Лики памяти

28

У мужчин среднего возраста всегда неладно с женами, если они хотят развлечься со старлетками. Если заглянуть за завесу басен, почти наверняка откроется опрятная квартира и ухоженная жена, которую он с сознанием благополучия удавшейся жизни целует в лоб, когда заканчивает лопать сварганенный ей обед. А по субботам угощает роллами и прочими вкусняшками… Что-то я ударилась в вариации «как бы я сама хотела поживать в сорок».

Как я и предполагала, Марина оказалась шикарной женщиной в расцвете лет, выдержанной, без лишних акцентов фальшивых тонов на коже или волосах. Ее целлюлит и прочие недостатки, если и были, надежно прикрывались. Как истовый поклонник человеческой красоты, я не могла наглядеться на нее. Как-то разом сама себе я показалось маленькой и жалкой, без дивных блестящих рыжиной каштановых волос с небольшими вкраплениями какой-то яичной желтизны по поверхности, перемежающейся с благосклонным солнечным светом.

В Марине неспроста чудилось что-то более темное, сгущенное, чем виделось с первого взгляда. По молодости они занимались рок-музыкой, и дух свободы угадывался во взглядах искоса, что невероятно мне доставляло. Она постоянно бежала за чем-то новым, боясь отстать от следующего поколения, приросшего к гаджетам. Ее простота и небрежная элегантность покоряли несмотря на то, что не были продуманной линией поведения. А может, как раз поэтому – сквозившая искренность отказывалась засорять жизнь намеренным внешним видом, испачканным самодовольством.

У меня разболелась голова, потому что сиюминутно я не могла принять никакое решение – слишком от многих факторов зависело мое душевное спокойствие. Так что я просто включила безмерную эфемерность Evanescence и вспомнила, как сидела под них на ночной летней крыше, смотрела на звезды, проникалась непостижимой тайной бытия. Мне никто не был нужен кроме моей крыши и листьев, перемешанных в закате. Я не знала, что ловлю, что хочет проткнуть, прорвать мой взгляд, я просто наслаждалась. Сизые сумерки, бег нот и души куда-то в неведомое… Это было лучшей частью всего летнего дня и занимало часы. Я представляла себе средневековые замки, думала о прочитанных романах, чаще всего о «Проклятых королях» Дрюона. Я хотела снять фильм по этой книге и с воодушевлением выбирала актеров на ведущие роли. Истовое наслаждение читать особенно близкого автора, который умеет создать интригу как раз по твоему вкусу. Так хочется вернуть избранные мгновения…

Это не отнять, это было, причем было прекрасно, составляя лучшую часть отрочества. Но надо идти дальше. Я утратила старые привычки, но порой скучаю по ним. Хотя иногда мне страшно, как узколоба я была. И беспредельно грустно, что те дни не повторить.

Я мало думала о людях, теперь думаю постоянно. Они – мой воздух и хлеб. Я не понимаю, ненавижу их, восхищаюсь ими, сочувствую, хочу помочь и остаюсь равнодушной. Но без них не могу. Человек без общества, без знания – мертвый человек.

Я всегда была слишком серьезной и вдумчивой, чтобы влюбляться по каждому зову. Мне это было не нужно. Может, с тех пор ничего и не изменилось… Настоящая любовь не обрывается и не стирается. Я никогда не была сентиментальной, но в это твердо верю не потому что мне хочется, а потому что это подтверждают многие истории. Надеюсь, что это придет со временем. И всегда уважала однолюбов. В этом есть что-то воодушевляющее – всю жизнь провести с одним человеком. Значит, ты чего-то стоишь, можешь преодолевать препятствия быта и дурного настроения, а не сбежать из-за малейшего неудовольствия.

29

Мужчина, которого хотелось целовать всегда, с которым хотелось просто лежать в комнате, залитой перепудренным солнцем, и обнимать твердый торс. Я чувствовала, несмотря на расстояние и преграды, солоноватый вкус его чистой, пахнущей здоровым человеком кожи. Она всегда теплая, как только что испеченный хлеб. Немного шершавая от бритья, не так, как у женщин. У женщин кожа слишком мягкая, порой губы ищут чего-то, какой-то опоры, препятствия, и не могут найти. С мужчинами все иначе. Губы останавливаются на их щеках, подбородке, и не хотят уходить. Хотят дойти до главного, окунуться во влажность и теплоту губ, защититься.

