скачать книгу бесплатно
Благодарный шляхтич расстегнул кунтуш, достал толстый, опечатанный красным воском пакет.
– Что здесь? – взвешивая на ладони презент, спросил Пожарский.
– Это точные списки с посланий Тушинского патриарха Филарета, отца нынешнего царя Михаила, в Москву – князьям Черкасским, Сицским и прочим братичам и родичам. С указкой, что и как делать, что говорить, да предпринимать, дабы юного Михайлу царем сделать. Письма эти еще в Кракове перехватили, да снявши копии, в Москву отправили. Списками же теми, хранением их, королевский секретарь заведует – мой дядя. Он-то мне весь пакет и передал. Когда захочешь, князь, здесь полное доказательство того, что избрание Михаила на царствие – подлог, и силы не имеет.
Пожарский грустно поглядел на боевого товарища:
– Эх, Францишек, Францишек! Мне ли о том не знать… Мне ли не ведать, что грамота Земского собора об избрании Михаила Романова государем Всея Руси дьяками, как с прописи, переложена с Годуновской грамоты. До смешного порой доходило. Повествование об избрании Бориса на Новодевичьем поле борзописцы филаретовы перенесли под стены Ипатьевского монастыря, во всем же ином ни слова не изменив. Получше всякого мне ведомо, что брак, которым Иоанн Грозный с Романовой сочетался, матерью нашей, церковью признан не был и быть не мог. Да только, – Пожарский махнул рукой, – пустое это.
– Отчего же? – непонимающе глядел на него Згурский.
– Сам подумай, Францишек. После долгих лет смуты, наконец, на российском престоле покойно сидит царь. Летами молодой и нравом не буйный. Много еще чего для Руси полезного сделать сможет. Царя того освятил какой ни есть, а патриарх святейшей нашей церкви православной. Ни для кого не тайна, что Романовы не Рюрикова рода, как, скажем, я, да и многие другие князья. Но ведь, ежели начнем мы меж собой бородами меряться, кто славнее, чинней и богаче, вновь по Руси распря начнется, вновь кровь русская реки заполнит. Вот ты предлагаешь мне пакет сей открыть да с ним Михайла с престола и скинуть. Не велика натуга. Да ведь без него лучше не станет. Что есть царь? Закон Божий, в особе царской воплощенный. А ежели каждый себя законом возомнит, то и будет прав тот, у кого сабля острей. Кумекаешь, о чем говорю?
– Да, мой князь.
– То-то же.
Пожарский провел указательным пальцем по гладкому пергаменту, в который были для сохранности завернуты письма.
– По сути, Федор, обретя нынче от тебя грамотки сии, я бы должен был тебя, лиходея, в острог посадить. Сам размысли. Кому теперь выгодно на Руси новую смуту устраивать? Не королю ли Владиславу, который и без того войной на Москву идти желает?
– Верно, – пристыжено опустил глаза Згурский. – Не подумал о том.
– А след было подумать. Ну, да все одно, – князь Пожарский неторопливо подошел к печи и приоткрыл заслонку. – Хорошо, что послания эти нынче здесь обретаются. Иных списков, поди, нет?
– Нет. Другие снимать без надобности было.
– Вот и славно, – улыбнулся Дмитрий Михайлович. – А этим змеям ядовитым, – он подкинул в руке пакет, – в геенне огненной самое место.
Бросил опасный подарок в огонь и поворошил кочергой, разгребая жар:
– Там им и быть.
Глава 6
«Здоровое недоверие – хорошая основа для совместной работы».
И.В.Сталин
Май 1924
Окружной комиссар Рошаль шел по набережной Орфевр, сосредоточенно глядя на мутные воды Сены. От ржавой и едва подкрашенной баржи, переделанной под жилье, неслись звуки патефона. Нежный женский голос выводил: «Заснесло тебя снегом, Россия…» Мсье Рошаль не знал русского языка, но песня звучала грустно, выжимая слезу даже у него – видавшего виды полицейского, бывшего офицера свирепых марокканских стрелков.
Тогда, в годы войны, шесть лет назад, ему впервые довелось близко столкнуться с русскими. После революции в Петрограде части Особого корпуса были сняты с фронта и во избежание неприятностей разоружены. Такой бесславный для солдата исход являлся бы предметом мечтаний для многих французов: пусть лагерь, огороженный забором, пусть кормежка не ахти, но – подальше от фронта! Эти были не таковы – тысячами они записывались в «Русский Легион», позднее за безумную храбрость названный «Русским Легионом Чести». Отвага «славянских варваров» приводила в восхищение даже признанных храбрецов Марокканской ударной дивизии, в которую были влиты русские волонтеры. Кто бы мог подумать, что пройдет несколько лет, и ему – капитану Рошалю – придется расследовать дело, главным подозреваемым в котором окажется командир «Русского Легиона Чести» – генерал Згурский.
