скачать книгу бесплатно
Слово погружающегося в небытие писателя, неожиданное и загадочное, отпечаталось в сознании брата и, точно почувствовав собственную значимость, играя и пенясь, вскоре пленило любые прочие мысли и темы и сделалось главным и единственным.
Орех, – размышлял Матвей Антонович, Почему орех? Что хотел он сказать этим? Орех ли он имел в виду, когда сказал «орех»?
Что за орех? Арахис? Фундук?
Быть может, ему хотелось есть? Так бы и сказал, «хочу есть».
Постеснялся? Исключено. У нас это не принято
Может быть, он имел в виду грецкий орех? В старинные года, когда он приезжал к нам каждый год, всегда привозил с собой грецкие орехи. Ему почему-то казалось, что для нас грецкие орехи – деликатес, такой же, как… не знаю… как, скажем, паюсная икра. Может быть, он сам обожает грецкие орехи? Нет же. Во всяком случае, я не замечал, чтобы он когда-нибудь прикасался к ним. По-моему он как-то оговорился, что терпеть их не может.
Да.
Тогда еще слабодушная мысль явилась мне «нате, Боже, что нам негоже». Тотчас прогнал ее… Скверно думать так о брате, чем бы он ни был.
Орех. Ядрышко. Скорлупа. Твердый предмет. Очень и очень твердый предмет. «Твердый как орех». Бытует такое выражение? Что-то такое я, кажется, слышал. Или не слышал? Вне всякого сомнения, орех – твердый. И что с того? Не знаю.
Что значит, «не знаю»? А то и значит. А, действительно, что вообще я знаю? Что вообще мы знаем? Делаем вид, дескать, знаем, а знаем ли?
«Твердый как орех». Фраза. Вот кто изобретает эти фразы?
Писатели.
Николай – писатель. Ну, и придумал «твердый как орех».
Что там еще есть в орехе? Зернышко
В грецком орехе зернышко большое, извилистое, похоже на мозг. Вот именно, похоже на мозг. Неумелая модель головы. Череп, твердый как скорлупа и ядрышко-мозг. Ирония. Образ. И что с того?
Шутил из последних сил? Дескать, он и есть грецкий орех? Не человек, способный при долгожданной встрече поприветствовать, улыбнуться, растрогаться, выспросить, а предмет обескровленный и бесчувственный. Намекал на то, что устал, на то, что слова молвить не может.
Нет, не то. Все же твердость и разум. Это подходит больше. Хотя, как знать?
Вот, задал задачку! Ай, да Николай! Писатель, чтоб тебе пусто было!
Вот Боркин, сосед, когда умирал, матерился, хорошо помню. У матерного слова тоже много значений, но никто, и я, в том числе, особо и задумываться не стал. Потому что теми немногими словами было сказано все. Казалось бы, ругнулся – а вся жизнь как на ладони. И потом, Боркин, когда умирал, знал, что умирает, чувствовал. Последнее слово должно быть емким и понятным. Николай как будто умирать не собирается. Дышит спокойно, сопит.
Просто устал с дороги, захотел поспать, чтобы потом, проснувшись…
Вот только не мог он дожидаться, когда проснется. Нужно было сейчас же, сию минуту сказать что-то очень важное. И ехал он для того, чтобы сказать что-то очень важное. Самое главное, самое сокровенное. Что же это, самое сокровенное? Получается – орех.
Почему орех? Что за орех?
Николай Антонович Продин спал сутки. Чуть больше. Проснувшись, как это часто бывает в подобных случаях, он не сразу сообразил, где находится. Новое его местоположение было, как минимум, странным. Сундук, склеп, что-то в этом роде. Душный теплый запах опасности. Лезвием у самых глаз ослепительная полоска света. Попытался протянуть руку, не смог. Отлежал. Ноги точно связал кто-то. Тугие больные узлы на коленях. Что за чертовщина? Прислушался. Ватная тишина.
Это мне снится, спасительная надежная мысль. Закрыть глаза. Попробовать закрыть глаза.
Глаза не слушались
– Так и есть, сон. Нужно успокоиться. Все как-нибудь устроится само по себе. Сколько раз бывало такое? Похмелье? Нет, это – другое.
Прислушался
Ходики. Поступь хромоножки. Сколько им лет?
Тишина.
Ну, вот же она, долгожданная тишина. Успокоение.
Покой. Покой. Покой. Покой. Покой.
Однако тревожно. Воистину, от себя не убежишь.
Где-то в отдалении с эпическим скрипом разверзлась дверь. Приглушенные голоса, смех.
Не стараются говорить тихо. Нисколько не стараются. Забыли про меня, а, скорее всего, уже выпили. Нужно просыпаться, вставать. Сколько я спал? Сколько теперь времени?