Илья казался мне недоступным небожителем, прикоснуться к которому я никогда не отважусь. Казалось неправдоподобным, что он вообще даст мне на это право, что я попрошу. В душе я так и осталась зажатой толстой девочкой, которая мучилась от собственного несовершенства и в то же время несовершенством этим прикрывалась, огораживалась от толпы в спасительной тишине уединения. Сколько себя помню, мне казались привлекательными сумасшедшие, я едва ли не провоцировала себя на то же… Но только если рядом был кто-то, кто понимал. То есть почти никогда. Мне хотелось быть необычной, но не до такой степени, чтобы унижать себя зелеными волосами или пирсингом по всему лицу. Это крест на себе, признание, что никаким другим путем выделиться не можешь. То есть обнародование собственной несостоятельности и бессилия.

Как взрослый мужчина меня, девушку почти без опыта, Илья пугал и этим же притягивал. Все с ним казалось ярче, значительнее. Самой своей устойчивостью и спокойствием он внушал доверие и уважение. Я всегда уважала его как отца, хотя отец у меня был, причем любимый. Я всегда знала, что частицу любви к нему перенесу на избранника.

Человек не может быть одинаков не только на протяжении жизни, года, но и даже на протяжении недели. Поэтому, когда я слышу: «Ты изменилась», испытываю чувство жалости. К ним. Потому что они настолько меня не знают, что не видят моих граней. Не обладают воображением и пониманием, что человек рассыпается, разлетается ежечасно, спит и вдруг взрывается, открывает, наконец, путь для того, что тлело или вовсе, казалось, умерло… Да, я меняюсь. Каждый час своей жизни, после каждого человека, преградившего путь, после каждого просмотренного фильма. Нет материи более нестабильной, более неизмеримой, чем человеческая душа, а, вернее, характер, потому что душа, умерев, освободится от этой шелухи, оставив только четкие линии. Говорить, что кто-то изменился – признание собственного фиаско в исследовании чужой жизни. Так, рысь по верхам.

Илья обнимал мою непокрытую спину. И я думала, как это круто и современно, как свободно… На его коже оставались полукружья розовых полос от моих всегда стриженных ногтей. Любовь и долг неразделимы. Любить – значит быть обязанным заботиться. Я хотела о нем заботиться. Не типично, как это делают женщины без фантазии – подчиниться его интересам и раствориться на кухне. Я собиралась навести порядок в его голове, вытравить эти мысли, что тащили его на дно. Хорошо, что он не был слабаком и не привязался к выпивке. Он терпел как лучшие представители нашего подвида – периодически всплескиваясь и много работая.

Любовь занимает все помыслы тех, кому больше нечем заняться, но, если уметь дозировать, то она божественна своей наполненностью, глубоким смыслом, красотой и нежностью прикосновений, ласковой непокорностью, запахами. Писать о любви – неисчерпаемый запас.

30

Его эта Инна… Слишком, местами приторно красива в патриархальном понимании. Нарочито томный, пресыщенный взгляд и жеманность, запрятанная под царственность. И при этом сжатый рот и дикое высокомерие по отношению к таким недостойным, как я, как будто ее улыбка – несусветный подарок.

Мне довелось пару раз перекинуться с ней фразами. Не буду строить из себя провидца, как это делается в классических романах – на основе одного взгляда узнают всю подноготную персонажа. Но то, что сказала Инна, дает мне полное право сформировать свое, пусть предвзятое, пусть недостаточное ввиду скудности фактов мнение.

Меня поражают помешанные на своей внешности девушки, которые выходят из строя, как только у них растреплется прическа. Они так в себе не уверены, так себя не любят, что из-за одного этого могут впасть в ступор. Они считают, что проблему в личной жизни можно решить, сев на диету, и тогда они сразу станут кому-то нужны и получат своего суженого.

Обычный человек со своими странностями и слабостями… Они не могут быть такими, какими мы их видим или видеть хотим. Они не одинаковы по отношению ко всем людям… Они вьют из окружающих веревки, пока им позволяют, и чувствуют себя хозяевами положения. Но как только кто-то начнет обращаться с ними как с дерьмом, они тут же становятся шелковыми, потому что всплывает их паталогическая неуверенность в себе. Были бы уверенными – не вели бы себя так. Были бы уверенными, не страдали бы высокомерием и неистовой потребностью отозваться о ком-то уничижительно. Потому они и не уходят от мучителей – боятся остаться одни, подсознательно чувствуют, что мучитель прав, что они достойны такого обращения, потому что сами не любят себя. Я не знаю, мучитель ли ее муж, но вполне возможно, что она хочет видеть его таким.

