Лики памяти

По мере того, как солнце окрашивало стебли травы в золотистую россыпь, а здания, видевшие сердцевину истории России, преображались и блестели неровными глазами окон, мое охлажденное сердце наполнялось успокоением и размягченной любовью. Что все мои волнения по сравнению со счастьем жить, созерцать этот закат?

Каким бы слогом я не обладала, у меня не получится описать всего восхищения перед этим, ликования при мысли, что жизнь моя, я могу потрогать ее, могу изменить или сделать лучше. Мне всегда казалось странным, как вообще возможно существование, что привело к тому, что я есть, я мыслю и чувствую. Почему я не улитка, не бесплотный дух… Сколько миллиардов случайностей привели к зарождению моей жизни? От подобных мыслей мне всегда становилось не по себе, словно затягивало в трясину сознания. Один мой хороший друг, пути с которым у меня давненько разошлись безболезненно, как-то сказал мне, что это оттого, что путем таких мыслей я касаюсь истины, а она отодвигает меня. Чистейший романтик, но, возможно, со всем своим антиматериализмом он был не так уж неправ…

Друзья как-то разбрелись, рассыпались во времени, отпали. Те, которые остались, с каждым годом представляли все меньший интерес. Рвать с ними было бы погано, я стремилась найти новых, интересных, но притирание с незнакомыми наваливалось невыполнимой тяжестью.

Все меняется, а моя личность быстрее и неуловимее, чем хотелось бы. Может, я и хочу оставаться собой семнадцатилетней, но это невозможно. Невозможно застрять во времени, всю жизнь провести с одними людьми. Время идет вперед, что-то отмирает, но что-то появляется. Не к чему из-за этого впадать в хандру.

Жизнь – река, песок… Не так ли рассуждали восточные философы, апатично взирая на страдания тех, кто не мог понять, что важно на самом деле? Вечная дилемма – бороться с системой, получив поругание при жизни, тайное уважение меньшинства и возможный билет в вечность, или отрешиться от мира, друзей, всего, что стало играть такую огромную роль, когда я лучше научилась понимать мир?

Я плыла по естественно прекрасному в это время года городу, мимо бегунов, колесящих по замкнутой траектории, мимо напыщенных или растрепанных мамаш с детьми, в какой-то сонной неторопливости осмысляя, где я и что со мной. Вдали торчали искусственные деревья крыш – сотворенный человеком пейзаж. Окружающее как-то чудно выливалось в фантасмагорию моего воображения, отображения моих миров. Я была точно пьяна, хоть крепче кофе ничего не пила. Когда-то я читала, что наш мозг сам в нужных ему количествах вырабатывает вещества, содержащиеся в наркотиках.

Сменивший Эми Армстронг елейной патокой заползал в уши. В этом качестве я слышала даже, как он елозит языком по микрофону. Ветер шептал что-то разметанным по плечам податливым, как я сама в тот день, прядям, клеящимся к губам, облитым блеском. Что со мной делает эта игра души? И какие непревзойденные чувства возникают благодаря обыкновенному, если разобраться, влечению к другому человеку, из-за наслаждения музыкой или едой. Гедонисты несправедливо подвергаются слишком суровой критике. Человек рожден, чтобы благодарить жизнь. Чтобы вкушать ее, смакуя.

46

Как-то незаметно, но с серьезными потрясениями, для которых места в дневнике не нашлось, потому что неохота перечитывать и расстраиваться, бешено, постепенно, внезапно, отошло мое радужно-отстраненное восприятие людей. После окончания школы по большому счету мне было на них положительно плевать, но некая дымка как сладкая вата не отступала от меня. Я не замечала многих вещей, которые должны были насторожить, и была, конечно, более милым человеком, чем теперь. Потому что чем меньше я подмечала, чем меньше отдавала дряни. Людям это, конечно, было выгодно – сеять смуту, прыскать на меня своей вредностью и иметь при этом покладистость на выходе.

Сейчас так популярно презирать людей. Это уже какой-то спорт. Человек, знакомый с культурой и наукой, восхищается человечеством, а не стенает о ничтожности всего и вся. Но чем больше людей, тем больше мишуры, обманчивость ими. Мне свидетелем мой старый дневник – я не хотела так думать, я их любила… Я сама стала той прокаженной, от которых прежде шарахалась. И теперь мне не нужен даже наблюдатель, чтобы оправдать мелочные проявления моей личности.

