скачать книгу бесплатно
– Я за свою жизнь людей мало встречал. – Васька взял шапку с колен и утер ею взмокший лоб. – Все больше нелюди попадались…
– А это еще кто? – удивленно повернулся к нему Басов.
– Ну, не марсиане же… Наши, доморощенные сволочи! Среди них есть суки, как моя жена, есть иудушки, как мои бывшие друзья-приятели, есть сволочи двуличные, профессора кислых щей и облепиховых наук, лизоблюды, держиморды, как мой бывший редактор и его ближайшее начальство, что в райкомах окопались, акулы, так сказать, а вокруг них еще всякая разная хищная мразь… Хватает дерьма, Володька, на белом свете. Ты-то еще, извини, мал да глуп, как ананьин пуп, а я уже сорок лет прожил – насмотрелся…
– Ну а ты-то сам кто?
– Я? – Василий Соломатин задумался, словно и в самом деле в эти минуты определял себе цену. – Я лишний человек на этом свете, Володя. Родился, а никому не надобен… Не востребован временем. Это, знаешь, как до востребования на главпочте: письмо пришло, а его никто не забирает – не нужно, значит. Может быть, я рано родился, может быть – опоздал… Лишний – понял, шеф? Но – че-ло-век! – раздельно и твердо заключил Соломатин.
Про себя Володя спросить не решился, а тут еще и дорога пошла с перевала под крутой уклон и только успевай крутить баранку, чтобы вовремя вписаться в очередной поворот. Внизу показались занесенные снегом крыши вагончиков, в стороне, на раскряжевочной площадке, работал челюстной погрузчик. Слабый синий дымок вился над трубой котлопункта.
– Считай, Василий, приехали, – сказал Басов, у которого никак не шел из головы разговор с Соломатиным.
– Вижу, шеф, не слепой, – явно приободрился Васька. – Думал, не доберусь в этот раз… До-обрался. А тут я не пропаду, тут у меня, шеф, пара флаконов тройного припасена, в глухой заначке, понял…
– Ёшкин! Так-то жить, Васька, лучше вообще не жить. До одеколона уже докатился, куда дальше?
Василий промолчал и, лишь когда выбирался из кабины лесовоза, насмешливо ответил:
– Молод ты еще, Басов, молод… Подожди, жизнь не сегодня заканчивается, она еще и тебя обломает. Ты не думай, она не из одних вымпелов да почетных грамот состоит, у нее и оборотная сторона для каждого припасена… Так-то вот, шеф… – глаза у Соломатина блестели, нос был задорно привздернут, желтые гнилые зубы щерились в усмешке. – Не спеши, Володя, судить, спеши – понять… Пока!
А через час, когда загруженный кругляком лесовоз Басова уходил с верхнего склада, Васька Соломатин, приплясывая перед котлопунктом и ухарски поглядывая на дородную повариху тетю Машу, во все горло распевал:
Птицефабрика в селе
И еще две строятся.
А в деревне видят яйца,
Когда в бане моются…
III
Лето пришло дождливое, пасмурное, разлились реки и речушки, захлюпала вода под ногами даже на улицах поселка, а про сенокосные угодья, болота и мари – говорить нечего. Взойдешь на ближайшую сопку, глянешь окрест – море перед тобой. Доколь хватает взгляда – залита приамурская пойма, лишь кой-где торчат кусты шиповника и боярки, да волочит по большой воде разграбленный паводком мусор. Посверкивают, переливаются мелкие волны в холодных лучах лунного света. Тишина и покой над этим временным морем, где должно стоять в это время многочисленным стожкам душмяного июньского сена…
Угомонились птицы, занятые недавно появившимся прожорливым потомством, лишь по ночам еще звонко барабанит козодой да сизый дрозд изредка заведет утром мелодию, но тут же и снишкнет, не окончив песни. И лишь блудливо-беззаботная кукушка, падчерица лесных угодий, оглашает рёлки звонким «ку-ку!»
Долог и неусыпен июньский день. Торопливы и напористы июньские рассветы. Высоки и недоступны в редких прорехах грузных, многослойных туч звезды, улыбчиво-приветлив и лукав молодой месяц, сноровисто плывущий среди облаков, словно чёлн среди льдин в северном море.
– Ой, а мокрый-то, холодный какой, – прошептала полусонная Светлана, теснее прижимаясь к Медведкову и различая самые разные запахи, исходившие от него, – бензина, курева, сырости и пота…
– А ты думала, – усмехнулся Павел Иванович, крепко сжимая тугие и податливые плечи Светланы. – Ты как думала, мужики на жизнь зарабатывают?