Но всех собак спускают на феминисток. Потому что их подсознательно уважают за деятельность. С ними спорят на равных. Их унижают как сильных противников. А по поводу подобных Инне отпускают только презрительные шуточки, но по-прежнему обеспечивают в обмен на телесные блага. Но это не феминизм, который подразумевает борьбу. Это паразитизм, всосавший в себя требования освободительниц без их ведома. Это то, что по-прежнему бросает тень на всех женщин планеты и тормозит их освобождение.

Не все ли нахалы грешат боязнью, что им дадут отпор, потому и нападают первыми? А пока им отпора не дают, расцветают просто невообразимо? Если бы я знала это в школе, сколько глупых стычек я бы избежала, поставив на место шпану… Хотя я периодически дралась с ними, во мне не было и сотой доли того успокоения и уверенности в себе, что есть теперь. Я ни капли не верю в постулат, что характер формируется в раннем детстве. В таком случае мой характер так обширен, что хватит на добрый десяток разных героев.

31

– Мы с Никитой никогда не могли найти общий язык. Казалось бы, все должно было привести к тому, чтобы мы стали друзьями, представляющими одну семью, но между нами неизменно что-то стояло.

– Ой, ладно, – вздохнула Эля, тыкая палочками в огромный сочный ролл.

На языке еще не замер яркий вкус и тепло отпитого. Опадающее мороженое насквозь пронзало кофе кремовыми хлопьями. Тарелка рядом призывно пахла печеньем. Душа Эли пела, взирая на это великолепие. Из всех пороков она предпочитала обжорство. – Ты отошел от встречи с Мариной?

– Все было не так уж плохо. Похоже, я начинаю выбираться, – мягко улыбнулся он и посмотрел на Элю.

Внутри Эли что-то скукожилось. Он был так мил, ей так нравилось играть в семью, принимать его трогательно заботу, но… Все это было так неестественно, конечно. Ее Илья… Эля до сих пор не верила, что он говорит с ней не как со странной подругой Никиты. О них самих она боялась говорить до сих пор.

Илья с теплотой смотрел на Элю. Кто бы мог подумать, что еще совсем недавно он опасался какой-то досаждающей ерунды, думал, как будет лучше. От воспоминаний об этом в его душе разлилось какое-то омерзение и негодование на людей, которые не понимают, чего стоит счастье. Как и требовалось ожидать, никто не подходил и не тыкал в него пальцем. А если и тыкал, он плевал на них, потому что попросту не замечал. Теперь уже никто не имел права испортить ему жизнь из-за любовных похождений недопустимостью огласки романа, что практиковалось в столь оплакиваемом людьми с недостатком информации прошлом. Его проблемы, как и большинство человеческих трудностей, оказались проекцией трусливого сознания, которое занимается только тем, что выстраивает апокалипсические предзнаменования и ужасается перспективе.

То, что Илья не мог описать, просачивалось сквозь пальцы, исчезало в бликах солнца на стене. Ее… свет. Милое личико, что бы и как Эля ни говорила, а она любила говорить много и зачастую не выбирала выражения. Она была не человеком, а ощущением… Как наложение музыки на запахи, одурманивала. Он подумал, что это, должно быть, и есть главное в человеческих отношениях – ощущение души рядом. Бывает ли любовь, лишенная такого? Илья сомневался.

Сливающиеся осколки, отблески, обрывки мыслей, впечатлений и воспоминаний. Люди, приходящие и остающиеся. Люди дающие. Люди рассеивающиеся. Забвение. Разочарование. Тупик. А в основе всего сильнейший посыл разгадать, дорыть. И отчаяние оттого, что, несмотря на все усилия, Вселенная не поддается.

– Посмотри, – вспомнила Эля и начала рыться в рюкзачке, заказанном из Китая.

Она протянула ему несколько фотографий квартиры, которая очень понравилась ей своим оригинальным дизайнерским решением. Уставшую двушку с тяжелой мебелью, до сих пор такую характерную для постсоветского пространства, преобразили в уютный уголок индивидуальности, перепланировав помещение и рационально использовав каждый сантиметр. От чего Элин педантизм наливался удовлетворением и одобрительно улюлюкал.

