Лики памяти

Все не так, как в городе, в котором я родилась и из которого вырвалась – там повсюду спертый запах неискоренимого рынка, преследующий и в спальных районах несмотря на претензии на респектабельность. Люди из самых низов. И нувориши на машинах стоимостью в дом, с каменным выражением проезжающие мимо них.

В жизни есть столько неописуемых мелочей, которые делают ее неповторимой, раскрашивают мгновения, создают настроение. Надеть весной юбку и балетки – освобождение от холода и смрада зимы, путь к чему-то легкому, воздушному… Попить кофе из нарядного сервиза – намного вкуснее, чем из громоздкой грубой кружки. Послушать музыку с уже заданным настроением. Я как-то начала слушать Эми Макдональд весной, и она автоматически ассоциируется с бродящим снегом, с мартовским ветром, когда погода еще дрянь, но уже легче, потому что знаешь, что вот-вот…

Это стойкое ощущение еще не поджаренной теплоты, свежей, темно-весенней, но уже сухой. И ушедшего времени, оставленного лишь на фото и в воспоминаниях тех, кто давно испарился. Опрятные улочки, стекла, фонтаны, неспешная простота уклада устроенной жизни, убранные девушки, шепчущиеся о чем-то на краешке дивана. Их образы – одно из лучших, что у меня есть, то, что двигает вперед и заставляет мечтать. Быть может, пустые девушки и незначительные улочки, но картина пленительна, ей по силам катализировать работу моего воображения. В нем всплывают лица, вырывающие чувства, словно акварелью начертанные силуэты с причудливо разбросанным на них светом.

На исходе лета Петербург предпочел предстать перед нами со своей знаменитой туманной стороны, так вдохновляющей Пушкина. Дождь мощными неудержимыми потоками хлестал в лицо, опутывал ноги, заливаясь в балетки и делая их размякшими.

Мы молча шли по этой серой водяной пустыне, сцепившись холодеющими пальцами, запиханными в митенки. Ощущалось, как кожа по всему телу сжимается и подрагивает от внезапной свежести, принесенной устойчивым дождем.

Мозг и чувства были так же приятно незапятнанны, как и этот странно тихий, сметенный и очищенный Питер. Кристальная в растворении набережная Невы, с которой открывалась сердцевина города.

Я просто шла рядом. И была счастлива мгновением. Счастлива тем, что ничего не происходило, но при этом жизнь была заполнена до предела. Случись что-то еще в тот момент, это был бы перебор, способный привести к раздражению. Внутри меня словно все нагревалось от этого устойчивого спокойного чувства ко всему сущему и превращалось в гармоничную наполненность, похожую на сытость после обеда, дополненного десертом.

Прелесть этих мимолетный встреч на улицах, конечных и непознанных, трагичных и прекрасных невозможностью сблизиться с человеком, который каким-то непостижимым законом так затронул потаенные струны души. Само его пребывание рядом рождало быстро тающий вихрь неведомых ранее искр чувств, поднимающихся со дна сознания, как ил.

Я так и не смогла заставить себя думать, что это навсегда, несмотря на то, что проводила с Ильей львиную долю своих каникул, уклончиво бросая остальным фразы про подруг. В этом и была проблема – никто не знал о наших отношениях, причем не по его вине. Я каким-то образом с самого начала поняла или для себя решила (бесила эта неправдоподобная предопределенность в сериалах), что это конечно, как институт. Когда я только поступила туда, меня окутало чувство значительности и процветания, так любимое мной. Сколько помню себя, мне всегда хотелось сделать лучше, чем есть, починить неработающее и добраться до будущего.

Не было в моем отношении главного – ощущения, что без Ильи все оборвется в одночасье, что я задохнусь. Я прекрасно справлялась и без бойфренда, поедая мороженое, читая и встречаясь с подругами. Может, я еще не теряла, а потому и не знала, какого это… А, может, критически настроенная и верящая в реализм, я относилась к конечности отношений философски.

