скачать книгу бесплатно
– «Районная заготконтора Питерского округа», – прочитал я полинявшую вывеску над почтовой прорезью.
Сама родилась ехидная мыслишка: «Ишь, забрались! И чего они в Тачанске заготовляют? Рога и копыта?»
Веня пёр буром, не оборачиваясь и не проверяя, следует ли за ним его визави. Наконец, я подстроился под размашистый темп Ложкина, и мы продолжили движение по бугристому, растрескавшемуся асфальту.
– Тут и будешь бегать на трамвай и с трамвая, – пояснил Веня. – Можно, конечно, и по набережной, но пешком придётся топать.
– А остановка? Не проще колёс дождаться?
– Хрен знает. Попробуй. №71. Он появляется в час по чайной ложке. Жди, стой, до морковкина заговенья.
– Тогда, разумеется, лучше уж на трамвай.
Веня запамятовал добавить, что тот курсирует не каждые пять минут, а существенно реже, и дожидаться его требуется на обочине, т.к. оборудованием комфортной стоянки не озаботились.
Мы шли мимо огородов с суровыми российскими заборами, за которыми маячили немудрёные теплицы; возле не по-сельски, не по-крестьянски обихоженных изб с обязательными каменными гаражами и безупречными оградами. Картинка напоминала карамельную буколическую улочку достаточно зажиточного и благоустроенного европейского поселения. Заслышав нас, за плотно запертыми воротами гавкали и бесновались, гремя цепями, матёрые и презлющие собаки.
Я приметил бродящих за палисадниками упитанных кур, а в одной из подворотен на травке блаженствовала коза, приветствовавшая нас протяжным депрессивным меканьем и бренчанием ботала. Для полной аутентичности недоставало коровы с телёнком, овечки или лошади, а так – пригородная идиллия, пастораль, нарушаемая шуршанием машин по шоссе.
Дорожка спускалась к мосту, соединявшему глинистые берега неглубокой речушки. Он сооружался в середине века, ржавые металлические перила выгнулись и, хотя бодрились, доверия не внушали. Русло непролазно зарастала ивой, камышом, осокой и крапивой, а с края ввысь возносились липы с частично оголёнными корнями.
«Осенью у воды, наверное, сказочно. Синь, отражающаяся в глубине, побуревшие листья. Ими, перекатывая, шебаршит северный ветер, сбрасывая отслужившее убранство в стремнину…»
Меня потянуло на лирику. Впечатление не испортило и то, что снизу подозрительно несло серой, хлоркой и хозяйственным мылом. Я подёргал носом, поморщился.
– Речка—горячка, – внёс ясность Ложкин.
– Почему «горячка»?
– Горячая она. В неё предприятия сливают отходы, и зимой она не замерзает. Парит, всё в тумане, а на деревьях ажурный иней. В стужу невероятно красиво.
Когда мы переправились через мостки, Веня пообещал:
– В горку поднимемся, там поцивильней. Здесь, вообще—то цыганский «гарлем». Будулайками золотозубыми заселён. Противный закуток, в потёмках зарежут за носовой платок. И чего с этой нечистью горком валандается? Выселить и харэ! Табор уходит в небо.
Превратное и однобокое представление о свободолюбивой, благородной и необузданной народности сформировалось у меня исключительно по экранизации романа «Цыган», регулярно транслируемой по ТВ, и ответить корешу было нечего.
Выйдя к неровной брусчатке и, проскочив её, очутились на трамвайной линии. Островерхим скворечником торчала будка с буквой «А» и обрывками объявлений о сдаче комнат, продаже несушек, горбыля, перепелов и доставке коровьего навоза.
– Если студентов порядочно скапливается, какой—нибудь водила тормозит деньгу подзашибить, подбирает. Хлебалом не щёлкай, смотри внимательней, и держи хвост пистолетом, – остерёг Ложкин.
Красно—белый, дребезжащий трамвайчик покачиваясь и погромыхивая выплыл из—за поворота, проскрежетал под железнодорожным акведуком.
Пихнув в прозрачный плексигласовый ящик две трёхкопеечные монетки, Ложкин повращал колёсико и оторвал квадратные билетики.
– Подстрахуемся. Контролёры частенько шерстят. Оштрафуют.
Последующие остановки сидели в безмолвии. Ложкин просчитывал что-то своё, а я с любопытством озирался.