Волнуясь, ощущая ее сонное тепло, тугие груди под сорочкой, плоский, мягкий живот, Медведков выискал в темноте ее губы, припал к ним, чувствуя, что нет сейчас ничего роднее и ближе для него, чем запах ее чисто вымытых волос, вкус ее отвечающих губ, тепло ее сильного тела…
– Ой, Паша, задушишь ведь, – счастливо бормотала Светлана. – Медведь, честное комсомольское – медведь… Па-аша-а…
Он гладил ее спину, искал губами ее грудь, проваливаясь в счастливые мгновения той полной близости и растворенности друг в друге, когда уже не можешь определить, где кончаешься ты и где начинается она…
– Почему ты так долго не приходил?
– А знаешь, я голоден, как зверь! – Медведков поцеловал ее в шею, ближе к уху, где была у нее большая темная родинка, эта родинка казалась Павлу Ивановичу огромнее и таинственнее самой Вселенной. – Я утром чай из термоса попил и – все! Все, моя богатая, все, моя ласковая… Черт, как я соскучился, как я устал без тебя, Светлая…
– Где ты был?
– Ездили в тайгу намечать новые деляны. А этот хрен лысый…
– Па-аша, не ругайся, пожалуйста.
– Извини, теплая… Этот, из лесхоза, такую нам ерундовину отвел, что плана в этом месяце не взять. А не будет плана, Светлая, меня порвут в клочья и выплюнут за ненадобностью…
– Тебе яичницу с колбасой сделать?
– Сделай, Светулька, сделай, родная… Дай я тебя еще раз поцелую.
Светлана включила электрическую плитку и поставила на нее сковороду....
Уже светало. Где-то редко и неохотно густым басом взлаивала собака. Светлана толкнула створки окна, и сильный запах доцветающей черемухи под окном тотчас вплыл в комнату. Сало на сковороде зашипело-заскворчало, она аккуратно положила на нее два больших кружка колбасы и разбила три яйца. Посолив и прикрыв яичницу тарелкой, оглянулась на притихшего Медведкова. Он лежал на подушке, забросив сильные руки под голову, и сквозь серый полусумрак пристально смотрел на нее…
Светлана вздрогнула и зябко повела плечами.
– Паша, ты чего?
– Что? – не понял он.
– Смотришь на меня так…
– А я смотрю на тебя, Светлячок, и думаю, – медленно, спокойно говорил Медведков. – Думаю я, моя хорошая… Что я думаю? Что я, Светленькая, окончательно и бесповоротно люблю тебя.
Светлана вспыхнула, сердце у нее сильно заколотилось, ноги ослабли, и она присела на табуретку – в любви ей признавались впервые. И все же не удержала она в себе вопрос:
– До этого сомневался, да?
– До этого сомневался, – твёрдо ответил Медведков. – А ты как думала? Сомневался, и еще как! Да и как не сомневаться, когда у тебя за спиною такие тылы – жена и двое ребятишек… Слышишь меня?
– Да, Паша…
– Я ведь всегда думал, что свою Варюху люблю, уверен был в этом. Но теперь понял, что не тот смысл в это слово вкладывал. Не тот, Светленькая, совсем не тот! – Медведков резко сел и яростно взмахнул кулаком. – Эх, кабы раньше мне это понять! А теперь хоть порвись на части: дома я – с тобою, у тебя – я дома… Такая вот арифметика, такой дисбаланс…
– Я тебя, Паша, не держу и никогда держать не буду, – тускло сказала Светлана, разглядывая свои руки на коленях.
– Брось! – Медведков вскочил, в два прыжка оказался над нею, подхватил на руки, мелко и часто расцеловал в обнажившуюся грудь. – Брось, Светка! Я сам возле тебя держусь и буду держаться, как возле морского буя. Поняла?! Теперь мне без тебя – крышка… Где там моя яичница, а то ведь помру с голода… Кстати, ты знаешь, Светленькая, чем отличается яичница от глазуньи? Нет? Ну и слава богу…
Он ел, жадно подхватывая куски вилкой, она смотрела на него и о чем-то думала. Потом тихо и счастливо сказала:
– Боже, два года я тебя знаю, и все время ты такой голодный.
– Как, уже два года?! – удивленно поднял он голову.