Память услужливо подбросила комиссару яркий образ: безнадежный идиотский прорыв Невеля, высота Мон-Спен; немецкие гаубицы, подобно стае мифических драконов, топят в огне едва оттаявшую от снега округу. Его взвод, рванувшийся в бессмысленную атаку, прижат к земле пулеметным огнем. Боши[13 - Боши – французское презрительное прозвище немцев.], которым, согласно планам французского командования, уже следовало давать отчет святому Петру, как тараканы вылезли из нор и принялись на выбор, словно в тире, расстреливать атакующих. Рошаль и не надеялся уже выйти живым из этого боя, когда вдруг пулеметы смолкли, и над головой вжавшегося в землю молодого офицера послышалось конское ржание. Он поднял глаза – бородач в странной длиннополой одежде, с диковинным подобием небольших патронташей на груди, размахивая саблей, гарцевал под огнем на вороном коне, яростно крича по-русски слова команды. Под серебряными головками патронов сверкал белый орденский крестик.
Сумасшедший всадник перемахнул через поваленное артиллерийским огнем проволочное заграждение, и солдаты в застиранной бледно-зеленой форме с криком «Ура!» в штыки устремились за ним на позиции гаубичной батареи. Рошаль так и не понял тогда, откуда в немецких окопах первой линии взялись русские. Он видел только, как они выскакивали на бруствер с длинными окровавленными ножами в руках и револьверами за поясом.
Чуть позже, когда высота была взята, а затем снова отбита немцами, когда наступление было остановлено и генерал Невель снят со своей должности, только привыкающий к капитанскому званию Рошаль узнал из газет, что фамилия лихого наездника – Згурский, что его странный наряд именуется черкеской, и теперь неистовый женераль ля рус является офицером Почетного Легиона. Лицо Згурского не сходило в те дни с газетных страниц. Наступление, планировавшееся как решительный удар по врагу, закончилось бесславным провалом, Франции требовалась если не победа, то хотя бы герои. И вот, надо же…
«Скажи, о чем задумался. Скажи нам, атаман…» неслось с баржи, мерно покачивавшейся на мелкой речной волне.
«Красиво поет, – Рошаль оперся локтями о высокий каменный парапет. – Понять бы слова».
Комиссар сам не знал, почему стоит и слушает непонятную песню. Ему казалось, что она какими-то тайными нитями связана с разгадкой порученного ему дела.
Исчезновение столь заметной фигуры, как русский миллионер Рафаилов, привело все парижское общество в нервное возбуждение. Еще бы: людей, которые могли похвастаться состоянием, превышающим двадцать миллионов золотых франков, в Париже и в прежние времена было не так уж много. Теперь же, после ужасной войны их и вовсе можно было пересчитать по пальцам. Рафаилов, как говорили американцы, стоил двадцать четыре миллиона.
Когда слуга-китаец известного всей Франции банкира и биржевого воротилы позвонил в полицию и сообщил, что его хозяин уехал накануне к нотариусу и до сей поры не вернулся, разомлевший от жары дежурный, не желая вслушиваться в исковерканную речь, посоветовал искать Рафаилова где-нибудь в борделе. Только в три часа следующего дня известие о пропаже легло на стол районного комиссара, и лишь тогда для порядка тот решил уточнить, вернулся ли мсье Рафаилов домой.
Скандал вышел грандиозный, и теперь окружной комиссар Рошаль должен был вынуть русского миллионера хоть из-под земли, а заодно выяснить, каким образом он там оказался. Из сбивчивых объяснений китайца-слуги удалось разузнать немного. К месье Рафаилову в тот день приезжал генерал Згурский, они долго беседовали и, как показалось камердинеру, приносившему чай, – не слишком дружелюбно. После чего генерал ушел, а через некоторое время банкир решил поехать к своему нотариусу. Китаец, бывший у Рафаилова кем-то вроде телохранителя, отправился с ним. Однако нотариуса дома не оказалось, и на обратном пути пожилой миллионер ни с того, ни с сего решил прогуляться по городу без охраны. С тех пор о нем ничего не было слышно.