Обычно те, кто «насквозь видит человека» или «знают, что ничего не выйдет» создают себе легенду. А те, кто составляет мнение после первой встречи как результат поверхностного знакомства, просто блефуют, мня себя властелинами времени и судеб. Человек не является тупым сосудом. Мне даже как-то обидно такое слышать. Хотя многое слышать обидно и не хочется, столько зациклено на тупости, пустом никчемном пессимизме, цинизме… и вот я сама уже кудахтаю и уподобляюсь волне негатива ко всему на свете – расписке в собственном бессилии. Жизнь так велика и глубока, а люди живут по каким-то сценариям, называемым ими «убеждения». Мне хотелось лишь познавать суть вещей, вкушать жизнь. Осложнять себе существование постоянными думами о будущем и трагическими предсказаниями я не горела желанием. Это как непрерывные ахи и стоны от политической, финансовой или социальной обстановки в стране и мире. Катастрофы, убийства и конфликты будут всегда, мы можем лишь прихлопывать их очаг крошечными шажками, направленными на образование.

35

Мне стало приятно от этой примятой в невыразимое грусти. Как у Саган, как в подлинной жизни. Я обняла Илью за возвышающиеся надо мной плечи и ощутила в ответ непреложную и несмолкающую силу мужских объятий, направленную не только и не столько на секс. Для женщины нет чувства упоительнее не только быть нужной, но и защищенной. Когда заводишь настоящий роман, он становится как-то определяющ, исключительно важен… Стоит только разбудить это в себе, не отвертишься.

– Ты такая взрослая… – сказал он с какой-то неизбежностью правоты, нежеланной и отвергаемой.

Я улыбнулась ему в плечо, и, взяв за затылок, начала играть приятно чистыми волосами, оставляющими шелковый след на пальцах. С благодарностью за открытые миры, невероятную доброту, незащищенность поцеловала его в пухлый рот, обведенный покалывающей щетиной, создание которой я всегда поощряла.

Равно удаленный от увядания и неотесанной прыщавой юности, когда парни в большинстве выглядят толстенькими дурачками, тощими птенцами или вызывают улыбки своей неуклюжестью, неумением подать себя и жалкой порослью на лице. Почему некоторые люди приобретают шик, осанку и царственность лишь с годами? В молодости так легко заикаться, стесняться… А, когда ездишь на дорогом внедорожнике, это отступает. «Опыт говорит только в пользу мужчины», – информировал нас о гранях женской мудрости известный фильм о Джейн Остин.

Это как будто близость без необходимости раздеваться, испытывать неловкость, которую я до сих пор не вытравила. В сущности, секс и поцелуй так похожи и по технике, и по эмоциональному накалу. Я не знаю и, надеюсь, никогда не узнаю, какого делать это с тем, кто не тянет.

Я не знала в жизни ничего прекраснее любви, чувственной и физической, соединенной воедино с высшей точкой развития человеческой сущности, имеющей корни и в древности, и в недоступных материях неизведанных миров Вселенной. Спасибо, Природа, что подарила человеку эту квинтэссенцию анатомии и психологии, такой потрясающий, не забывающий и несмолкающий дар!

36

Они гуляли по заваленному одуванчиками полю. Инна оделась в легкую кружевную кофточку. Она улыбалась, Никита фотографировал… Все чин по чину. Внезапно, как очерняющая совершенство теплого дня мушка, трескающаяся о губы, на него налетела дурная мысль, что с Элей он гулял точно так же, только разговоры были глубже, содержательнее и касались более потаенного, ценного, цепкого… а с Инной… Секс, неизменно парализующая темная красота, какая-то опасность и недосказанность, но в чем кроме ее вида? А если это лишь игра, нет никакой загадки? Что-то опасное и, если разобраться, почти отталкивающее расползлось по ее изображению, проектирующемуся перед ним.

Никогда ее глаза не умели быть возносящими, как Элины, жмуриться и выдавать вбок столп особенно подкрученных золотистых ресничек. Что-то истинно присущее с детства красивым людям отличало Инну. Вызов, безразличие, мерзкая уверенность в собственном превосходстве и умении обольщать? Ускользание приятнее этого бьющего в лоб знания.

– Но почему нельзя смотреть на других, если они красивы? – с не наигранным недоумением спросил Никита, когда Инна сделала ему замечание из-за проходящей мимо милашки. – Разве это оскорбляет…

Инна одарила его ледяным взглядом. У Никиты пересохло желание продолжать.

Сейчас он уже не вспоминал о ее ранимости, детском выпрашивании ласки, о том, как Инна блаженно прикрывала глаза, когда они оказывались в одной постели. Но она была не Эля, и этого вмиг оказалось достаточно. Никита враз превратился из почитателя в вершителя.