– Как-то очень по-женски.

Она засмеялась.

– А я по-твоему кто? Что за мода клеймить женское как лишенное вкуса или маргинальное?

Илья рассмеялся в свою очередь.

– Ты хочешь переехать?

– Нет. Но я до одури люблю красивое жилье. И еще люблю смотреть на чужие дома и делать выводы. Или мечтать о лучшей жизни.

– Ты очень интересуешься другими.

– Только теми, кого считаю заманчивыми.

– А я заманчив?

– Ба, да ты кокетничаешь!

– Возможно. Но ты не ответила.

– Конечно. Я не провожу время с неинтересными. Слишком дорожу собой для такой экзекуции.

Движимый новой мыслью, Илья спросил с некоторой тревогой:

– Что для тебя самое важное в отношении ко мне? Физиология? Разум? Душа?

Эля подняла на него глубокие глаза, которые тут же стали задумчивыми и отвелись в тарелку.

– Я не смогу это объяснить. Просто тяга. Я пока не могу разложить по полочкам это чувство, оно слишком цельно. Но впервые я ощутила его тогда, когда ты спас меня.

– Значит, инстинкт остаться с самцом, который сможет защитить.

– Ты как будто упрекаешь меня.

– Я просто спрашиваю. Форс мажорная ситуация, адреналин…

– Я сказала, что не могу объяснить. Не могу выбрать что-то одно, потому что это целый комплекс смежных проявлений. Поначалу, конечно, твои флюиды вскружили мне голову. Теперь это, скорее, твоя душа. Твое отношение к дочери. Это так трогательно и… эротично.

Казалось, Илья остался доволен.

Ни секунды смущения, сама непосредственность. Каждого человека мы в некоторой мере пишем в своем воображении в силу своих способностей. Ее, когда она удосуживалась попасть в центр внимания, обожали. Особенно если она чувствовала свое превосходство или власть над собравшимися, сияла всеми гранями. Но Эля слишком часто уходила в тень, порой даже в ущерб собственному желанию. То, что видно – вершина. Мнения составляющиеся – ошибка.

Всегда есть безликая масса, которая достойна самых нелестных отзывов. Но на самом деле мир все равно делится на отдельных людей, и с ними уже сложнее уживаться и классифицировать – блистая банальностями, каждый из них, тем не менее, способен на проблеск. Отсутствие подлинных размышлений по теме автоматически компенсируется шаблонным высказыванием кого-то другого, которое витает в воздухе. В мире, в сущности, лишь одна проблема – ограниченность человеческого восприятия, что отравляет все сферы деятельности и самих людей. Если бы люди знали, видели больше, они были бы лучше. Виной всему глупость, потому что отсутствие эмпатии тоже является ее проявлением.

32

– Любовь – это когда с другим так же хорошо, как с собой. Или даже лучше, – задумчиво произнесла Инна, и ее большие глаза стали какими-то глубокими то ли от темно-коричневых теней, то ли от того, что душа соприкоснулась с чем-то расширяющим. Никиту почему-то всегда поражало, когда он слышал глубину в живых людях, а не со страниц книг или из интервью.

Спустя меньше минуты Инна заявила недоуменно и слегка снисходительно:

– Твоя Эля такая чудная… Напялит на себя юбку с кедами и думает, что очень стильная. Не понимаю таких девушек.

Никита словно хотел что-то ответить, но почему-то промолчал. Разная реакция друг на друга, на объединяющие события раньше казалась ему чем-то далеким и не важным. Но теперь напрягало как почти все, что делала или говорила Инна. Никита уже и забыл, что так уже было. Он почему-то поэтизировал их прошлые отношения, но ведь они закончились неспроста. И он потихоньку начал вспоминать какие-то мелкие зацепки, царапины, скрежетания.

В сущности, он привык. Разочарования сваливались ранящим грузом. Особенно после той истории.

– Если ты думаешь, что я не понимаю, в чем причина моего поведения, то ты заблуждаешься и слишком высоко ставишь собственную проницательность, – недавно сказала Инна.

– Разве не все мы грешим этим? – он чуть помолчал. – Ты понимаешь… И ничего с этим не делаешь.

Инна промолчала в свою очередь.

