Полдень древних. Гандхарв

Пропадает эффект минут через пять-десять. Съедает все слякотная дорога, метро, офисные и неофисные какие-нибудь лица. Но послевкусие держится и напоминает бутерброд с ореховой пастой. Чертовски калорийную, но вкусную вещь, которую любой организм, даже аскетически настроенный, признает априори правильной.

И вот что эта лохматая Пермь? К чему она? Следовало относиться к подобным взбрыкам смиренно… Бывает… Зов дальних странствий. Люди, кем бы они там не были, проявляют к нему разную устойчивость. Для детей лет пяти-семи, разного рода творцов и адреналиновых наркоманов – это руководство к действию, а для всех остальных – глупость какая-то.

Что это было в ее случае? Боролись, набегали друг на друга волной, две стихии. Взаимоисключающие. С одной стороны в картонных шлемах, с деревянными саблями шли в атаку Чук и Гек, существа храбрые и возвышенные, готовые ехать на любой край света, и, вернувшись оттуда, сразу отправиться на другой. Оппонентом выступал лощеный, в лакированных ботинках и чашкой кофе в руке, офисный рачок, разросшийся до размеров осьминога. Вечно усталый и томный, он даже не рассматривал обоих храбрецов соперниками. Просто раздавал щелчки, не забывая отхлебывать из кружки. И братьев было жаль! Обидно за них! И скоро намечался отпуск. И этот дождливый, уже доконавший своим осенним духом, август…

Надо сказать, человеком она была скучным. Да, тянуло на вокзал накануне лета. Просто хотелось смотреть на поезда и воображать каково всем этим людям, которые в них… Каково будет ей самой, ежели отважится поехать…

Представлялось, что хорошо. Просто май – время такое, когда все вокруг смотрится непередаваемо таинственным, значительным. Замечается, сколь очаровательно коричневый, глубокий цвет имеет гравий на дорожном полотне. Как странно и таинственно он пахнет. Пылью, гарью, металлом… Так видят мир в пять лет, ничего не отторгая и не судя. Просто разглядывают широко открытыми глазами, застыв от удивления…

В августе – иначе. Это задумчивая пора рисовала дорогу как повинность. Ну, вот надо, что сделаешь. Собраться и вытерпеть. И Марина Аркадьевна, там у себя, обещала чудеса – аномальные зоны, фестивали реконструкторов, всякоразные обряды из глубины веков. В общем аттракцион… Знала свое дело Марина Аркадьевна.

Ну, аномальные зоны и обряды, это как-нибудь без нее. А вот реконструкторы, да еще на фоне первобытной природы… Достойно уважения. Это, вот, все – наряды из мешковины не со своего плеча, пухлые телеса, обернутые новенькими кольчугами, варварская обувь. Издалека смотрелось. И для набросков годилось вполне.

Такие они все – буря и натиск! Правда среди героического настроя этой публики как-то теряешься, быстро заражаешься их сумасшествием и начинаешь видеть себя не здраво. Этаким дитем природы, гораздым на рубленные интонации, широкие жесты и злоупотребление спиртным.

Внимание привлекать она не любила. Истерическая склонность показывать себя во всех нескромных ракурсах, происходила, на ее взгляд, от того, что человек ни имени, ни пути своего не ведает, не знает толком куда податься. Шуметь, рвать футболки, невзначай демонстрировать боевые ранения из-под темных очков, подавать себя супер-пупер величиной – это была какая-то агония перед выбором. Когда от людей хочется подтверждения, что ты у себя хороший, и какого-никакого намека, куда же все-таки идти…

И это была уже не ее история. Сделан был выбор, еще в очень нежном возрасте. И в полной мере получены все последствия этого факта.

Так бывает, что в роду некто выбирает деятельность, остальным представителям сообщества не свойственную. И начинается… Путь бобра. Того самого, что все грызет и грызет, гнет свою линию, и ни на что не надеется. Ни на помощь, ни на понимание, ни на одобрение. Просто план у него такой – построить нору. Очень важную и удобную. А все шумовые эффекты вокруг – это такая игра природы. Смиренно к ней надо относиться…

Подобные люди очень скучные. Большинство талантливых людей такие. Приходится им приклеивать сверхъестественные усы, рядиться в пестрые перья городских сумасшедших. Но это часть плана. Пункт первый.