Постепенно моя неприязнь к одногруппницам дошла до того, что по утрам я специально красилась тщательнее, чтобы у них не было повода свысока смотреть на меня. Тем, кто старательно выпячивает собственное превосходство, зрители необходимее воздуха. Они ими питаются, а без публики лезут на стену. Только в народе они питают собственную ничтожность тщеславием.

Существовала и эта предательская масса, которая при всей ее расплывчатости продолжала побеждать и портить мое мнение о человечестве. Кроме того, когда меня откровенно провоцировали на конфликт, я не разжигала его, но и не старалась потушить, потому что это не казалось мне справедливым. Тезис, что в конфликте виноваты двое – полная чушь. Когда на одного бросаются, а он защищается, это не вина того, кто не стал молчать в защиту себя.

Я по-прежнему была далека от разоблачений в духе Оскара Уайльда, но горячего желания общаться с людьми по сравнению с счастливыми временами неведения явно поубавилось. Я начала думать, что только люди, которые настолько чисты, чтобы не замарываться и не подмечать, могут относиться к пресловутой толпе положительно. Но вот в чем парадокс – толпа составляется личностями, какими бы они ни были. По отдельности из них еще можно что-то выжать, как-то понять, но, когда они сбиваются в стаи и начинают мыслить коллективным разумом, с этим бороться куда труднее, особенно когда мозг им промывает какой-то харизматичный лидер, казнящийся от собственных демонов и перелопаченной в тиранию застенчивости.

Обычно если кто-то достиг успеха, наше воображение воспринимает его безупречным, живущим в ладу с собой. Как-то закономерно получается, что он прав и не имеет недостатков. У ненависти всегда веские причины, чаще всего кроющиеся в собственных проблемах и неудовлетворенности. Тому, кто любит себя, незачем не любить прочих.

47

Никита, отпустив своего двоюродного братца резвиться на травке и размышляющий, чем бы ему заняться, раз ему не хватило ума взять с собой электронную книгу, с недоверием заметил ее волосы, которые ни с чем спутать было нельзя. Он по-прежнему с собственноручно разжигаемой вредностью злился на нее.

Он уставился на нее, витающую где угодно, но не в реальности, дожидаясь, пока она сфокусирует свое острое зрение на нем. Он ждал удивления, неудобства, сконфуженности, и Эля и впрямь почувствовала все это. Но больше, что бывало редко при случайных встречах, когда люди вырывали ее из мира глубокой сосредоточенности в себе, она ощутила радость и облегчение. За два дня до этого она сунула в почтовый ящик Никиты свой дневник. Это был самозабвенный поступок, продиктованный надеждой, что Никита одумается. Никита мог выкинуть посылку, не раскрыв, ее могли украсть любопытные соседи, мог не прочитать дневник, а лишь пролистать и заняться своими делами. Но все произошло в лучших традициях мелодрам.

Они легко кивнули друг другу и, не сговариваясь, водрузились на скамейку, с которой открывался прелестный вид на парк и зелень, редкие для Питера. По периферии, вытянув ноги, на траве сидела молодежь, одинаковая в своей выпрямленности, джинсовости и чистости.

– Почему в твоем дневнике так мало обо мне? – немого погодя, спросил Никита тихо и хрипловато, чтобы не разрушать тающую эйфорию.

– Может быть, о самом главном мы не упоминаем всуе. Мне странно видеть написанным твое имя и обжигаться им. Моя вечная тоска по людям отпускает так редко… Но чаще они тяготят меня. Люблю я страдать, что сделаешь? Отвергала любовь, чтобы чувствовать страдание и вдохновляться…

– Ты просто мазохистка. И у тебя очень узкое понятие любви.

– Вовсе нет. Я упрощаю понятия в моей голове, как это делают все в диалоге. Наши мнения – это не что-то устаканившееся, а мимолетное, продукт настроения и среды… «Оставив незаконченный роман в парке на скамье». Наше детство, помнишь?

– Я не слушал в детстве такие песни.