В этой колкой, непримиримой и уязвимой девушке он недавно рассмотрел большое гордое сердце и истовую потребность любить… Но теперь раздражение от упорного желания оскорбить всех и каждого, чтобы притушить неистовые думы, верно ли она живет, перечеркивали все это подчистую.

На следующий день Инне исполнялось двадцать два. Никита не без брезгливости и стыда переночевал в квартире ее мужа, поскольку последний отбыл на трудовую повинность во благо семьи. Утром Никита вел лекцию у первокурсников. Он быстро чмокнул Инну в нос, поздравил с датой и умчался, даже не позавтракав, потому что никогда никуда не приходил вовремя. За время его отсутсвия, пока Никита предвкушал дивный день с вкусной едой и бесцельными прогулками по Питеру, Инна успела позвонить трем подругам и обозвать его грудой имеющихся в ее лексиконе ругательств. Когда злосчастный Никита вернулся, он напоролся на истерику, равной которой по амплитуде еще не встречал несмотря даже на вечные склоки дома.

– Ты должен был сразу подарить мне подарок!

– Но я просто хотел, чтобы все было красиво и не в попыхах…

– Хватит оправдываться! Ты забыл!!

И даже после того, как Никита таки отдал ей злосчастные часы и сводил в ресторан, истратив полугодовые накопления, Инна дулась и ядовито отбрехивалась на его лайтовые шутки. В итоге Никита с силой хлопнул ладонью по столу, заорав, что он не ее муж и не даст собой помыкать и взбешенно вылетел из заведения.

В тот же вечер она начала писать ему сперва снисходительные и холодные, а затем испуганно заискивающие смс.

В тот вечер Никите казалось, что он никогда не испытывал к Инне надзвездное чувство. Раз за разом она подрывала, подтачивала его искреннюю преданность. И наступил момент, когда все переполнилось. Обиду и негодование вытеснило безразличие. Она не была родной, за нее неохота было бороться, переубеждать в неправоте. Стало плевать, что она думает, потому что думала слишком много не того.

Ее инициатива в сексе, которая так импонировала Никите и держала его рядом, объяснялась страхом быть ведомой и отчасти желанием занять мужское место. При этом от самой близости получала она так мало… Это было средство, а не цель. Никита был необходим ей как предмет склеивания, поддержания чувств, манипуляции. Она боялась, что чувства остроты и надежды, отражающие Никиту в ее понимании, остынут, если она перестанет так поступать.

Сиропом обтекая собеседников, Инна деспотично подчиняла себе, парализовывая волю. Никите начало казаться, что ему с каждым днем становится все труднее дышать рядом с ней. И при этом его особенно поражала ее инфантильность, быть может, наигранная, но неизменная. Восхищение собачками, кошечками, кроликами, но только не детишками начало раздражать Никиту, потому что он не понимал коренных причин этой избирательности – животные не несли опасность.

Аморфная, настолько воспитанная в правилах приличия и сросшаяся с этим, она не могла даже как следует разозлиться на других. Только на него и, очевидно, своего мужа. Никите всегда было жаль людей, которые не могут встать, наорать на окружающих матом и гордо уйти. Сам он пользовался этой привилегией в исключительных случаях, но она здорово облегчала жизнь.

33

– Ты жизнь глотаешь, а мне под сорок… Я восхищен твоим ощущением мира, твоими взглядами, твоей мудростью. Ты – чистый дух. Которому огранка и давление противопоказаны. И я не хочу, чтобы ты уходила.

Эля внимала, а сердце ее глухо билось. Это было то, что сама она украдкой думала о себе, а, услышанное, оказалось удушающе прекрасным.

Илья уступал ей право блистать и испытывать страсть в их союзе, в то время как сам оставался элегантным наблюдателем. Он начинался для Эли кумиром, а продолжился в какой-то мере ребенком, вымаливающим заботы и преклоняющимся перед ее жизнелюбием, отсутствием страха метко сказать крепкое словцо и поспорить о роли женщины в современном мире. Так ей казалось порой, хотя чего только не кажется в процессе познания человека, особенно когда мы сами заслоняем его своей сущностью, поскольку только с ней и имеем дело.