Пункт второй… Спектакль сыгран, творец садится к холсту. И вы бы видели, какое скучное у него бывает лицо…

Кто виноват, что в мире происходит именно так? Либо внешнее, на которое тратится все без остатка, либо внутреннее, которое тоже забирает все. Иллюзия, что наличествует и то и другое – просто вопрос коммерческого таланта. И даже не художника, а его агента…

Если человек написал хотя бы одну стоящую картину, или песню, или книгу – часто значит, что он очень плохой тусовщик и, скажем так, «вещь в себе».

Достучаться до такого нелегко. Но мир, он разве в покое оставит? Нечто воздействует и на бобров. Впрочем, в жизни каждого из нас имеются фигуры, дающие направление в пути. Можно назвать их знаковыми. Те самые люди, которые походя, даже не особо задумываясь, бросают слова, полезно и разом вправляющие мозги. Следует благодарить небеса за их явление.

Для нее такой фигурой стала профессор искусствоведения родной институтской группы. Перед выпуском ведь всегда на что-то надеешься, строишь грандиозные планы. А она, Иллария Львовна, просто мимоходом уронила, не ожидая, что услышат: «Не стремись в профессионалы, освой ремесло, какое-нибудь околохудожественное, и занимайся им полдня, для денег. Поверь мне – это благо, не кормиться творчеством…»

Потом только понялось, о чем она. Иметь амбиции в нашей полувосточной империи непросто. «Не верь, не бойся, ни проси» – примерно для таких, как она, без принадлежности к творческому или хотя бы интеллигентному семейству, приятной броской внешности, готовности идти по трупам. Нет, всего этого не было, а значит, был путь бобра. И много-много терпения, и никаких ожиданий…

То, что она писала и рисовала, не всегда решалась показать. Вовсе не потому, что плохо владела ремеслом. Просто был опыт непонятного отношения людей ко всему созданному. Они либо долго рассматривали и молчали, а потом как-то странно смотрели и быстро ретировались. Либо безобразно вызверялись и объявляли, что выставленное – от лукавого, и следовало бы ей лукаво, вообще, не мудрствовать. При этом термина «лукаво» не поясняли, видимо думали, что сама догадается.

Но она не понимала. Это были просто пейзажи, портреты, исторические картины. Правдиво и без купюр написанные о том, что увидено. О чем невозможно молчать, ровно как и невозможно говорить. Решали проблему только холст, бумага и краски. Потому, что как только начинались слова – веяло махровой психиатрией. И дело тут было не в генетическом страхе отверженности по причине диагноза, хорошо знакомой нам, русским, а в том, что в ней действительно жило два мира. Один – реальность, другой – сны.

Появилось это лет в тринадцать. И выглядело как ночь за ночью повторяющееся очень реалистическое действо, в одной и той же обстановке, в окружении одних и тех же людей. Она вскоре даже стала с ними общаться и называть по именам.

Это была очень древняя цивилизация, какая-то вообще допотопная, существовавшая здесь же, на Земле, в тропиках. В них было много от индейцев, ранних греков, жителей южной Индии. Она очень этим увлекалась и никому не могла рассказать. И в итоге, как свойственно всем подросткам, решила, что это болезнь. О том, чтобы поделиться с родителями не было и речи, со сверстниками… Но тогда у нее не было бы друзей.

Положение спасла их школьная психологиня. Дама категоричная и стрекотливая, ровным счетом ничего из ее рассказов не понявшая, но торопливо переславшая к психиатру. А там уже пошли таблетки. Видения стали редкими, но какими-то мутными и откровенно страшными.

Но все-таки это было благом, позволило окунуться в манящую, фривольную подростковую жизнь. Побочный эффект, правда, возымело неожиданный – увлечение историей. Она целыми днями могла пропадать в музеях и библиотеках. Дальше – хуже, стала привлекать мистика. Вещь, как известно, для детских умов не полезная. Но Бог миловал – ни гота, ни сектанта из нее не вышло. А потом стало просто некогда. Окончание школы, училище, институт…

А сейчас… Сейчас это просто временами возвращалось. Как прежде – многосерийные сны, с добавлением все новых обстоятельств и персонажей. Там многое увлекало и шокировало. Она записывала увиденное, и тщательно прятала дневники. Накопилась увесистая стопка тетрадей. Ничего похожего в учебниках истории читать не доводилось. Это был какой-то альтернативный вариант, либо просто другое измерение. Как в детстве уже не пугало, да и нечасто накатывало. Просто любопытно было, как экзотическое путешествие.