Юрий Матвеевич Трутнев, закончив Хабаровский политехнический институт и распределившись в Прибрежный район по специальности инженер лесхоза, на должности своей и года не проработал. Его заметили на одной из комсомольских конференций и вскоре пригласили на работу в аппарат. С ответом на предложение он медлить не стал, поскольку после этого шага хорошо представлял всю свою дальнейшую жизнь: Трутнев вышел из семьи мелкого партийного деятеля… Три года пролетели незаметно. Юра поднаторел в комсомольских делах, его заметили в крае, но по служебной лестнице он так и не пошел, потому что в первый же год едва не сгорел без дыма за связь с замужней женщиной. Теперь вроде бы все уже забылось, он раскаялся и тысячу раз искупил вину рвением и послушанием, но, но, но… Здесь не любили тех, кто на чем-нибудь подпаливал крылышки. Эти крылышки ох как долго потом должны были отрастать…
В Покровку Юра собирался безо всякого удовольствия, тянул, сколько мог, пока первый, Сергей Сергеевич Бурлаев, не погнал, что называется, в шею. Дальше он нарываться не стал, хотя с Бурлаевым единственный в райкоме комсомола был на «ты» (они познакомились еще в институте), пользуясь его доверием и покровительством. Все это, конечно, так, но Юра Трутнев хорошо усвоил и другое: гусей дразнить без надобности не стоит. Первый он и есть первый, а ты пока лишь жалкий инструктор, за три года не сумевший даже до зава дойти. И Юра поехал.
Ну что такое «Комсомольский прожектор»? Быстрая реакция на негативные явления в быту и на производстве, на все, что надо изживать, с чем надо непримиримо бороться. Примерно с этого и начал он разговор с прожектористами Покровского леспромхоза, начал неохотно, вяло, отлично понимая, что и без него они все это прекрасно знают. Что вот побеседует он с ними и завтра уедет, а они выпустят в лучшем случае два-три «прожектора», покритикуют каких-нибудь второстепенных людей, и опять все прочно заглохнет на месяцы, а то и годы....
– Можно? – дверь в Красный уголок приоткрылась, и он увидел молоденькую девушку в аккуратной шубке, валенках, с пушистой заячьей шапкой на голове. – Извините, я опоздала. Здравствуйте…
– Здравствуйте, проходите, – он отметил ее синие глаза, красивого рисунка чувственный рот и повел беседу дальше.
– Извините. – Она уже скинула шубку и подсаживалась к столу.
Вот тут-то Юра Трутнев и оценил ее до конца. Он был буквально сражен неожиданно броской, яркой красотой девушки, ее соблазнительной фигурой, ее мягким, но звучным контральто…
– Вы, извиняюсь, кто? – Юра даже и не скрывал восхищенного взгляда, и девушка смутилась.
– Земляникина Нелли Семеновна, учительница… Член «Комсомольского прожектора».
– Так, хорошо, очень хорошо… Продолжим.
И Юра продолжил говорить, но теперь его было не узнать. Он воспрял, он вдохновился, он загорелся сам и искренне желал, чтобы загорелись все. И пока он говорил, пока излагал свои соображения, давал советы, слегка укорял и слегка припугивал, он успел твердо и бесповоротно решить: председателя «прожектора» в Покровском леспромхозе надо срочно менять. Немедленно! Зачем это надо делать – Юра пока не знал, он только чувствовал, что председателем с сегодняшнего дня должна быть Нелли Семеновна Земляникина. Только она и никто другой.
– Вы знаете, какие ответственные задачи поставлены перед нами партией и правительством на очередном съезде КПСС. – Юра сурово свёл брови. – Главная наша задача – на основе всемерного использования достижений науки и техники, индустриального развития всего общественного производства, повышения его эффективности и производительности труда обеспечить дальнейший значительный рост промышленности, сельского хозяйства и благодаря этому добиться общего подъёма уровня жизни народа…
От этих значительных фраз и сам Юра стал как бы значительнее, весомей. Он уже не сидел во главе стола, а расхаживал перед прожектористами, энергично жестикулируя и выпячивая широкую грудь.
– В этих условиях ваш «прожектор», товарищи, оказался не на высоте. Более того, он явно отстает от времени. С этим мириться нельзя! Я думаю, есть прямой смысл дать возможность проявить себя новому председателю «Комсомольского прожектора». Кому конкретно? Это, товарищи, вам решать. Но нужен человек молодой, энергичный, грамотный, – Юра выразительно и надолго задержал взгляд на Земляникиной, – вполне соответствующий духу нашего передового времени…
Когда прожектористы разошлись и Юра остался для «уточнения плана работы» с новым председателем «Комсомольского прожектора», он уже хорошо знал, что Земляникина отлично понимает, зачем и почему все это было затеяно. Поэтому Юра не стал особо церемониться.
– Вот уж никак не ожидал, – улыбнулся он, – что в Покровской школе работают такие симпатичные учителя. А знал бы, Нелли Семеновна, давно приехал… Вы местная?