– В детстве мы ничего не делаем сами по себе, все замешано на родителях. Сейчас я понимаю, какое огромное влияние они оказали на меня. Пусть теперь я отошла от них, мне не слишком с ними интересно… Но первые годы жизни они очень занимались мной, пусть я часто оставалась в одиночестве, потому что у всех хватало работы. Хлест первых и воспоминаний связаны с домом, бытом… Может, поэтому я такая домоседка? Предки толкнули меня, а теперь я плыву сама, отринув многое из того, чему они меня учили, потому что теперь знаю, что они заблуждались. Так и происходит всю историю человечества. Это и называется прогрессом. Но, как бы ты ни был прогрессивен, в чем-то останешься тупорылым консерватором, из упрямства отвергающим нововведения. Пусть даже в любви к обычной коробке передач в машине.

– У тебя что, просыпается СПГС?

– Что?

– Синдром поиска глубинного смысла.

– Ты не говоришь мне того, чего я бы же не думала, или мне казалось, что думала. Это все равно что писать диалоги в одиночестве – странное занятие, особенно когда за основу не взяты измышления кого-то другого. Вот в чем парадокс разговора с тобой – порой мне кажется, что у меня просто раздвоение личности, а порой ты доводишь меня до бешенства своими противоречиями и спором со мной, причем иногда даже наигранным.

– Ты относишься к редкому разряду людей, которые, имея мнение обо всем, редко его высказывают и остаются закрытой книгой, о которой невозможно даже посплетничать… Я не люблю патологий. Ищешь постоянно какие-то первопричины, мелочные струны, надрываешься… Этим наши классики грешили. А нет никакого смысла! Ни в жизни вообще, ни в том, что ты, как червяк, дергаешься непонятно из-за чего. Жизнь предельно проста, и только люди с их вечной склонностью к мистике обожествляют ее. Самое простое объяснение мира – бога нет. А ничего ведь объяснить нельзя, об этом еще Блок судачил.

– Я не люблю экзистенциализм. Если бы в жизни не было смысла, нас бы здесь не было.

– Ну и какой тогда в ней смысл?

– Хитрец. Знай я, я не сидела бы здесь. Смысл? – продолжила она чуть погодя, как бы спросонок вникая в трудную математическую задачу. – Смысл должен быть в познании первопричины всего.

– Признать случайность окружающих событий логичнее, чем искать пути их оправданий, придумывать «достойное» объяснения чужим поступкам и слепоте.

– Ты немного путаешь. Человеку свойственно приходить к какому-то общему знаменателю в любом вопросе. Так нам удобнее и спокойнее. Но правда в том, что знаменателей почти всегда даже не два, а несколько. Поэтому любое философское течение, учение, любая книга с несчастной женой или женой истязающей – это узость, субъективизм, одна сторона. А люди часто забывают это. И то, что во Вселенной столько случайного, верно абсолютно так же, как и то, что что-то предопределено. Например, эволюция и случайна, и предопределена. В итоге она все равно приходит к созданию того, кто самоосознается. Конечно, все вечно думают: «За что мне это», – если с ними случается что-то плохое. Но правда в том, что мы слишком ничтожны, чтобы нами всерьез занимались бог, Вселенная или какая-то математическая программа в основе всего. Если и есть какой-то разум, то он явно не так мелочен, как нам пытаются втолковать все мировые религии. Его едва ли вообще можно назвать разумом. Так, какой-то сгусток энергии. Что-то, что регулируется неосознанно, как отделение желудочного сока или выброс адреналина – мозг в этом участвует, но наша рефлексия тут ни при чем.

Так получалось само собой и совершенно естественно – едва встретившись, они начинали вгрызаться в дебри. Порой они настолько утомляли друг друга, что не встречались потом неделями.

Никита молчал. Эля решила, что он поражен ее мудростью.

– «Дружба – любовь без крыльев», – сказал Байрон. Тогда где наши крылья? И почему, не испытывая к тебе физического влечения, я не могу представить, что ты исчезнешь из моей жизни, как растворялись прошлые друзья. Это всегда тяжело, но с тобой я просто боюсь подумать об этом.

– Ты еще такой ребенок, – жалостливо и нежно ответил окончательно разморенный Никита. Ему нравилось, что говорила его собеседница, но он едва ли вникал в подслойную суть ее слов, сосредоточившись на собственном благоденствии и ощущении сытости. Они были словно окутаны каким-то вкусно пахнущим бульоном. Ему уже не хотелось тратить калории на размышления.