А недавно, прямо перед поездкой, и вовсе странное приснилось. Темный четырехугольный двор, вечереет. По ощущениям дело происходит не в тропиках, а в средней полосе. Посреди двора – странное сиденье, с одной стороны напоминающее необработанный валун, с другой – причудливо, сложно вырезанное, все в знаках, вроде римских цифр.

И сидит на этом троне человек. Поджав под себя ногу, выпрямившись, как это принято изображать на индуистских иконах. И странный это очень человек. Совершенно в знакомые по снам типажи не попадающий. Те смуглые, чернявые, не слишком высокие. А этот здоровенный, с целой копной длинных светло-русых волос, белолицый. В серой просторной одежде. Сидит и смотрит. Так странно глядит, и слышится за этим какая-то красивая мелодия с перезвоном колоколов. Будто вертится калейдоскоп, показывая его каждый раз с немного иного ракурса. И терпение на него смотреть не кончается. Путешествуешь по его миру. То занесет в угол двора, и виден он со спины, то подкинет на черепичную крышу, в ветви близких берез, то прямо пред лицом у него окажешься. Он замечает, улыбается. Красивый. На икону похож. Вот, что все это значит? Кто это? В поезде пыталась его нарисовать. Не получился, конечно…

Да, излюбленное это человеческое увлечение – бегать от работы. Что еще надо? Места первозданные. Такая природная мощь – дух захватывает. Дерева все во мхах, цветные травы, камни. С любой точки шедевр получится.

Но не идет… Странно все на этой чертовой даче! Валяешься часов до девяти, но, вроде, не выспалась. Любой звук, нежданное движение раздражают, даже пугают порой. Вздрагиваешь, ни на чем сосредоточится не можешь. Ветка хрустнула – мгновенно туда, и начинаешь шарить глазами. Не до этюда.

Ну что страшного? Соседи по коттеджу, вон, за камнями расположились.

Да… Не втянулась… Но минуя прелести акклиматизации, все же многое настораживало в здешних местах. То, что не проявляется в событиях, разговорах, но неотступно присутствует, как фон.

Место было с норовом, более того – с секретом. Ощущалось… На этом фоне назойливый пиар дачи с привидениями даже успокаивал… И Марина Аркадьевна, и Мишка-сталкер, они старались. Но мифы всегда что-то страшное прикрывают, неудобное. Испокон веков так ведется.

Красивое место…

Этюдник. Кривоватые линии на картоне. Однако, пора собираться. На этот раз тоже ничего не выйдет…

***

По первому впечатлению все ощутилось, как удар. Было хорошо – мгновенно стало плохо – трудно дышать, скрутило живот. Бывает такое при столкновении с реальной опасностью, какой-то уж откровенной уголовщиной.

Весь страх был в звуке. Он родился в глубине леса, этот протяжный вой. И была в нем неотвратимость и тоска, как в реве воздушной тревоги. «Уаау!»

Поймала себя на отчаянном растирании ушей. Прямо грязными руками, где придется – по коже, по волосам! Чесалось очень. Внутри ушей, даже внутри головы. Мозги чешутся… Хохотнуть сил не хватило. Страшно очень.

Она вспомнила, где слышала такое. Скрипучий визг, непереносимо высокий и жесткий, тоскливо роняющий сердце. Так кричат перед смертью. Летящий с высотки понял, что натворил…

Она вжала голову в плечи, ей показалось, что сейчас будет тот шлепок. Влажный, глухой… Черт! Уши надо заткнуть! Давить что есть силы!

Получилось… Кажется… Хорошо. Тихо. Как ватой обложили. Она растерянно повела глазами и отняла руки от головы. Звука не было.

В палитру шумно упал картон с начатым рисунком. Пару мгновений она озиралась, зябко потирая плечи. Потом сорвалась и во всю прыть побежала к камням.

Глам. Мета вторая

Аруна был ровесником и другом. Некогда, напуганными семилетними малышами, привезли их в кром. Там не было привычной еды и игр, пугало до дрожи множество чужих людей и предметов, странных запахов, странных обстоятельств и отношений.