У Инны зазвонил телефон. Не с самым радостным лицом она подняла трубку и выслушала потусторонние излияния.

– Мне что за дело? – недружелюбно спросила она и вновь замолчала.

Никита поморщился.

– Ну и что? Займись этим уже! Мы не в коммуналке тридцатых живем! – повышая голос и, по-видимому, еле сдерживаясь, но сохраняя непроницаемость, продолжала Инна.

С силой нажав на отбой, она обернулась к Никите с прежним беззаботно-сосредоточенным выражением.

– Ты таким обращением с ним себя возвышаешь? – сурово спросил Никита, глядя в упор. – Это он – твой тиран?

Инна ответила испуганным взглядом, который как будто вдавливался в нее и тащил ее голову назад. Какой-то непонятный осадок и обида, которую она не решалась показать, не давали ей говорить.

– Много ты понимаешь…

– А тут нечего понимать. Задрало меня быть твоим мальчиком на побегушках.

– Может, ты и уйти хочешь? – издевательски спросила Инна, скрестив руки.

– С превеликой радостью.

Никита в полнейшей прострации смотрел ей вслед, чувствуя, как первый шок сменяется бешенством.

37

Вчера… я не хочу переписывать здесь этот диалог. Лермонтов был прав – это непередаваемо, если говоришь с дорогим человеком о чем-то настолько личном, необъяснимом, срастаешься с ним в этой исповеди наедине. Здесь сами слова механистичны, значение играет атмосфера спущенных штор, запах кожи, тембр, скорость речи, глаза… То, что каждому, кто испытал это, так дорого.

Тихий свет опутывал комнату. Что-то уютное, терпкое, как в детстве вечером первого снега, отдавалось в мой живот. Огни ламп накаливания с их теплым сиянием свечей, стихи читаемой вслух прозы завораживали, тянули за собой. И тут Илья сказал мне:

– А ведь я дочь потерял. Поэтому мы с Мариной и расстались.

Не то, чтобы я не подозревала. Сложно было не заметить его скрытую хроническую грусть, размельченную чувством вины. Странно и страшно писать это. Я всегда ненавидела заносить в дневник то, что не способно зарядить или заставить задуматься. Но сейчас мне надо переварить это, стряхнуть с себя. Анюта… была не одна. Это смахивает на завязку дурного триллера с плохими, но популярными актерами. Как-то я все ухожу от темы, чтобы не писать это и не заставлять себя снова переживать разъедающее. Порой мне тяжело даже ответить на ироничное сообщение – сердце бьется…

Я не имею здесь права каким-то образом судить о чувствах родителей, когда они узнали, что их крошка… Люди любят говорить: «Бедняги, я им сочувствую», но на деле это оскорбление, потому что только тот, кто прошел точно через то же, имеет право так говорить.

Я боюсь детей, но отчасти понимаю безумную нежность матери к тому, кого она выносила, к кому-то беззащитному и новенькому, без болезней и шрамов, без грибка и герпеса, лысины и предрассудков, которые даже более живучи, чем неизлечимые болезни. Это сидит почти в каждой женщине, пусть и выражается порой в уродливой форме опеки над мужьями или целования собачек, кошечек и кроликов. Я принимаю этот страх привязанности, кабалы, рабства и пеленок. А еще дикое беспокойство за младенца, его здоровье до и после рождения, неуверенность в себе и прочее, чему темой отдельный толстенный роман, который до сих пор не написан – у матерей нет времени на это. А потом уходит время, воспоминания стираются. И выросшие дети игнорируют.

Люди существенно переоценивают возможность передать половину своей ДНК другому существу. Нет никакой гарантии, что его душа будет близка их душе, как бы они его ни любили. Нет, когда я вижу счастливую семью, во мне разливается спокойствие и теплота. Я говорю о тех, кто считает семью проторенным способом достичь благодати. Кто и не пытается как-то раздвинуть свои горизонты. Нам сказали, что семья – главное в жизни, вот мы и повторяем за безликой массой.