Слова китайца подтверждал и нотариус. Во время визита Рафаилова он находился в «Гранд-опера», что могло засвидетельствовать множество достойных членов общества. История получалась странная: отчего бы вдруг такому денежному мешку разгуливать без охраны? Отчего финансист отправился к своему нотариусу, предварительно не предупредив звонком? Отчего этот визит не значился в ежедневных записях банкира? Следовало допросить Згурского – быть может, только он способен пролить свет на странности этого дела.
Комиссар Рошаль вздохнул: менее всего ему хотелось допрашивать своего, пусть и невольного, спасителя. И уж тем более – подозревать его в похищении или убийстве соотечественника. Да и к чему бы ему идти на преступление? Мсье Згурский и сам богат, уважаем. «А если тут замешана женщина? – бывший марокканский стрелок покачал головой, отгоняя нелепую мысль. – Командир «Русского Легиона Чести» не ходил в светских львах, и ни одной сколь-нибудь заметной любовной истории за ним не водилось.
«Раз приехал на квартиру генерал. Весь изранен был и жалобно стонал…» – выводил все тот же нежный голос.
– Не желает ли месье куда-нибудь поехать? – донеслось из-за спины.
Рошаль повернулся. У тротуара стояло желтое такси с приоткрытой дверцей. Судя по выговору, спрашивающий, в отличие от окружного комиссара, без труда понимал слова песни, доносившейся с баржи.
– Да, – Рошаль отошел от парапета. – Для начала на Елисейские поля, особняк Пти-Буйон.
– Дом господина Рафаилова?
– Я вижу, вы прекрасно осведомлены, – улыбнулся сыщик.
– Кто в Париже его не знает? – русский шофер пожал плечами. – Пять франков.
– И то верно, – садясь в машину, согласился комиссар. – А скажите, уважаемый, быть может, вы и о генерале Згурском слышали?
– Слышал. Хотя лично не знаком.
– Что вам о нем известно?
Водитель покосился на любознательного пассажира:
– Вы – журналист или полицейский?
– Полицейский, – комиссар достал удостоверение.
– Ну конечно, – почему-то хмыкнул его собеседник. – Я почти ничего не знаю. Слышал, как Згурский еще в России боролся с самострелами. Это когда солдат палец себе отстрелит или ягодицу продырявит – его потом в госпиталь, а то и вовсе комиссуют.
– Да, знакомая история, – кивнул Рошаль.
– Ну да. Так вот. Таких ловкачей Згурский в тыл не отправлял. Он сам их перевязывал, варил им какие-то диковинные снадобья, а затем выставлял их на бруствере окопа, да так, чтобы со стороны казалось, будто это наблюдатель рассматривает вражеские позиции. Ясное дело, очень скоро по «наблюдателю» открывали огонь. Некоторые выживали, некоторые – нет. Но огневые точки всякий раз удавалось засечь точнейшим образом. Очень скоро в полку Згурского перевелись желающие играть в такие игры.
– Жестокий метод, но эффективный. А что за снадобья? Они как-то влияли на волю солдат? Устраняли страх?
– Да кто их разберет, – водитель аккуратно повернул баранку. – Згурский рецепты из Китая привез.
– Он что же, служил в Китае?
– Шутите? Да рота Згурского в девятисотом году первой ворвалась в ворота Пекина!
Начало мая 1924
Свой путь в революцию Василь Гуцуляка начал в тысяча девятьсот шестом году, когда семнадцатилетним приказчиком в магазине готового платья братьев Штирнер в родном Каменце-Подольском взломал кассу и попытался улизнуть с деньгами. В округе было неспокойно. То и дело в окрестностях города, да и в нем самом появлялись группы таинственных экспроприаторов. Они налетали с наганами и браунингами в руках на банковские и почтовые конторы, на приличные магазины, и исчезали с изъятой наличностью задолго до прихода полиции.
Василь Гуцуляка решил, что ограбление спишут на этих самых наследников Устима Кармелюка,[14 - Устим Кармелюк – известный украинский разбойник, герой народных легенд, бежал из заключения в Каменец-Подольском.] и все обойдется. Для пущей достоверности Василь устроил в магазине разгром, разбил витринное стекло, да вот незадача – порезался осколком. По следам крови похитителя-самоучку обнаружили уже утром. И отправился бедолага махать кайлом в Нерчинск. Там-то и нашлись добрые люди, разъяснившие, что грабеж, по сути, вовсе не грабеж, а стихийный протест против несправедливого распределения капитала и угнетения человека человеком. И стал Василь Гуцуляка идейным революционером – членом Российской социал-демократической рабочей партии большевиков – с тысяча девятьсот седьмого года.