Они сразу потянулись друг к другу, жались рядком, как котята или щенки. Кром был суровым местом. Чудовищный этот дом разом менял знак жизни, ставил все с ног на голову. Это как попасть в ад. Где чтобы прожить еще минуту надо терпение, терпение ценой рассудка, терпение, когда терпеть уже нельзя, не в человеческих силах…

Аруна смутно помнился уже. Только тепло и странный цвет глаз. Они были светло-карие, почти желтые. Его солнечное имя несло соответственный лик и характер. А, может, исходило из сути? С головы до ног был он золотым. Желтые волосы, смугловатая кожа, янтарного цвета глаза…

Он стал воином Вишну. Бритоголовым, сумасшедшим чудовищем, с которым мало кто отважится смешать кровь побратимства. Впрочем, это не обсуждалось, лестно, в конце концов, иметь в близком круге человека по прозвищу «Конец света». Когда к нему пришла зрелость, немногие могли выдержать взгляд этих желтых глаз. Горела там свирепая сила, как у огромных клыкастых котов, идущих за стадами варатов.

Он был великой душой, очень добрым человеком. И многое сделал для того, чтобы свод жил. Но стоило ему это усилия неимоверного, заходящего за людской предел. Он погиб, когда горела в братоубийственной войне вежда Оленя. Принял удар копья войны. Брат не принадлежал ни к одной из сторон, и закон однозначно прекращал в таком случае распрю. Впрочем, утихло пламя ненадолго…

Это было его восьмидесятое лето. Самый расцвет жизни, когда до невозможности обидно уходить. Но участь Аруны была счастливой. Он не видел ужаса, творящегося ныне. Боль его жертвы с годами стала вызывать лишь горькую усмешку. В свои сто пятьдесят три довелось наблюдать гибель десяти вежд и исход четырех…

Уже не казалось диким, что один за другим погибали старые воины, связанные с разумом свода. Не редкостью были десятки погребальных костров в год. Они приносили себя в жертву, чтобы община продолжала жить. Множество молодых лиц, заполняющих площадь в день общего сбора пугало. Необратимые изменения начнутся в ближайшие годы…

Но повезло! Знание обрел, важное, неожиданное… Не людская сила вмешалась в гибнущий свод. Боги заговорили…

Мелькнула надежда и вынудила раскинуть сеть. Делание это вынимает до дна, но позволяет найти того, кто нужен. Люди подобны узелкам в ткани жизни. Одни горят, ярче, другие тускло. Есть свой цвет и у той, кого жаждал встретить. Много узлов надо было перебрать, бродя по нитям сети. Но когда мелькнул этот странный лиловый блеск – не поверил своим глазам.

Оказывается она близко! На севере, в двух десятках переходов. Но свет узла горел тускло. Это глубокая старуха на грани ухода. К аватарам-метам даже не рискуют обращаться в такие года.

Долго бродил вокруг… Всем хочется жить, и старикам не менее, чем молодым. Жизнь дает неоценимые ощущения их угасающим умам и оболочкам.

А ведь ее надо убить. Эту богиню. И не просто убить. Обряд требовал времени и сил. И согласия того, кто отдаст жизнь… Согласия…

***

Звали ее Алдра, и она знала, зачем пришли. Хоть не была жрицей, ощущала суть вещей безошибочно.

И еще… Редко доводилось видеть столь прекрасную женщину. Залюбовался, не мог глаз отвести… Высокая, прямая, со снежно-белыми кудрями. Сухие, строгие черты, будто выточены резцом. Казалось, время запечатлело их на пике расцвета, обратив в совершенное изваяние. Ни морщин, ни следов дряхлости…

Зачем она пришла в эту глушь? Почему прожила здесь всю жизнь? Дела аватаров-мет всегда за гранью. Родовичи, естественно, не подозревали, с кем рядом коротали век.

Первые ее слова: «У тебя взгляд страдальца».

Что можно ответить? Благо – промолчать…

Алдра склонила голову. И в этом жесте немого согласия была жизнь, надежда для всех малых и больших в своде!

Но судьба предрекла иначе. Она владеет жизнью и смертью подобных. И она хранит их знание. В назначенный срок Алдра была уже не в силах совершить обряд. Весь блеск ее красоты был закатным лучом, а телесная крепость зыбкой фигурой из снега…

Сам закрыл ей глаза на третий день после приезда. Не возможно вспомнить, что творилось в душе, когда исходили ее покровы. Очень больно… Нет сил вспоминать до сих пор. Мне, без стона терпевшему адскую муку…

Бессилен помочь… Всем им, далеким и близким, сильным и слабым, беспечно доверившим жизнь… Такой боли не ведал прежде. Мир плыл перед глазами.