Со стороны все кажется просто – эта мысль преследует меня с детства. В газете или книге легко прочитать – окончила школу, институт, вышла замуж, родила, умерла. Ведь так выглядит жизнь большинства женщин. Но они в вечной беготне непонятно ради чего (так заведено) даже не находят времени, чтобы понять это. Они живут семьей, а, когда семья естественно распадается на новые отсеки, остаются одинокими, без хобби, без цели.

Я хочу быть большим, потому и не мечтаю о детях маниакально. Это придет, это уже во мне, но лучше позволить всему пройти естественно, без насилия, без страха. Верный способ лишить себя счастья и смысла – как раз думать о замужестве как о единственном пути их достижения, слушать не внутренние ориентиры, а советы окружающих. Как все просто, чтобы найти свое место, постичь Вселенную – принять какую-то религию или вступить в брак… слушать слова проповедников и родителей – и отпадет потребность думать, а, значит, и напрягаться. Но если бы все делали так, человечество никогда бы не сдвинулось с мертвой точки.

Зачем тогда нам дан интеллект, если главное – любовь и дети, ведь животные и любить могут тоже, и смысл их существования такой же – выжить и продолжить род. Создать семью способен любой дурак. Так что она не первостепенна, тем более если в ней нет привязанности. Отличный фундамент, не более. Духовная развитость в разы важнее. Думая все это, я все равно видела счастье в глазах Ильи при встречах с Анютой и понимала. Сердцем, не разумом.

Люди теряют так много в семье и карьере. Принято думать, что эти два явления как раз являются теми столпами, которые составляют жизнь. Правда в том, что, если убрать и то и другое, человек поймет, насколько бессмысленно его существование. А понять необходимо. Чтобы тянуться к смыслу, а не заменять его суррогатами. Чтобы видеть жизнь, а не слушать чужие о ней пересказы.

Было что-то глубоко интимное в том, как он любил дочь. Взрослый состоявшийся мужчина и маленькая принцесса, которая руководит им и делает лучше. Он даже не пытался делать вид, что она не важна для него.

Счастливейшие, свободнейшие и самые необычные дети рождаются у женщин, которые завели их не потому, что так было надо, а потому что чувствовали, что это им необходимо. Почему принято так отрицательно относиться к эгоизму? Это понятие вообще слишком размыто, чтобы кого-то шпынять им. Когда я делаю хорошо себе, я не оставляю у себя в душе агрессии, никого не виню в своих проблемах… Я открыта и дружелюбна. Разве не у таких женщин здоровые и веселые дети? А не забитые, понимающие, что они все портят, что от них устают, что они лишние. У всех своя правда из-за пройденного. Когда я говорю об узости нашего восприятия, я вовсе не исключаю себя из таких же слепых щенков. Типажей нет, это убогая попытка классифицировать не поддающееся адекватному изложению Человечество.

Но я опять отвлеклась. Как же это тяжело, я даже не хочу это перечитывать… Наверное, мне лучше прекратить терзать душу.

…я так хотела видеть в Никите лучшего, главного человека, но таким он стал лишь на время. Я поняла это, испытав безумное притяжение к Илье, а мне нужен был человек, сочетающий в себе две их ипостаси. Никита оказался прав. Настала пора двигаться и искать дальше. А по сути это лишь побочный эффект существования.

Я долго сидела в каком-то ступоре. Вставала, садилась, не могла ни на чем сфокусироваться. Неужели только оттого, что мне так хорошо, я дальше буду драть их сердца? Дам им всем погрязнуть в нелепости каких-то паршивых склок? Буду смотреть, как они топятся?

А если мы с Ильей расстанемся? Он останется никому не нужным, одиноким… Он уже не сможет легко завести новый роман, а друзья разбежались, каждый в своем вихре и бремени яви. Семья – это не только клубок противоречий и симбиоза, граничащего с отторжением. Это залог того, что ты не умрешь, обглоданный крысами, несчастный и сумасшедший.

Голая любовь ничего не значит. Телесная привязанность живет пару лет, а душевное тепло нужно и детям, и старикам, оно долговечнее и вернее. Как ни странно, разумом, что важно, я Илью не вижу рядом через годы. Кузина говорила мне, что, если с мужчиной рядом не можешь представить семьи, его надо оставить… А вот с Мариной все иначе. У меня сердце подпрыгивает от радости, когда наблюдаю за ними, перебираю меж пальцев их историю. При самомнении, умении держаться и явном интеллекте у Марины нет, а это почти недостижимо, ни капли гнили и разлагающего сознания, что она выше окружающих.