В революционном порыве, стараясь походить на своего первого учителя социалистических истин, Иосифа Каца, отбросил он никчемную часть отцовской фамилии и стал именоваться гордо, по-боевому – Василий Гуц. Вихри семнадцатого года закружили его, сделали комиссаром рабочей дивизии, но та была разгромлена в пух и прах, а целый полк ее, наплевав на его увещевания, с оружием и артиллерией перешел к Деникину. Чудом спасшийся Василий Гуц едва не попал под революционный трибунал. Помогли репутация старого большевика и потребность зарождающейся Красной Армии в надежных кадрах, полных пролетарской ненависти к угнетателям. Василий Гуц возглавил уездную, а затем и волостную Чрезвычайную комиссию и теперь высоко нес звание особоуполномоченного ГПУ.
В то утро высоко нести звание удавалось с большим трудом – оно давило на похмельную голову, клещами сжимало виски и колом стояло в горле. Едва ответив на приветствие спешащих по делам подчиненных, Василий Гуц прошествовал в кабинет, любовно поправил дорогой подарок московских товарищей – портрет Ильича, и, усевшись за стол, собрался работать с корреспонденцией. Разложив пакеты в три ряда, он стал тыкать в них пальцами, шепча под нос детскую считалку – решая, с какого начать. Это действие у руководителя волостного ГПУ стало своего рода ритуалом.
Палец остановился, Гуц перевернул конверт:
– Ого! Из Москвы! С самой что ни на есть Лубянки!
Давненько, давненько не получал он писем аж с верха. Аккуратно, точно и сам конверт мог содержать ценную информацию, вскрыв пакет, гэпэушник углубился в чтение.
«…Приказываю предпринять самые решительные и скорые меры по установлению места жительства и личности Згурской, в девичестве Кречетниковой, Татьяны Михайловны».
Старый чекист торопливо, но внимательно прочитал возраст и приметы особы, умудрившейся заинтересовать высокое руководство.
«Так-так», – у него екнуло сердце.
«… см. Вложение 1», – гласила краткая, но красноречивая надпись в графе «Внешние данные».
Гуц вновь полез в конверт и достал отпечатанный типографским способом лист с карандашным портретом.
– Так-так, – повторил он. – Вон оно, значит, что!..
С «картины неизвестного мастера» на гэпэушника внимательно и печально смотрели знакомые глаза.
– Таисия Матвеевна, на деле, получается, Згурская Татьяна Михайловна. Уж не жена ли тому Згурскому, который при Деникине наших из Камышина выбил?
Он открыл ящик стола, достал массивный золотой портсигар с гербом под княжеской короной. Уже в который раз начальник ГПУ собирался бросить курить, но только принимал он решение, случалось что-нибудь такое, что без папиросы не обойтись никак.
«Что же теперь следует предпринять? – думал он, разминая в пальцах довоенный еще «Дукат», реквизированный на одном из нэпманских складов. – В приказе ясно сказано: «Установить местонахождение, задержать и препроводить в Москву». Но ведь она ж ведьма! Как ее задержишь? Разве только спящей взять? Руки связать, рот заткнуть, на голову мешок – чтоб ничего сделать не смогла… Так, стало быть, и поступим».
«… При задержании не причинять никаких неудобств».
«Ишь ты! Хорошо им писать «не причинять». А как же нет, когда оно так? Ничего, авось товарищ Дзержинский простит… В конце-концов, бить и увечить не будем, а это уж, извините, барышня, не по злобе, а из ситуации исторического момента и из суровости революционного времени. Щас надо будет перезвонить Судакову, чтоб не спускал с нее глаз… – гэпэушник осекся. – Нет, Судакову звонить не надо. Он по линии этой особы слаб, – она его, как есть, околдовала. Ишь, как он радовался, когда я вернулся, не солоно хлебавши!»
При воспоминании о вчерашней ночи у Василия болезненно сжало виски.
«Судакова в известность ставить нельзя. Ненадежен! Сам поеду!»
Май 1924
Болеслав Орлинский стоял в окне и глядел, как по Гороховой под звук фанфар марширует оркестр Электротехнической школы. Над колонной реяли художественные флаги – высокий знак победы на конкурсе военно-духовых оркестров. Теперь по музыке можно было сверять время – ровно в четыре, когда заканчивались лекции, курсанты проходили маршем, радуя ленинградцев бравурными мелодиями.