***

Благо есть что вспомнить, кроме тех страшных дней… Год, был богат событиями, которые неизгладимым клеймом впечатались в память. Кто спорит – все прах земной. Но попадаются в этой пыли ветки и камни, которые ранят руки, ранят душу, ранят сердце. То самое глупое человеческое сердце, что успокаивается последним…

Лина. Обстоятельство второе

Крик напугал. Просто выбил почву из-под ног. Черте что теперь в голову лезет. Искать надо, спасать. Понятно, будут какие-нибудь гнусные, до невозможности, обстоятельства.

Только работать соберешься – на тебе! Впрочем, сейчас полностью трус праздновал. Работать она собралась… Художники духом не великаны, есть такое. В быту, а уж тем более в рисковых обстоятельствах, полное недоразумение.

А трусов действия собственного тела приводят в тупик. В связке с клокочущей беспокойством головой, оно оказывается субстанцией самой разумной. Вот и сейчас выписав крюк по поляне, минуя всякие там: «Ужас! Куда деваться?», организм собранно и споро устремился в кусты. Чтоб к соседям не прямиком, а по траве и веткам. Вдруг что…

Информацию надо добыть. Любую. Пусть и не очень приятную.

Тем более, что крик беспримерный… Ни в ярости, ни от испуга – только перед смертью так кричат, когда уже все равно, что дальше. Труба Апокалипсиса, прям… Бывает, конечно, чудовищно фальшивят петухи и вороны. Странные звуки получаются, просто леденящие кровь.

Когда ладони ощутили прохладу огромных валунов, и было сделано усилие все-таки взглянуть – взяла досада. «Вот свиньи, свалили, даже не предупредив!» От сердца отлегло. Соседи тихо собрались и ушли, по-английски, даже траву не потоптали.

Художники часто устраивают вокруг себя беспорядок, к которому привыкли в мастерской – банки с кистями, тряпки, кассетницы, чтоб мокрые этюды носить. Но беспорядок это особенный, там все просчитано и выверено веками.

Если нападают или даже похищают – никому в голову не придет аккуратно собирать этюдники. Злодеи, особо осторожные и старательные, просто покидают весь скарб в багажник, и обязательно, просто непременно, оставят что-нибудь в траве.

Значит – место не заинтересовало, решили кочевать по окрестностям. Вот не будет она больше с ними общаться, с этими дураками!

Но помимо плясок ума, судорожно подбиравшего объяснения пропаже, под куртку пробрался холодок. Она нервно озиралась. Наконец опустилась на землю внутри густого орехового куста и сжалась в комок. Слишком уж все странно. Надо переждать.

Из куста неплохо была видна поляна, стоящий посреди этюдник. И если уж имелись в природе какие-нибудь злоумышленники, они бы точно себя показали. Прошло полчаса. В очень неудобной позе на сырой земле, без возможности встать. Зуб на зуб давно уже не попадал, да и пора предсумеречная. В августе быстро темнеет.

Тело, как старший по званию, вынесло вердикт. Ночевать в этих кустах оно не собиралось. Однако, страхи свои старые помнило… Напугали на этюдах. И если бы не случайные прохожие, может статься, и не бродила бы она по здешним зарослям. С тех пор приходилось очень осмотрительно выбирать места и не отказываться от компании.

Ну ладно, вообразим кинематографическую версию событий. За ней следят. Прям сидят полчаса в соседних кустах и ждут. Господи! Да что она за птица такая?! Всю жизнь на нее более пяти минут никто не тратил!

С другой стороны, есть такие, маньяки… Народ терпеливый, с самобытным подходом. Охотники. И ждать им даже нравится.

Последнее разозлило. Ноги затекли, сил уже нет! Ну их всех к бесу! Имела место быть стадия «будь что будет», когда какая-нибудь, умотанная котовьими играми мышь, просто уже не может бояться. Устала. Прет напролом, с мутными глазами и улегшейся на загривке шерстью. Встретит преграду – кидается, молча и решительно, как робот… Получив, этак, пару раз, коты шалеют и с мявом уносятся прочь.

Вот так! Подходим и собираемся. Не торопясь. И показательно, со щелчком, крышку захлопываем, чтоб знали!