– Поедешь, улицу не проворонь, а то увезут на Вишнёвку, заводы или в депо. Её сложно проморгать, много молодёжи слазит, – наставлял Веня.
– Ясно, – согласился я. – Слушай, выручи, подбрось мелочишки. Водички охота, а у меня одни рубли. Я отдам, не переживай.
Веня позвенел брелоком, выудил горсть меди. Поковыряв в ней пальцем с холёным ногтем, выдал пятак:
– На! Ого, как раз и вокзал.
– Зайдёшь вечерком? Я полбутылки портвейна заначил. В подполе… Чтоб не скисло… Оттянемся.
– Не обещаю… Успею на девять-тридцать, так завтра заскочу, расскажу, как я всласть с Мандаринкиной покувыркался. Вдруг подфартит сёдня, и она даст…
Мы обменялись рукопожатием, я спрыгнул на раскалённую жаровню привокзальной эспланады, махнув корефану на прощание.
Перемещение моё в Питерку не отметилось никакими событиями. Простившись с Ложкиным, я устремился на автовокзал, где, перво-наперво, кинулся к автомату с лимонадом, протолкнул в узкую щель одолженную у Вени денежку, выждал, пока в гранёном стакане уляжется пена, и полегоньку, смакуя, выцедил приторный напиток. Когда от сладкого потянуло пить, понял, – следовало ограничиться чем-то нейтральным.
Функционировала одна из четырёх касс и справочное бюро. В просторном здании вокзала, как водится, господствовал первобытный хаос. Возвращающиеся из города в близлежащие селения, по неясной мне причине, предпочитали Питерский маршрут, игнорируя прямые рейсы до родных населённых пунктов. Относительная дешевизна бензина позволяла кататься в Тачанск на рынок, в универмаги, в цирк. Результатом упомянутой неразборчивости становилось то, что питерский «Икарус» штурмовали, подобно Рейхстагу, ломясь сразу в три двери. Сиденья занимали те, кто проявлял ловкость акробата, поактивнее прочих елозил локтями. Билеты на входе не предъявляли. Водитель выпускал пассажиров, тщательно следя за проездными. В итоге автобус, отходивший забитым, в Питерку прибывал с десятью измотанными зевающими путешественниками. Остальные сходили в первых деревнях.
Промучившись 30 минут, наслушавшись сплетен, проклятий, свежайших известий о садовых заботах, политике, Союзном договоре, хохлах, бульбашах, Грузии и Прибалтике, популярных анекдотов про Горбачёва и старческого ворчания по поводу неизбежных толкучек, давок и диспетчеров, балующихся в неподобающие часы чаем и кофе, я потащился на перрон. В переходе в нос шибало жуткой вонью из мужского туалета, вызывающей непроизвольные чихание и кашель.
Обмахивающиеся газетами, пакетами, люди выстраивались в спонтанную очередь, размазываясь по площадке отправления муравьями, готовыми наброситься на парализованную гусеницу. Я пристроился к сборищу, чтобы подхваченным толпой пробраться в салон. Не прельщало утрамбовывать застрявших на подножке граждан, проталкивать их и просачиваться самому. Я дерзнул пересчитать страждущих попасть на питерский рейс, на тридцатом сбился и попустился. Дядьки с увесистыми громоздкими вещмешками, женщины со свёртками, саквояжами и детьми, хнычущие ребятишки разных возрастов, они слонялись, подыскивая наиболее выгодные позиции, и вести бухгалтерский учёт среди ералаша и бедлама не имело смысла.
После полудня солнце, сорвавшись с привязи, обращает улицы и закоулки в духовку, и только на закате власть его идёт на убыль. Впрочем, у нас нередко и ночь не приносит заметного облегчения. Она заставляет, обняв тюфяк, переползать с постели на линолеум. Но и тут благодатного холодка нет. Приходится распахивать окна, пытаясь создать видимость сквозняка. А сверху пикируют комары, не дающие кровожадным звоном отоспаться для рабочего дня.
Объявили «сто двенадцатый», и почтенная публика заволновалась, встрепенулась, превратившись в единый организм, мобилизовавшийся к выполнению боевой задачи. Отдельные хитровыструганные индивиды тихой сапой перемещались на проезжую часть. Билетёр раздосадовано пожестикулировала и передала шофёру ведомость в форточку.