Вечером они мчались в его удобной машине по спускающемуся на город песку и туману, ускользающему вслед за слабеющими лучами. Она крепко держала руль и наслаждалась бьющей по ушам музыкой, будоражащей, вызывающей состояние, пограничное между видениями и экстазом, когда сознание почти отказывается верить в происходящее. Скорость, дорога, музыка действовали как дурман. Эля никогда не употребляла наркотики, но благодаря таким моментам не нуждалась в них. Она чувствовала себя живой настолько, что поражалась правдивости существования. Приподнималась завеса… О которую Эля билась всю жизнь.

Они до одури разъезжали по области, устраивая пикники под полувековыми деревьями. Приехав на озеро, они тонули в какой-то истерии сродства, которое бывает при обоюдной настройке на одну волну, когда люди смеются над недоговоренными и непонятыми непосвященным шутками. Прыгали в воду, визжали и беспрестанно целовались, щекоча и кусая друг друга. Элю поражало, с каким самозабвением Илья примеряет на себя повадки и интересы вчерашнего подростка.

Илья словно оставлял груз своего положения, работы и социальных ролей в черте города. Ему казалось естественным, что он полуголым прыгает по песку с выпускницей ВУЗа и как укуренный смеется ерунде, обоюдно слетающей с их губ. Илья кидал Элю в воду, она сама прыгала туда с вышки, гортанно крича. От ее крика волосы приподнимались на руках Ильи, а по коже шла дрожь, похожая на электрических заряд.

Такой она была – необъезженной русалкой. Загадкой. Оторвой. Можно было выуживать из нее новое и быть уверенным, что за оболочкой из удачной комбинации ДНК остались еще неизведанные океаны. Женщиной, которая примеряла на себя сотни ипостасей в своей голове, а в жизни пряталась от соседей за пышными яблонями. Тем больше он ценил то, что ему навстречу она раскрылась.

И сквозь все это неотвратимо восставала Марина. Как заноза, которая застряла в мозгу так глубоко, что ее невозможно было изъять. Как что-то, навек прилипшее, пришкваренное к подкорке мозга. О ней он думал каждый день. Как о чем-то проходном, не вдаваясь в детали, даже не испытывая никаких чувств. Спустя столько месяцев Илья перестал уже обращать на это внимание. Лишь несколько раз в день мелькало где-то во втором ряду мыслей: «Марина», и все стихало. Может, именно из-за глубины обиды он стремился к ней. Упрямство непостижимой иронией психики заглушало самолюбие. Стремился, чтобы пропасть несправедливости сгладилась, брешь залаталась. Он не мог забыть этого перекоса.

Эля была чужда любому двоедушию и не устраивала Илье истерик из-за общения с Мариной. Ей удавалось не переходить черту, за которой либерализм переходит в идиотизм.

– Я могу смеяться до изнеможения. Но все это не характеризует сердцевину меня. Понимаешь? – крикнула она, на миг перерубив, но не отсеяв окончательно его невеселые мысли.

Илье казалось, что он понимал.

Самые жизнелюбивые персонажи могут хандрить и делают это с самозабвением, потому что не знают, что значит настоящее страдание. Эля была типичным повествователем – человеком, понимающе кивающим в ответ на исповедь, пронзенную болью. Такая открытая не стесняющаяся себя улыбка от сердца, улыбка человека, который всей своей натурой умеет быть счастливым. Улыбка воздушно – мягкая, но оставляющая какую-то неудовлетворенность, как вкус глясе. Когда она смеялась, невозможно было не присоединиться. Но оставалась она чужачкой.

34

Питер… пафос и простота, сочетание неземной, почти невообразимой архитектуры и прочных тонких линий. Обшарпанность, которой сперва становилось меньше по мере выхода из девяностых, а теперь она вновь плесенью пожирает многовековые стены. Везде размах, величие и запах рек, от которого не скрыться.

Ночная светлая прохлада летом, странные группы молодежи, выпавшие из времени то ли из-за этилового спирта, то ли из-за сильных алкалоидов. И все совершенно другое ночью, отполированное приветливой голубой подсветкой. На одной улице можно найти несколько хороших капучино с разницей в сотни рублей. Отовсюду звуки простых быстро переходящих друг в друга аккордов и перепетые песни легенд. Ощущение свободы, цельности, уверенности в собственной ценности и открытости путей. Какая-то нереальность происходящего, несмотря ни на что одиночество… Ошалелость от огромных темных стен, восстающих из прозрачного полуночного заката и оказывающихся разведенными мостами.