– Нет, – невольно опустила глаза Нелли, – приехала по распределению…
– Когда?
– Два года назад.
– Два года! – ужаснулся Юра. – Что же вы не дали мне о себе знать? Непорядок… В Покровке живут и работают такие симпатичные комсомольцы, а наш райком ничего о них не знает.
– А зачем – знать? – Нелли подняла голову и посмотрела Трутневу прямо в глаза.
Юра понял, что слегка перехватил для первого раза, что Земляникина эта не так проста и покладиста, как ему хотелось бы, и он поспешно ретировался:
– Ну, все это так, в порядке шутки… Ведь где комсомол, молодежь – там и шутка! Верно? Да вы, видимо, домой спешите? – Юра взглянул на ручные часы.
– Поздно уже, – сдержанно ответила Земляникина.
Трутнев решился на главный вопрос, который его интересовал с самого начала:
– Извините, вы замужем?
– Да. А что? – она нахмурилась – и опять этот неприятный для Трутнева взгляд прямо в глаза.
– Нет-нет, ничего… Просто я подумал, а не перенести ли наш разговор о планах на завтра? Я ведь понимаю, – Юра опять заулыбался, – суровый муж, дети, хозяйство…
– Детей пока нет, – Нелли поднялась, и кофта туго облегла ее высокие крупные груди, качнулись под плотной тканью крутые бёдра – Юра поспешно отвел взгляд. – Хозяйства – тоже. А вот муж действительно заждался…
– Он где у вас работает? – Юра подал шубку, волнуясь от ее близости, от запаха простеньких духов, от невозможности тут же схватить ее, такую упругую, статную, теплую, и скушать всю, целиком, без остатка…
– В леспромхозе… Он шофер лесовоза.
«Боже! – ужаснулся Юра. – Кому досталась такая ягодка».
– До свидания, – Юра взял ее руку, легонько задержал, легонько сжал и заглянул в ее синие глаза. И в них он увидел мгновенный, едва различимый испуг, от которого сердце инструктора райкома комсомола радостно запело…
Бывали дни, когда Нелли казалось, что все славно, прекрасно и будет так всегда. Что выбор ее удачен, что она начинает любить Володю и будет его любить всю жизнь – чем дальше, тем больше. Вот только… Да, это немного мешало полному ощущению счастья буквально с первых дней, с первой же ночи. Именно – ночи, потому что ощущение было ночным, когда синие, бездонные глаза Нелли зажигались тяжелым, сумрачным огнем, который Володя Басов, ее законный муж, как ни старался, не мог погасить. Раздражения эта ночная неутоленность поначалу не оставляла, нет, а просто было чувство растерянности, какой-то неловкости, неудобства, что ли. Да побаливал потом низ живота – болезнь чисто женская, чувственная, на которую она тоже старалась не обращать внимания. Володя, к счастью, ничего не замечал, был заботлив, послушен, тактичен – он нравился ей таким. Конечно, случались и ссоры по пустякам, обиды зряшные… Нелли, например, долго не могла простить Басову, что он забыл купить ей подарок на 8-е Марта. Смешно, конечно, сцены из-за подарков устраивать, но ей-то подумалось – раз не подарил, значит, уже меньше любит. А он попросту никогда этого не делал – у них подарки не принято было дарить. Или вот чистил он зубы, выдавливая пасту из тюбика абы как. А она с детства была приучена делать это аккуратно, подворачивая опустевшую часть тюбика. Как она маялась от того, что Володя этого не замечает, не хочет замечать, пока, наконец, со слезами и упреками не выговорила ему. Володя страшно удивился, напугался, а потом они вместе посмеялись над этим недоразумением. Зато сколько счастья и удовольствия переживали они с приобретением каждой новой вещи. Казалось, что всякий раз они как бы заново начинают совместную жизнь… Но случалось и так: привезли шифоньер – большой, громоздкий, занял он чуть ли не четверть их небольшой спаленки. Стоит этакое полированное чудовище на четырех лапах, широко распахнув ненасытную пасть. А уж она вокруг него вьется: мужние сорочки вот сюда, постельное белье – на эту полочку, свое собственное – на эту, полотенца вот здесь будут лежать, салфетки… В это время Володя подкрался сзади, обнял за плечи, поцеловал в шею и по ней как электрический ток прошел. Обмерла она, затихла, в глазах – оморок, ноги едва держат. Ждет, что дальше-то будет… А он, дурак, возьми и отойди в сторонку. Потом еще удивленно таращится: с чего это она вдруг все дела бросила, шифоньером не любуется, а сидит за кухонным столом, уныло подперев щеку рукой. Но это ладно, это проходило, хотя, конечно же, рубцы