«Икарус» взревел, кашлянул удушливыми клубами выхлопа. Я мысленно возблагодарил Вседержителя, – транспортники расщедрились и выделили сдвоенный автобус. Тревожно гудя, пилигримы ульем растревоженных пчёл ломанулись к «гармошке». Меня оттёрли к колесу, и я озлобленно продирался вперёд, радуясь, что не поволок с собой сумку. Крупную особу лет шестидесяти, катившую на роликах раздутый рюкзак с провиантом на треть коллективного сада, двое неунывающих мосластых мужичков вдавили внутрь, переругиваясь, запульнули туда и её груз, зацепившийся за ступеньки. Не растерявшаяся оборотистая бабка, надсадно охая и плаксиво повторяя: «Да, что же такое, бабоньки?! В Писании сказано: «И оплетут небо проводами, и меченый Антихрист низвергнет Расею в ад!», поправив сдвинувшийся аляповатый платочек, смахнув с ресниц слезинки, со стоном бухнулась в жалобное скрипнувшее под ней кресло, слегка навалившись на брезгливо зашипевшую девушку в солнцезащитных очках.
Беспардонно подопнув перегородивший проход бабкин скарб со стиральным порошком и рулоном обоев, я, не мешкая, вылавировал к дальней стенке и у зашарканной запаски прикинулся ветошью. Вольный стрелок волочился мишурой по периметру волчьей ямы. В памяти всплыла услышанная на кассете Алика Светлова изысканно-аристократичная композиция Стинга:
«Modesty, propriety can lead to notoriety
You could end up as the only one
Gentleness, sobriety are rare in this society
At night a candle’s brighter than the sun»[5 - «Скромность и порядочность редко приводят к славе,Это верная дорожка к одиночеству.Мягкость и воздержанность не стоят и гроша.Будь свечой в ночи, и тьма не поглотит этот мир».Sting. Englishman in New York.]
– Паренёк, будь любезен, прикрой люк. Не хватало двусторонней пневмонии, – прервала мою медитацию, рассевшаяся неподалёку тётка со странно шевелящейся застиранной олимпийской сумкой.
– Э, э, пацан, не вздумай! Не надо, не закрывай! – яростно заорали отовсюду. – Пусть обдувает. Дышать же нечем!
Фемина оскорблённо смяла ромашковую панаму, водворила ни в чём не повинный головной убор на кудри с проседью, глянула в карманное зеркальце и осторожно потянула за молнию спортивной сумки. В образовавшемся отверстии молниеносно показалась рыжая кошачья морда с белыми усищами и выпученными маревыми глазищами, одуревшая от сумрака и толчков.
– Мья—я—яа—уууу! – истерически завыла она.
Некоторые обернулись на ор, приязненно и сочувственно разглядывали рвущегося на свободу кошака.
– Голова профессора Мяуэля! – засмеялся стоящий вблизи мужчина с седоватыми прокуренными усами и редкой шевелюрой. Протянув руку, он собирался взъерошить рыжику загривок. Зверь загнанно прижал остроконечные уши, оскалился и заурчал. Усач отпрянул.
– Не трогайте его! Он и без вас напуган! Барсик, Барсик, домой приедем, я тебя сметанкой накормлю! – чудачка в шляпе с нежностью погладила любимца, и отшила окружающих:
– На дачу везу, тяжко ему в городе, исхудал, шерсть клочьями облазит. На природе, на травке, на полянках порезвится.
– Мьяяяя! – протестующе продолжила незапланированный концерт рыжая усатая мордуленция. Гранд-дама в панамке ладонью ловко втолкнула её внутрь, и вжикнула замком, проделав комнатному тигру отдушину. Из неё немедленно высунулась полосатая лапа и принялась когтями грабастать пространство, надеясь во что—нибудь вцепиться.
– Барсюля! Сиди спокойно! Не безобразничай! – щёлкнула панамчатая по боку.
– Мряв! Шшшш! – выругались там, но затихли. Лапа под желчное брюзжание втянулась в баул, опасно шевелящийся и норовящий съехать на пол.