38

Илья с знакомым покалыванием в сердце описывал дни, которые предпочитал похоронить, забить, настолько они были невыносимы. Когда в больнице им сообщили, что Ирина мертва… Когда Марина в каком-то помутнении набросилась на девушку, которая призывала оставить жизнь собаке и отдать на перевоспитание, утверждая, что ребенок спровоцировал ее сам. Мать оттащили, она успела только ударить зоозащитницу по лицу. Илья знал, насколько этого Марине мало. В ее душе до сих пор тлела неутоленная потребность справедливости, иступленная надежда, что так она сможет исцелиться. Не обладая ее темпераментом, он, тем не менее, понимал.

Странно, как бок о бок с незаживающей раной потери и этого подвешенного состояния он постоянно отвлекался на приготовление кофе, стирку, работу, даже встречи с друзьями. Сознанию удавалось отвлекаться на довольно значительный срок. И Илья не ненавидел себя. Он видел в этом естественный ход вещей и благодарил природу за то, что наградила его великим даром забывать, зализывать.

Это уже не сжимало, грозя размозжить мозг и все нутро вместе с ним. Организм, порой против желания, лечил сам себя, не стремясь быть искромсанным прошлым. Илья избежал свыкания с болью и зависимости от нее. Как женщины, потерявшие мужей на фронте и прожившие без них долгую тяжелую жизнь, никогда не забывают того, что было их счастьем на самом деле, и умирают с надеждой. Впрочем, может быть, и с мужьями их жизнь была бы так же тяжела и безрадостна, а вовсе не романтична… То ли рана Ильи была не так сильна, чтобы уничтожить его, то ли он слишком ценил подарок судьбы и отпущенное ему время. Ему казалось преступлением ныть и разбазаривать капитал, пока еще есть силы и тело не предает. Для того, чтобы сложить оружие, причины всегда найдутся. В конечном итоге, мы здесь для развития собственной души и перед ней держим ответ. Разорванная любовь неспособна оказалась подкосить его настолько, чтобы уничтожить.

Эля всерьез начала думать, что тоска Ильи – это вовсе не тоска по земной тайне его прошлого, а тоска по тому, что нельзя ни вспомнить, ни объять, ни увидеть – по важнейшей тайне мироздания.

Она так часто замечала его взгляд в собственном зеркале и знала первопричину. Она могла получать истинное наслаждение от земных радостей – пушистого кота, нагло колющегося в ноги, огромного куска торта после чего-то белкового и соленого, запаха чистой одежды, но глаза ее всегда таили грусть от непознаваемости первопричины всего этого – кота, воздуха, ее тела и особенно ее души. Мыслящих выдает грусть по тому, что в рамках этой жизни они точно не познают.

Для каждого человека, будь он верующий, атеист, агностик или бог знает кто еще, в рассуждениях о природе вещей наступает тупиковая точка диспута, дальше которой никто зайти не может. Люди хитрят, увиливают, придумывают безумные бездоказательные конструкции, но все их доводы рассыпаются перед этой каменной стеной тайны, которую Вселенная с улыбкой превосходства и озабоченности чем-то большим не спешит раскрывать перед нами. Никто не может внятно объяснить, откуда взялись бог или сжатая точка, образовавшая Большой взрыв, или оба сразу, а, если все это – иллюзия или чей-то сон, откуда взялся спящий или мы? Даже если мы являемся голограммой или чужеродной имитацией, наша реальность все равно существует, поскольку мы ощущаем ее… Элю невероятно бесило, что она не могла проникнуть сквозь эту желанную завесу.

Для нее первопричина была важнее всего остального, важнее истинности теорий суперструн, голограмм, кварков, но как раз ее пока не может объяснить наука и уж тем более религия. Все, кто строит какие-то гипотезы – философы, проповедники и городские сумасшедшие, лишь ходят в темноте с завязанными глазами. Верить им на слово – безумие.