Ножки свинтить не получилось. С размаху села в траву и обхватила голову руками. Внутри зудело, чесалось и крутилось пестрой каруселью. И из этого всего родился, выплыл, как белый пароход, оглушительный, солидный, даже помпезный, звук. До невозможности знакомый. Из детства… Телефонный гудок! Были такие старые аппараты, с трубкой, с длинной скрученной соплей провода. Хочешь звонить – слышится это протяжное: «Ту-у-у…» Так вот оно же, во всей своей бюрократической отстраненности, только усиленное в разы, с несущимися внутри неясными шумами и скрипами, звучало сейчас в голове, заглушая весь мир. Как тот крик… Опять! С ума она, что ль, сходит?

Да что же это?! Отчаянное мотание головой, не щадя себя, что есть силы. С риском шею свернуть. Так легче будет. Тише… Звук почти умолк. Она отняла руки от ушей, и испытала неудержимое желание сплюнуть. Противно во рту. Вяжет. Все слиплось, как от незрелой хурмы, до полной невозможности глотнуть.

Но как только мир вернулся во всех красках, обнаружились странности. Нет, она не сидела в траве, как ожидалось – стояла. Стояла на краю поляны, обняв толстый, поросший мхом ствол, и улыбалась. Было хорошо. Но как-то неправильно. Вот так – из одной реальности в другую. Получилось даже хохотнуть.

Но звук собственного голоса насторожил, даже напугал. Так бывает – долго молчишь, потом ляпнешь что-нибудь, и петуха дашь… Смешно…

И это, вот, все – пройти сотню метров не заметив, даже не ощутив…

А, знаю! Это чудеса! Прекрасные и замечательные! Они пришли. И я теперь в сказке! В настоящей. Такая Красная шапочка…

Настроение присутствовало бодрое, боевое, лицо корежила гримаса.Улыбка, наверное, судя по страшному напряжению в щеках и под глазами. И тянуло, просто невыносимо влекло, туда, вглубь леса. Во все эти прохладные изумрудные дерева… Полет… Романтика… От ствола надо отлепиться и идти. Идти, куда зовут. Все это было так мило и смешно. Смешно, потому что опять неправильно. Будто высасывает через трубочку, стремительно затягивает в быструю ходьбу ноги, руки, туловище. Ты такой у себя, латексный человечек. Как угодно можно мять, и ничего не делается. Смешно… Она захохотала и опять испугалась своего голоса. Так старухи смеются. Хихикают мелко, даже немного похрюкивая. Пьяная я что ли? Напиться уже успела? Когда?

Она остановилась. Ну, этюдник же! Он там, на поляне. Собрать надо. Куда меня несет?

Но ведь и лес! Хочется туда… Она тряхнула головой. Автоматически получилось. И остановиться уже не смогла. Мотала головой, как сумасшедшая. Очень действенное, такое, упражнение. В одной из оккультных книг вычитала. Так избавляются от морока. И в голове действительно прояснилось. Стало холодно и пусто. Но навалился дикий страх, мокрая одежда прилипла к спине. Она судорожно озиралась, вертясь на месте: « Господи, где я? Что это было? Лихомань эта, мишкина? Нет, надо сваливать. Вот правы они были – вовремя ушли!»

Кинулась собирать этюдник. Руки тряслись. Когда плечо, наконец, ощутило ремень, опять стало славно и смешно. Улыбнулась, уронила короб в траву – так уютно, и непонятно чего здесь бояться? Неожиданно представилось и просто оглушило поразительной красоты видение. Даже не живая картина, а что-то вроде иллюстрации или мультфильма.

Голая спина, широкая, мужская, видно, что человек очень сильный. Жилистый такой. Светлая кожа в изысканных цветных узорах, прекрасных, завораживающих, текущих между крупных рельефных мышц. И что-то лежало поверх. Веревки? Нет, косы. Длинные, четыре или, может, больше, как на востоке заплетают. Они волнисто восходили к небольшой седой голове. Человек роста, видно, немалого. И он медленно оборачивался. Все более вырисовывался профиль: горбатый нос, широкие темные брови, серебряная жесткая шерсть на щеке. Внизу у подбородка – непонятная форма. Мешок? Нет, это он так бороду заплел и закрутил в узел! Какой-то якудза… Он оборачивался все больше, вот сейчас взглянет.

Она сжалась и закрыла лицо руками. Да, это оно, продолжение! Дальнейшее развитие событий. Чего уж…Теперь глюки пошли наяву. Снов им мало… Нет уж, дорогие, не сегодня. Домой, и только домой! А молодца этого совершенно необходимо зарисовать…