Я с иронией взирал на аттракцион. В детстве с нами рядом всегда находились Мурзики, Муси, Васьки, Тишки. Даже Барон был. Мать предпочитала котов, расправляться с копошащимся потомством, топя новорождённых в ведре, мало кому доставляет радость. Они держались независимо и могли по неделе не возвращаться с гулянки. Приходили ободранными, отощавшими и измученными, наедались и загружались дрыхнуть без задних лап. Просыпаясь, они потягивались, заглатывали двухдневную норму еды, и сваливали на поиски приключений. Зимой оглоеды похрапывали у тёплой печки, набираясь силёнок к весенне-летним вакхическим похождениям. Толку от животин было с гулькин клюв, но они чуточку развлекали меня и брата. Никто из живших с нами зверюг не умер возле хозяев. Лишь Васька, бабушкин кот, скончался на наших руках. Этот нуаровый раскормленный котяра, мускулистый, неизменно исцарапанный, с драными ушами и упрямым нравом, не ночевал дома, со злобным утробным воем гонял мелких псин и соседских котов, и вместе с тем по—особому добро мурчал и жмурился, когда мы мяли его короткую искрящуюся шубку. Он уважительно притаскивал на веранду пойманных и придушенных землероек, синичек, ящериц, и эта неудержимая страсть к ловле и сгубила кота. В январе Ложкины травили крыс, и кот сожрал отравленного грызуна. Несчастного Ваську рвало кровавой желчью. Мы вливали в него несколько ложек кипячённого молока и он, постанывая, засыпал на коврике. На третьи сутки он отбыл в страну кошачьего вечного лета. Я растерянно гладил отяжелевшее тело, а дед, закутал Ваську в ветхое покрывало и унёс. Я не спрашивал, куда он дел умершего, навряд ли старик захотел бы вдаваться в детали.
Последнюю кошку, Мусю, короткошёрстную модницу-сковородницу черепаховой масти, с крючком на конце хвоста, добродушную, восхитительно ловившую мышей, заживо сжёг ухажёр матери. Он, ненавидевший Муську всеми фибрами своей бесовской душонки алкоголика и уголовника, сложил народившееся семейство в картофельный куль и уволок его в школьную котельную. В курсе ли происходящего была мать? Скорее всего, да. Нас, малышей, до поры ограждали от трагического, для нас Муся ушла и её украли.
О свершившемся далее я узнал от кудрявого гоготуна Гули. Его батяня ворочал уголёк в той кочегарке. Итак, в банную субботу Петрович, дыша перегаром, приволок мешок в котельную и попросил у дежурных разрешения за чекушку сжечь старые полусгнившие шмотки. Топку нехотя отомкнули, и он метнул в неё поклажу. Изнутри раздались дикие, почти человеческие вскрики, и заслонку приоткрыли. Из огня, дымящейся кометой с воплем выскочила обожжённая до мяса кошка, заметавшаяся по бытовке. Все опешили. Кочегарка из—за жары не запиралась, и обгоревшее животное сигануло в заросли ракитника, и оставив запах палёной плоти. Шокированные кочегары прогнали живодёра взашей, погнушавшись его водки. О сцене у топки Гуле растрезвонил папаша, а я преисполнился смелости и задал смешавшейся маме Зое вопрос, с чьего ведома это произошло.
– Серёж, о чём ты? – смутившись, но не отводя глаз, отрезала она. – Впервые слышу!
В ту секунду сомнения меня покинули, – она была прекрасно обо всём осведомлена.
В Питерку автобус доставил меня аккурат к начальным титрам «Санта-Барбары». Любвеобильный адвокат Мэйсон Кэпвелл, поигрывая бровями, пикировался с коварной Джиной, разводил шуры-муры с простодушной Джулией, а я переодевался в домашнее и посвящал мать в подробности тачанского турне и в забрезжившие перспективы. То ли от выкрутасов погоды, то ли от волнующих пертурбаций, подскочило давление, и я, намахнув кружку душистого отвара пустырника с донником, уединился и прилёг отдохнуть, унимая мучительное и обезмысливающее токанье крови в затылке, висках.
Ложкин не появился. День, ознаменованный определением моего будущего, заканчивался слабеющими нитями заходящего солнца, перетряхивающего и вносившего в реестр лангольеров червлёную позолоту пылинок на шторах и сусальную бахрому рябинового абажура избушки, где мне отмерялось жить совсем немного неумолимого времени. Времени, плескавшегося внутри меня бесконечным, неизведанным и неисчерпаемым океаном.
2А. Но ты прошла, не глядя на меня…
Каково тебе одной
В этом городе постылом?
А. Дементьев.