Николай Антонович предпринял еще одну отчаянную попытку переменить положение. Тщетно. Голоса и смех приближались. Уже можно было разобрать некоторые фразы.
– Свежий воздух для них губителен
– Сколько он не был здесь?
– Тише. Он, наверное, еще спит.
– Да уж сутки спит, пора вставать.
– Он хотя бы живой?
– Живой, живой. Гала, накрывай на стол. Что там у тебя, вареники?
– Я и салат из курочки сделала. Слушай, а он не привез грецких орехов?
– Я не видел.
– Ну, давай, буди его. Столько спать – вредно.
– А вареники?
– И вареники будут. Все будет. Иди.
– Водочка в холодильнике?
– У тебя одно на уме.
– Как же, брат, все-таки.
– Давай, давай.
– Я задал вполне конкретный вопрос.
– У тебя одно на уме.
– Вопрос.
– На уме. – Вопрос
– На уме.
Шаги. Округлились, приблизились. Заиграла шелковая ниточка света
Что такое? Надо бы крикнуть.
Собравшись с силами, Николай Антонович крикнул.
Ни звука. Вместо этого, полон недоумения, совсем близко голос брата, Ничего не пойму.
– Что такое? – Его нет
Шаги. Много шагов.
– Когда он ушел? – И куда, самое главное? – В уборную, наверное. Сейчас придет. – А вот, Гала, и грецкий орех. Как по заказу. – Один? он что, один орех привез? – Не знаю
– Давай этот пока. Где у тебя топорик?
Все пришло в движение. У Николая Антоновича закружилась голова. Приторно сладким комом к горлу подступила тошнота.
Да что же это? Что со мной происходит?
Последнее, что он почувствовал – черный с миллионом пронзительных брызг удар.
Всё.
***
Каравай.
Название, а в данном случае имечко – мужского рода. Женщине не подходит, хотя внешне рыжая проводница – именно, что каравай. Но не годится. Нужно что-нибудь в том же духе, что-нибудь похожее, но другое.
Пусть будет Хлебная баба.
Не знаю, хорошо ли это? но вот Хлебная баба. А больше и подбирать ничего не стану.
Итак, Андрей Сергеевич с желтушным узлом белья в дверях проводницы, Хлебной бабы, источающей доброту и уют.
– Что ты спросил, мальчик?
Улыбается всем телом. От ее тяжелого шепота хочется спать. Что теперь совсем некстати, так как Суглоб должен вот-вот явить себя.
– Я спросил, скоро ли будет Суглоб?
– Так ты присаживайся, а я тебе подскажу. Вещи собрал?
– Да. Вот.
– Это белье, вижу. Положи под стол. Свои вещи собрал?
– У меня все с собой.
– То есть, ничего нет?
– Ну, как же? сумка.
– Да разве это сумка? А ты присаживайся. Здесь, напротив.
Благово складывается вчетверо на полке против проводницы.
Хлебная баба и сама зевает, – Все будет хорошо. Дурацкая фраза, но ведь так оно и есть?
– Не знаю.
– А ты верь. Верить нужно. Без веры что у нас останется? Ничего. То-то и оно.
Толстое тепло наваливается на Благово. Опасность скорого сна видится неотвратимой, – А долго поезд стоит в Суглобе?
– Господи, да какая разница? Закроешь глаза, откроешь, еще раз закроешь, еще раз откроешь, вот ты и в Суглобе.
Все последующее осмыслению не подлежит.
Такая вот женщина, абсолют простоты, по идее должна излагать свои мысли также просто и ладно.
Что можно было ожидать от нее?
Предположим, она могла бы предложить баранок или водки.
Предположим, она могла бы пожаловаться на негодяя мужа, маленькую зарплату, поведать волшебную историю о деревенском детстве, наполненным красным медом и колючими травами, рассказать о семерых своих малютках, опухших щеками и ягодицами от изобилия материнского молока. Не знаю, что еще, но все, чтобы она предположительно не рассказала, должно было иметь отношение к большой и грустной родине, услышать и узнать которую может только сам Господь и никто больше.
Однако речь Хлебной бабы – совсем иное.
Речь Хлебной бабы привела Андрея Сергеевича к мысли о том, что Суглоб действительно близок.
А именно: Суглоб уже здесь и точка возврата пройдена.
Закроешь глаза, откроешь, еще раз закроешь, еще раз откроешь, вот ты и в Суглобе.
Скажи, мальчик, а ты не чувствуешь воронку в самом слове Суглоб? Нет?
А не боишься, что эта воронка проглотит и сварит тебя, еще и до дна долететь не успеешь?