту, где встречался с княжной, – проговорил Дубнов, – может, она девку какую-нибудь выслала к тебе, если сама не смогла выйти.

Леон послушно прошел к заветному тыну, где с княжною коротал душистые весенние ночи, и взглянул на высокую, стройную яблоню, молчаливую свидетельницу их минувшего счастья. Под ее ветвями теперь никого не было видно, возле ее ствола не белело ничье светлое платье, и кругом было неуютно и уныло в эту ненастную ночь. Леон грустно поник головой.

Вдруг в кустах что-то зашуршало, и Леон уловил ухом чьи-то крадущиеся, робкие шаги. Он встрепенулся и стал вглядываться в темноту.

Кто-то тихо-тихо кашлянул. Молодой грузин чуть слышно ответил таким же кашлем и осторожно прошептал:

– Княжна!

Тогда возле него словно из-под земли вынырнула закутанная женская фигура и схватила его за руку. Не видя в темноте ее лица, спрятанного под суконный охабень, накинутый на голову, Джавахов охватил женщину руками и прижал к своей груди.

– Пусти, пусти! – раздался из-под охабня заглушенный, незнакомый ему голос, полуиспуганный, полусмеющийся. – Вот скажу княжне, что девок обнимаешь.

– Кто ты? – отшатнувшись, произнес Леон.

– Не бойся! Меня княжна прислала…

– А она!.. Что с нею? Она здорова? Почему не пришла, непогода помешала?

– Здорова она, да… беда у нас, князь, беда!

– Что же приключилось? – заторопил девушку Леон.

– Вишь, князь Борис Алексеевич спервоначалу дал княжне согласие с тобой обвенчаться… Ну, наша княжна малиновкой запела, да, видно, горе уж ее такое, судьба ее злосчастная – приехала боярыня Хитрово, о чем-то покалякала с князем, и вышел приказ…