Очевидно, парни, сошедшие с трамвая вместе со мной, спешили, поэтому достаточно быстро превратились в расплывчатые фигурки, двигавшиеся далеко впереди, а вот высокая девушка шла не спеша. Я, в свою очередь, также не торопился обгонять её, вдыхая лёгкий, дурманящий, сладковатый аромат духов, долетавший до меня и, не отрывал взгляда от её широких бёдер под тёмной обтягивающей юбкой, от волнующей, чётко прорисованной талии и рассыпанных по плечам завитков русых волос. Красотка грациозно вышагивала, двигаясь, будто бы по ведомой одной ей линии, но неожиданно споткнулась, скорее всего, зацепившись носком туфельки за выступающий посреди дорожки, бугорок. Она остановилась, присела, зажав под мышкой блестящую чёрную сумочку, и стала рукой проверять сохранность обуви.
«Ну, правильно, видит плохо», – подумал я.
Тут мне не оставалось иного, кроме как обогнать замешкавшуюся барышню и, проходя мимо, я чуть повернулся в её сторону, пытаясь получше рассмотреть лицо споткнувшейся, запомнить его.
«Ух ты! А, ничего! Очень ничего!» – подумал я, отметив высокий лоб, тонкие брови и правильный нос. Подробности я не успел разглядеть и смущённо отвернулся, едва девушка, завидев прохожего, бросила недовольный взгляд в мою сторону, но при этом кокетливо поправила причёску, откинув назад мешающие ей локоны.
«Эх—эх! Её бы ноги да мне на плечи. Я бы ей отдался!» – на ум пришло любимое выражение Куприяна Южинова, которое он обычно вещал, печально глядя вслед какой—нибудь девице в короткой юбке, аппетитно вышагивающей впереди нашей компании, возвращающейся с лекций.
Спускаясь вниз, к речке, я намеренно сбросил темп, надеясь, что попутчица нагонит и обойдёт меня, и я снова смогу наблюдать за её грациозной походкой, но ожидания мои не оправдались. Оглянувшись несколько раз, я с унынием отметил ещё большее отставание девушки. Она старалась, словно нарочно, двигаться всё медленнее и медленнее. Таким образом, когда я пересёк мост и принялся подниматься вверх по тропинке, вдыхая запах слегка влажноватых досок заборов, слушая повторяющийся крик петуха, попутчица моя только начала приближаться к ступенькам, ведущим на переправу. И тогда я зашагал в полную силу, уверившись в отсутствии смысла дожидаться не желавшую меня догонять кралю.
Рисунок: Виктор фон Голдберг
А, в общем—то, спешить особого не требовалось. Сегодня, по расписанию, второй парой у нас стоял семинар по средневековью, затем лекция по истории родного края, да общее собрание курса, где декан и преподаватель археологии собирались донести до студентов информацию о летней практике. Мы знали, – это будут обычные рутинные археологические раскопки. На них второкурсников возят каждый год. До конца первого, самого трудного, учебного года оставалось всего ничего, посему на раскопки нам предстояло отправиться уже в качестве студентов второго курса. Проводились изыскания в Лесогорье, в неглубоких пещерах, относящихся к каменному веку. Пещеры эти находились прямо в высоком, поросшем сверху сосновым лесом, скальном берегу широкой и спокойной реки Лады. С Лады отверстия трёх пещер смотрелись небольшими сырными дырками, нарушавшими однообразие берегового пейзажа. Преподаватель археологии, Борис Юрьевич Сорокин, основываясь на своеобразии лесогорских находок недавно защитил кандидатскую диссертацию.
Будучи фанатиком любимого дела, Борис Юрьевич отдавал ему все силы, время и здоровье. Высокий и худой, лет сорока пяти, он выглядел гораздо старше реального возраста, чему способствовала обильная седая щетина, покрывавшая его щёки и подбородок. При небольшом преувеличении, её легко можно было назвать бородой. Отрастил её Сорокин не просто так, не от нежелания бриться, а после того, как лет десять назад подцепил на раскопках энцефалитного клеща. Отделался Борис Юрьевич сравнительно легко, однако, у него появились проблемы со слухом. Особенно пострадало правое ухо, поэтому, принимая зачёт, Сорокин обычно поворачивался к отвечающим – левым, и просил студентов произносить слова погромче. Сам он, даже читая лекции, говорил блеклым однообразным голосом, и выделить главное в потоке материала оказывалось непросто. А борода призывалась скрыть проблему с лицевым нервом, вследствие коей правую часть лица чуть заметно перекосило. Подчас казалось, будто Сорокин непрерывно иронично улыбается.