– Почему? Потому что не могу сказать, что любовь важнее дружбы? Я не верю в это. Ты используешь этот снисходительный тон, которым так хорошо владеют мужчины, особенно когда они беспомощны, совершенно не по делу. Мне странно, когда влюбленные забывают друзей. А если и не забывают, уделяют им гораздо меньше внимания. А тебе стоило бы поменьше думать, что ты какой-то путеводитель для меня, намного взрослее.

– Ты точно ребенок… Рассуждаешь как герой приключенческой повести, причем мальчишка. Святые идеалы… до первой любви. Стоит по-настоящему полюбить, вопросы отпадут сами собой. Пока человек еще не разбужен, он может говорить такую… наивность.

– Дружба… – запальчиво попыталась возразить Эля.

– Дружба – всего лишь любовь без физического влечения. При ней человек никогда не станет настолько близок, что захочешь ложиться с ним спать и долго говорить без умолку под пестрым распределяющимся занавесками свете фонаря. Ну, если говорить о классических отношениях, а не о тех, что заводятся от скуки или ради физиологии. Но… никто не поймет тебя лучше концентрированного возлюбленного. Я не призываю бросать друзей из-за любви, это подло, но, когда переезжаешь в другой город с семьей, не особенно о них сожалеешь. Шлешь открытки, но жить можешь. А без любви попробуй… Как тяжело большинство переживает разводы, это же человек уже кожей стал тебе за годы, а тут такое… друзья не настолько, не так они близко, не так часто раскрываешь им душу. С ними, скорее, пляшешь по верхам, – Никита говорил это на автомате, поток свободно лился из него, словно давно передуманное, но только сейчас объединенное в отдельных словах.

48

– Мне часто кажется, что кто-то великолепен, целен, ослепителен, а после выходит, что я как-то даже лучше, пусть это и не скромно. Как те девушки на первом курсе, поразившие меня сначала своей непохожестью на школьных каракатиц, а потом надменностью, замаскированной притянутым дружелюбием. С восхищением и скрытой грустью я читала или слушала чьи-то откровения, казавшиеся мне захватывающими. Но, думая так, я постепенно научилась, поняла, сумела. Знаешь, человечество позволяет столько впитать, всосать в себя… Бесценный кладезь познания, передуманного, переработанного другими тебе на радость. Раньше я думала, что есть многие, кто умнее и лучше. Другие казались развитее, меня это восхищало и тянуло. И как раз это и послужило тем, что я вытянулась сама, а эталоны поблекли на этом долгом, но необходимом пути. Сознание – единственный смысл нашего нахождения здесь. Сколько же у человечества проблем лишь от одного – невозможности постичь…

– Ты производишь впечатление на редкость счастливого самодостаточного человека, если даже этого не видишь…

– Сколько людей, столько и впечатлений. Что такое «впечатление»? Что значит «производить»? Миг – и все рассеялось, исчезло, пора начинать заново.

– … так что нечего принижать себя.

– Может, в этом есть импульс для дальнейшего развития и устранения недостатков? Нельзя же сказать: «Я такой офигенный» и успокоиться на всю оставшуюся жизнь. Вреднее этого не может быть ничего.

– Может, – вздохнул Никита. – Если бы я был офигенным, меня хоть кто-то бы любил.

– Но я тебя люблю! Прекрати уже давить на жалость и вызывать слова, которые после такого я обязана сказать.

– Как друга, – покачал головой Никита.

– Ликов любви так много, – мягко произнесла Эля, дотрагиваясь до его плеча и не ощущая той разливающейся в каждой клетке нежности, как бывало с Ильей.

Наверное, это была недоразвитость, неполное погружение в человека. Не сквозило в Никите какой-то инициативы, не то что эротичности, для Эли очень важной удали. Обычно они ржали как укуренные, распугивая окружающих и вызывая у них взгляды недоумения и превосходства, еще больше искажающие лица, свидетельствующие о зажатости.

Но даже шутки Никиты, милые и добрые шутки, как Эле поначалу казалось, разбавились непонятным ядом то ли непонимания, то ли намеренного желания уколоть ее. Странно Никита потускнел по сравнению с первым знакомством. Она была достаточно рассудительна при всей своей воздушности, чтобы понимать, какая жизнь ждет ее с этим избалованным молодым человеком, не приученным к домашней работе. На уровне редких встреч и рассусоливаний на глубокие темы Никита был незаменим, но Эля одинаково твердо стояла в мире обыденном и ирреальном и не желала портить первое последним.