39

Эля сидела в машине и завороженно наблюдала за синхронным, едва ли не магическим взаимодействием этой семейной пары. Когда шутила Марина, усмехался Илья. Когда Илья, Марина расслабленно опускала глаза и озарялась совсем не свойственной ей смешинкой. Эля ощущала валящую от них цельную теплоту. И у нее защемило сердце. Почему они не выполняют единственный верный путь, не познают жизнь сообща, чтобы, исходя из схожести, поправлять друг друга, обсуждать увиденное…

Когда Илья побежал за Анютой, бросившейся пускать кораблик в ручей, Эля покинула свой наблюдательный пункт и двинулась к Марине.

– Насладились видом? – доброжелательно спросила та.

– Сполна. Чудные места.

– Это правда… Не понимаю, как люди живут в мегаполисах.

– Я тоже не понимаю.

– Вы же и живете в большом городе…

– Это временно, чтобы состояться. Эти холмы… Какие-то индейские, словно из скалы высеченные, как и их профили… Успокоение вселенское… Воздух… Порой мне кажется, что это все, что нужно людям. Для гармонии. Все лишнее как-то разом отметается, хочется размышлять…

– Именно потому я и живу здесь.

Обе молча окинули окружающее пространство.

– Было время, когда я действительно думала, что здесь будут жить поколения большой семьи…

– Вы со стороны не можете видеть вашу семью в сборе. Может, Илья и совершил что-то не то, но он достаточно умен и морален, чтобы услышать ваши слова, если они будут сказаны доходчиво. Но он не может услышать то, что не произнесено.

Марина, казалось, впала в анабиоз. Эля с грустью, но с чувством чистоты, настигающим после дотошной уборки, отошла от нее и села на прежнее место. Говорить об этом с Ильей она испугалась.

И одновременно Эля рвалась освободиться, потому что боялась того, что будет дальше. Она по-прежнему опасалась неестественности прозябания в насыщенных отношениях с другим человеком, так от нее отличным. Боялась брать на себя ответственность о ком-то, вступать в брак, рожать детей… Все это было так дико, о ком-то далеком и неродном, но не о ней. Психологически Эля застряла в возрасте превращения отрочества в юношество и отнюдь не тяготилась этим. Она постоянно слышала о нерешительных мужчинах, которые не хотели ничем обременять себя, и прекрасно их понимала, не представляя, почему общество так и норовит прижать их к стенке. То же самое оно хотело сделать и с ней. То, что нам пытаются навязать о человеке, почтив всегда сужает грани личности от отсутствия подлинного таланта.

Эля подергивалась от мысли, что вместо друзей и поездок за город, просмотра культовых фильмов и чтения книг у раскрытого навстречу пряному ветру окна она вынуждена будет без работы и, соответственно, без социализации, полностью на чьем-то попечении сидеть на привязи в маленькой квартирке с вечно орущим младенцем и мужем, ведущим, в отличие от нее, полную жизнь и втайне тяготящимся приобретением. В представлении Эли игра ни на йоту не стоила свеч. Крушение всего, что только было в жизни радостного и светлого, превращенного в бесцветную каторгу.

Эле легче было отдать Илью Марине и утешаться мыслью, что она совершила хороший поступок. Она не хотела быть разлучницей и причиной распрей – в собственных глазах Эля должна оставаться безупречной.

40

Она целовала его в шею, в складки, образованные опусканием головы на грудь.

– Хочу от тебя ребенка.

Никита разом выпрямился как деревяшка. Его зрачки почти достигли краев радужек.

– Ты…чт… аэ…

Ему не хватило кислорода, он начал кашлять. Инна со слегка нетерпеливым недоумением воззрилась на него.

– В чем дело?

– В чем дело?! – завопил Никита, вскакивая. – Ты опять сделала это!

– Что? – протянула Инна, плохо скрывая желание передразнить его.

– Ты… какой ребенок? Ты замужем!

– Ну, все правильно. Замужем и с ребенком. В чем дело?

– Ты издеваешься?!

– Ничуть, – ее глаза являли эталонный образец кротости и добродетели.

– Ты… – Никита повел челюстью, словно ее свело, а затем пожевал губу. – Ты…

– Ну да, это я.

– Прекрати! Ты собираешься родить ребенка от другого мужчины, будучи замужем? Я верно понял?

– Ну да.

Никита выдохнул.

– Ты совсем уже.

– Почему?

– Почему?!

– Интересно, – спокойно изрекла Инна. – Раньше моральная сторона вопроса тебя не особенно волновала. А теперь ты мне проповеди надумал читать?