Бориса Юрьевича безмерно уважали за многочисленные заслуги, и одновременно боялись за строгость и требовательность. Ходили пугающие легенды, как неназванные студенты, неплохо постигавшие спецдисциплины, именно археологию пересдавали по пять раз. Никаких «автоматов» он не признавал, и принимал зачёт в холодном полуподвальном кабинетике с полками, заваленными таблицами, старыми книгами, непонятными дырявыми косточками, странными черепками. Наиболее почётное место в центре коллекции занимали два пожелтевших черепа и несколько шершавых берцовых костей. Обращая наше внимание на эти предметы, Южинов, однажды, похлопав меня по плечу, ухмыляясь, и потирая руки, ехидно выдал:
– Вот не сдашь археологию, и твой череп тут появится! Ахахаха!
И заржал, откинув назад голову, демонстрируя крепкие белые зубы.
Я уже упоминал, – с первого раза сдать зачёт Сорокину у меня не вышло. Плохо утешало, что в подобной ситуации оказалась треть курса. А треть этой трети завалила и пересдачу. Но я как—то смог на повторной сдаче, всё—таки извернуться и воспользоваться «шпорами», коими буквально обложился под одеждой, готовясь к решительной схватке. Впрочем, вероятно, Борис Юрьевич, просто не стал докапываться до моих весьма сомнительных, при ближайшем рассмотрении, утверждений, касающихся характеристик некоторых периодов. Он, подперев ладонью подбородок, грустно выслушал ответ, не отводя своих, кажущихся большими на таком худом лице, глаз, затем, не задавая вопросов, печально полистал зачётку, вздохнул и расписался в ней, проставив отметку о сдаче.
Сегодня Сорокин собирался подробно проинструктировать нас о предстоящей поездке, намечавшейся на конец июня – начало июля, продиктовав перечень всего, что нужно будет захватить с собой в дорогу, от еды до одежды.
Когда я притормозил у недавно открывшегося напротив института ларька, где продавалась всякая всячина, характерная для того периода развития частного предпринимательства, намереваясь купить бутылку минералки, то, ожидая сдачи, бросил взгляд в сторону, откуда должна была появиться понравившаяся мне особа. Однако, она не показывалась, поэтому я разочарованно ссыпал мелочь в боковой карман пиджака и, звякая монетками, перебежал дорогу.
На крыльце корпуса я заметил неторопливо прохаживающуюся туда—сюда, одинокую фигуру Вали Быкова, носившего прозвище «Бык». Валя соображал туго, очень точно соответствовал прозвищу, и нисколько на него не обижался. Мы с «Быком» учились в одной группе. Валя имел широкие плечи, рост чуть выше среднего, короткие густые волосы зачёсывал назад, одевался модно, и часто улыбался, скрывая за обаятельной улыбкой отсутствие знаний по большей части дисциплин. Улыбаясь, он мог смущённо прикрывать ладонью глаза, разыгрывая раскаяние и смущение.
Завидев меня, Валя оживился и призывно замахал правой рукой. Я поддерживал с ним хорошие отношения, мне импонировала его доброта, да ещё незамысловатая наивность, на фоне которой я считался гением.
– Привет! – протянул он ручищу, стоило мне подняться по ступенькам.
– Привет! Чего стоишь?
– Да так. Жду кого—нибудь из наших. Слушай, Серёга, ты… это… к семинару приготовился?
– Ну… приготовился. А с какой целью интересуешься?
«Бык» чуть смутился:
– А чего там задавали?
– Просили приготовить доклад про утопистов.
– Ты написал?
– Да, написал?
– Про кого?
– Про секту вальденсов?
– Кого—кого?
– Вальденсов. На лекции—то ходить надо!
– Слушай… это… Максимов, дай списать, а!
– Списать? Что, прямо сейчас?
– Ну, а почему нет, двадцать минут до семинара! Сядем вон, в холле, я по—быстрому скатаю! Это… Серёга, не жмоться, а!
Примерно такая картина вырисовывалась перед каждым семинаром, но Валя всякий раз смущался, выпрашивая тетрадь с готовым заданием. Чем—то он мне напоминал иногда завхоза 2—го дома Старсобеса, Александра Яковлевича. Опять и опять Быков приходил на семинар почти не готовым и стыдился этого. Я сочувствовал Вале, он привносил в группу особенный добродушно—неуклюжий колорит, вызывавший улыбку даже у преподавателей. Некоторые товарищи, например, Дымов или Травкин, сочувствия моего не понимали, поглядывая на Валю свысока.
– Ладно уж, пошли. Сам—то чего не сделал?