Когда-то ему, уроженцу Варшавы, потомственному дворянину Владимиру Орлову, до одури хотелось перебраться в столицу империи, стать тайным советником и, кто знает, может быть, даже сделать карьеру при дворе. Лет десять назад казалось, что все складывается как нельзя лучше. Гражданский чин его – статский советник – приравнивался к полковничьему, начальство было им весьма довольно, и перспективы открывались самые радужные. Когда б не война, когда б не революция…
В смутные дни марта семнадцатого года он прибыл в Петроград с рекомендательным письмом к начальнику российской контрразведки Михаилу Дмитриевичу Бонч-Бруевичу. Письмо было от генерала Алексеева, недавнего начальника штаба Верховного главнокомандующего. Окажись оно, как и документы на имя польского коммуниста Болеслава Орлинского, в руках большевиков в иных обстоятельствах – поставили бы Владимира Орлова к стенке и расстреляли по закону революционного времени. Но счастье было на стороне отважных. В суете, царившей первые месяцы в Петрограде, Михаил Дмитриевич отослал бывшего статского советника с новым рекомендательным письмом к своему брату – видному большевику. У того не было времени разбираться, и он отправил товарища Орлинского, как большого специалиста в области криминалистики, работать председателем Уголовно-следственной комиссии Петрограда.
Однажды, когда Болеслав Орлинский уже чувствовал себя вполне комфортно в новом кабинете, дверь широко распахнулась, и быстрым шагом вошел высокий худощавый мужчина с бородкой клинышком.
– Владимир, – вошедший энергично протянул руку. – Рад тебя видеть. Во дворе заметил тебя мельком, решил проверить, – не ошибся ли. Это прекрасно, что ты на нашей стороне.
Орлов, ни жив, ни мертв, пожал руку. Перед ним стоял лично глава Всероссийской Чрезвычайной комиссии, а заодно и знакомец по гимназии – Феликс Дзержинский. За спиной «железного Феликса» маячили фигуры чекистов с маузерами на боку.
«Сейчас он спросит, почему вдруг я превратился из Владимира Орлова в Болеслава Орлинского, и вся радость улетучится в один момент», – промелькнуло в голове статского советника.
Но этот нюанс отчего-то не заинтересовал пламенного наркома. При том, что всего несколько лет назад революционер Дзержинский и следователь прокуратуры Орлов уже встречались вот так же – через стол. В Варшаве, при весьма неприятной для Феликса ситуации. Впрочем, и тогда они не расстались врагами. Орлов понимал его мотивы и даже в чем-то сочувствовал. Последней фразой, сказанной в тот раз, была: «Надеюсь встретиться при совсем других обстоятельствах». Надежда оправдалась. Старое знакомство возобновилось, и теперь член польской социал-демократической рабочей партии Орлинский, приезжая в Москву, останавливался в номере «железного» Феликса в «Национале», как у себя дома. И все же ему было неспокойно – он ощущал собачьим верхним чутьем, что рано или поздно революционный угар закончится, и новые товарищи без колебаний пустят его в расход. Он все чаще подумывал о том, что пора исчезнуть из Совдепии. Уехать, ну скажем, в ту же Варшаву. Но уйти надо не пустым, – нужны бумаги, сведения, архив, за который на Западе готовы будут заплатить.
– Болеслав Янович, – раздалось за спиной, – как вы распорядились, задержанного привели.
– Датчанина?
– Так точно.
– Пусть войдет.
Орлинский вернулся к столу, поправил малахитовое пресс-папье, достал из кармана френча золотое вечное перо и взял из стопки чистый лист бумаги.
Посетитель безо всякого стеснения прошел через кабинет и уселся на стул перед столом.
«Явный скандинав», – оценивая внешность невольного гостя, подумал Орлинский.
– Гутен таг, – поприветствовал вошедшего начальник Уголовно-следственной комиссии. – Прошу вас назвать ваше имя, адрес и цель прибытия в Ленинград.
– Нильс Кристенсен, – четко ответил скандинав. – Я датчанин, проживаю в Копенгагене. Мой адрес вряд ли вам чем-то поможет. В Россию прибыл по делам Красного Креста. Вот, пожалуйста.
– Красивый документ, – Орлинский углубился в чтение разложенного перед ним дела. – Вы говорите по-русски?
– Да, – спокойно ответил Кристенсен. – Я полиглот, знаю много языков.
– Мне известен смысл этого слова, – не отрываясь от кривоватых строк протокола, кивнул Орлинский. – Кристенсен… Кристенсен. Знакомая фамилия.
– Мой двоюродный дядя не так давно был главой совета министров Дании.
– А, ну конечно.
«Интересная фигура, – исподтишка разглядывая скандинава, думал Орлинский. – Такой, если захочет, легко может вывезти из страны хоть пуд бумаг. Надо его как-то подцепить. Судя по самоуверенному виду – аристократ, чистоплюй и просто так мараться с контрабандой не станет».