На уровне оформление мнения Элю отвращала от Никиты его скрытая лень, беспочвенная хиппанутость самого последнего пошиба, которую она просканировала в нем практически сразу. До одури обманываясь, она насквозь просвечивала людей. Его прекрасный внутренний мир не получал развития без сильной воли и желания работать, отличающее истинный талант. У великих шестидесятников вроде Джоплин бунтарство было взрывное, творящее, ураганное и подчиняющее души. Лучшее бунтарство в истории. У Элиного же окружения оно выродилось во что-то пищащее и тусклое в виде бессмысленных субкультур – последнего пристанища заигравшихся инфантилов, боящихся реальности. Они говорили, что материальный мир скучен, но Эля видела в нем мириады возможностей.

Болтая о религии и смысле жизни, Эля ни на минуту не забыла, как противно ей было, когда Никита отвернулся от нее из-за Ильи. Она понимала слабость человеческой личности, она даже прощала. Но она никогда и ничего не забывала.

– Ты лицемер, – сказала бы она ему, если бы решилась.

Но он бы справедливо заметил:

– Не стоит ругать лицемерами всех, кто с тобой не согласен. Вот это как раз двулично. Ты хотела видеть во мне свое отражение, пусть преломленное, но я совершенно другой. То, что мы согласны во многих жизненных позициях, не значит, что мы одинаковы. Да и нет одинаковых.

Две заплутавшие души, которые увидели друг в друге эту детскую незащищенность, потребность уткнуться кому-то в плечо… Это нужно всем людям на планете, даже если они утверждают обратное.

– Мы здесь по большей части именно для того, чтобы нас любили, истина эта стара как мир, но интерпретировать ее, как и любые великие истины, всегда найдутся и охотники, и спрос. Души, отвлекающие своим блеском и благополучием, молодостью и веселостью, разрывающиеся порой от потребности быть нужными кому-то… Кому мы нужны кроме себя?.. Друг другу? Я уже начала сомневаться в этом. Есть ли на свете хоть один человек, который хоть раз в жизни не задумывался, нужен ли он кому-то по-настоящему и не испытывающий от этого беспредельную тоску?

49

– Партнер – не единственный способ жить в гармонии со своим телом. Я люблю свое одиночество.

– Панацея от одиночества – отсутствие времени о нем задуматься.

– Слишком узкий взгляд. У человека может быть ни одной свободной минуты, а он настолько одинок при этом, что присматривается к бритвам.

– Снова этот романтический ореол вокруг самоубийц.

– Нет никакого ореола. Ты вечно ищешь повод поупражняться в остроумии. Я их не романтизирую, а сочувствую. Если человек добровольно решил покончить со всем, то насколько же ужасна была его жизнь… Чего нам так явно не хватает – сочувствия. Что касается «не думать об одиночестве», то я постоянно думаю. Это образ жизни.

Никита хмыкнул, но решил продолжить разъяснительную беседу.

– Одиночество зависит от внешней обстановки лишь у обывателя. Есть же люди, которые, хоть и окружены друзьями и родными, остаются глубоко, истинно одинокими. Это идеальное индивидуальное состояние, это внутри, – как сладко было говорить это человеку, который не фыркал, не изумлялся и не безразлично отводил глаза при его исповеди.

– Я очень хотела встретить тебя вот так случайно. Это всегда сидело в моей подкорке. Ты не представляешь, насколько бесконтрольно мое воображение. Оно живет отдельной от меня жизнью и порой здорово досаждает.

– Вчера я сел под диван и ощутил такую невыносимость запертости в этом теле, в этой комнате, в этом промежутке пространства и времени. Я никогда больше не поступлю в университет. И уже ностальгирую по этому. Я никогда больше не закончу школу. А сколько уже стерлось. Мозг избавляет нас от фактов, как балласт. И порой это невыносимо.

– У меня никогда не было таких проблем. Я всегда любила свое тело и была благодарна за возможность жить.

Порой Эля засматривалась на Никиту и думала, что будет, если поцелует его. Она часто думала всякую дребедень про себя, иногда ей становилось стыдно этого бреда. Но она относилась к другу как к красивой статуе, чему-то столь далекому, что не вызывало никаких земных чувств.