оставались. А вот что было делать с постепенно копившимся раздражением против ночного Вовки? Год пролетел, пошел второй, а у нее в этом плане все то же. Стала злиться – неужели так-таки ничего не видит? Ничего не понимает? Или эгоист такой, что и понимать не хочет? Лишь бы ему хорошо было, а там – хоть трава не расти… Она стала реже отвечать на ночные Володькины призывы – он спокойно перенес и это. Опять не заметил? Или не захотел замечать? Конечно, будь Нелли опытнее, она бы без труда поняла, что и унылое Вовкино однообразие, и торопливость, и неуклюжесть сразу за порогом удовольствия – результат его поразительного невежества в этом вопросе. Она же думала – черствости, равнодушия и даже тупости это результат. А с такими веселыми думами много не наживешь. Вот уже и храп его начинает раздражать. Вилку он как держит – черт знает как! Наверное, только жители Зимбабве еще ее так держат. А ест сколько! Куда в него только лезет?.. Нет, пока еще не всегда она так думает – только в минуты сильного раздражения. Но вот беда – минуты эти все чаще приходят незваными гостями и все преданнее служат ей. Однажды она впрямую спросила его: «Тебе хорошо со мной?» – «Еще бы, Нел!» – ответил он, а вот спросить ее об этом же – вновь не догадался. Да что за чурбан такой! Где его делали – еще бы парочку таких же для разнообразия заказать. Она хоть знать будет, что не одна мается, что еще две дуры неудовлетворенно мучаются на земле, пряча от людей темный груз неистраченных сил. «Вовка, а ты до меня с кем-нибудь спал?» – напрямую спросила его. – «Еще чего!» – благородно оскорбился Вовка. – «Ну и дурак! – подумала с раздражением, – может, хоть чему-нибудь научили тебя, а так – ни рыба ни мясо». Теперь Нелли понимала, что тогда, на практике, к блондину проклятому, Жорке, попала она в умелые и сильные руки. Что Жорка по этой части такие университеты прошел, какие ее законному мужу и не снились. Правда, тут она начинала думать и о том, а не развратил ли ее Жорка до такой степени, что уже никогда и ни с кем она ничего хорошего не почувствует? Хотела даже посоветоваться со Светланой, выспросить, но тут появился этот самый Юрочка Трутнев, заглянул в ее глаза и все понял…
И вот она оглядывается и видит этих двух извергов, выходящих из-за маяка, ужас в глазах Ритки и свой собственный, перекошенный от страха рот. Все это она видит как бы со стороны, потому что одновременно отмечает: изверги – обыкновенные солдатики, в мятой и перепачканной форме, с широко расстегнутыми воротами гимнастерок, в подвернутых кирзовых сапогах. Оба коротко острижены и оба удивленно вытаращились на них. И еще успела отметить Нелли – высокому, спортивно сложенному солдатику, с пронзительно голубым цветом глаз, маленьким, упрямым ртом и прямым носом, даже ужасная форма не смогла повредить. Он и в ней выглядел как-то удивительно элегантно, независимо… Правда, осмыслила она все это несколько позже, а вот увидела – сразу.
Что было потом?..
А было то, что уже через час они с Риткой карабкались по витой металлической лесенке на верхотуру маяка, где и замерли в восторге на смотровой площадке – такие дали перед ними открылись, что дух перехватило, о чем-то сокровенном и тайном подумалось… Вот, мол, такая же просторная, прекрасная и бесконечная жизнь ожидает их впереди. Бежали по Амуру катера, мощный буксир волок вниз по течению большую сплотку леса, клонилось долу солнце, в поселке брехали собаки… Ах, хорошо-то как! Всегда бы так-то вот, чтоб аж дух захватывало, чтобы думать – вот прыгну сейчас с тридцатиметровой высоты и ничего со мною не будет. А тут еще напротив неотступные глаза голубого цвета, отчаянные, с дуринкой. Но ничуть не страшно, а маняще даже… Надо же – бывает и так. И вот уже в руках у Жорки обшарпанная, дребезжащая гитара, и он с хрипотцой поет:
Я помню тот Ванинский порт
И вид пароходов угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт,
В холодные, мрачные трюмы…
Дух захватывало от этой песни, от хрипловатого Жоркиного голоса. Все было так необычно, так ново, так захватывающе интересно. А им с Риткой – по шестнадцати лет.
Мы молча спускались туда,
Обнявшись, как родные братья.
И лишь с языка иногда
Срывались глухие проклятья.
Будь проклята ты, Колыма,
Что названа чудной планетой.
Сойдешь поневоле с ума —
Отсюда возврата нам нету…