– Единственный вечный двигатель – влечение между полами, – совершенно не в тему, которую так старательно взращивала Эля, брякнул Никита. – Думаешь, почему так поэтизируют любовь? Она полезна. Но как же больно отрывать кого-то от сердца…

– Больно лишь в начале. Сама природа лечит нас от большинства влюбленностей. Но я верю, что есть такие, от которых не вылечишься.

– Особенно если лечиться не хочешь.

Они немного пом11олчали, потом Эля решила перейти к наиболее скользкой и неприятной обоим теме. Все равно нужно было как-то ее прояснить.

– Я хотела мнить Марину и Илью людьми с кризисом, противоречиями, как у Достоевского. Так интереснее, а сама кажешься чище… Но я рассмотрела только добряков, которые любят. Рассорились они не из-за черноты в ком-то и дурацких выдуманных препятствий, а из-за элементарной глупости. Если любят, должны быть вместе, преткновения всегда будут. Это единственный шанс, помнишь, как в «Завтраке у Тиффани», не считать свою жизнь трагедией, пусть и со всеми шишками. С каких пор я стала такой романтичной?

– Часто любви лишь недостаточно. Ее почти никогда не достаточно.

Эля с непонятной скошенной грустью посмотрела на Никиту, опустила глаза и ничего больше не сказала. Он молча, держа голову прямо и смотря вдаль, сидел в припорошенном тишиной и летом Петербурге. Солнечная легкость влекла за собой свободными аккордами рока. Эля посмотрела на хрустальное небо, такое чистое, что у нее захватило дух и почему-то захотелось то ли кричать от счастья, то ли плакать. Окинула восхищенным взглядом сотни раз виденный город, каждый раз открывающий что-то новое своими стенами, бывшими свидетелями великой истории.

Впереди и в то же время в пропамяти Эле чудились темные озера дорог, отдающие синей печалью, тишина белого зимой. Мерцающие сады, трескучие каким-то своим шармом. Листва на грани сентября. Совершенство мироздания и прошлого, отшлифованного под стать Эле. Сейчас и впрямь все мнилось совершенным. Осенний август. Зимний август. Сентябрьский август. Лики памяти, растворяющейся где-то в глубине времени. Вылитые стихотворения в прозе, только не рожденные в чьей-то голове, а сотворенные природой, виденные и прочувствованные живым человеческим сердцем…

Свет и солнце. Улыбка. Впереди целая жизнь… На пороге не стояли, стучась и разливая кругом черноту, война, голод или внутренние раздирания. Так почему, пока все светло и зелено, им не просыпаться ежедневно в предвкушении чего-то грандиозного, особенного, невероятного? Интересных лиц, наслаждений, любви и солнца? Так легко верить, когда хочется этого, когда этим существуешь и дышишь! И само уже это предвкушение наполняет жизнь смыслом. Ведь они были счастливы, а что кроме счастья может быть смыслом, обязанностью, идеей и целью? Неужели матери рожают нас не за этим?

50

Мои пальцы замерли над клавиатурой. В комнате воцарилась неожиданная тишина – песни в плейлисте закончились. Я перевела дух. Я правда сделала это? Описала все, что было. С точки зрения тех, кто действительно существовал, но явно не так, как я преломила их. Так, как мне казалось, создавая свой собственный, едва похожий на реальность мир. Верно ли – кто знает? Но это и есть литература. Тут ты свободен и бьешься лишь о собственную черепную коробку, куражась от невозможности выразить, что думаешь. Я с чувством выполненного долга выдохнула, улыбнулась и подивилась себе. Зачем выдумывать что-то? Достаточно писать о себе. Остальное придет.

Это ведь и есть жизнь – сочетание мелочности, возвышения, трагедии и рутины в одном дне, человеке, ощущении.

Невыносимо прекрасная, тянущая даже своей необратимостью и грустью жизнь, слезы сквозь смех и необходимость с тоской и благодарностью смотреть, как уходят дорогие люди, потому что так было и будет всегда. И – странно – после первых позывов рыдать почему-то тянет меньше, продолжаешь пинать себя, волочить ноги и даже становишься счастливым через некоторое время. Сам факт обладания жизнью уже пресекает негодование на несправедливость… Лучше иметь жизнь и отдать ее, чем никогда не существовать… Обладание проблеском сознания – великое, непостижимое, грандиозное чудо. А главное во всем этом – невозможность заглянуть дальше, раскусить величайший смысл каждого рождения. Даже добраться до собственной души, не преломленной характером и воспоминаниями.