скачать книгу бесплатно
Итак, как Вы, наверное, уже догадались, я, пока прочел только Papier Mache, и на этом… я растянулся.
А потом поднялся.
А потом подошел к зеркалу, чего не делал тысячу лет, и долго-долго рассматривал себя.
И увидел себя.
Вот Вас вспомнить, покамест, не могу. Не обессудьте.
Помню только какой-то прыщ на носу, и больше ничего. А интересно, сохранился ли он у Вас и по сей день?
И что такое был Ваш прыщ, как не знак мне?
Берегите себя!
Совсем вас не помню.
А потому читать Вас впредь не намерен.
Но, благородно присланный Вами журнал, не уничтожил. Он пахнет Вашим табаком. А я Вас боготворю!
Ведь что такое, в сущности люди? Люди – это биологические слепки симпатий и антипатий. Вдумайтесь в эти слова. Вдумайтесь, а затем ответьте мне на один вопрос, – может ли один и тот же человек выглядеть независимо одинаково, с кем бы или с чем бы ему ни приходилось иметь дело? И можем ли мы знать о друге все, или, хотя бы, сколько-то видимую часть всего?
Не бойтесь, не бойтесь, досточтимый Стилист следить за моей мыслью, уверяю Вас, следование за Вашими мыслями много опаснее. Не обижайтесь.
Ну что, ответили на мой вопрос?
Душа Ваша ответила за Вас.
Нет.
И еще раз нет!
У нас нет определенного, объективного облика.
Извольте получить доказательство.
Примись я за описание Виталия Фомича, он выглядел бы совсем иначе. Но я описывал бы только то, что видел, Вы знаете мою нелюбовь к пустым фантазиям!
И Вы, я в этом уверен, описывали его без каких-либо, с Вашей стороны прикрас.
И дядюшка Ваш, это совсем не наш дядюшка. И отец – совсем другой. Каких-то других мальчиков.
Может быть, более благополучных, в бытовом смысле.
Из этого следует, что Виталий Фомич, это вовсе не Виталий Фомич, а нечто совсем другое.
Может быть – ребенок.
А может быть и птица!
Как хорошо становится, когда думаешь об этом, кажущимся совсем близким знакомым, человеке.
Хотя надежд, после всего услышанного от Вас о Виталии Фомиче, на то, что я продолжу чтение Ваших прекрасных произведений, совсем немного.
Что-то удерживает меня!
У меня прекрасная интуиция. В этом мы с Вами похожи. А, в остальном, полная противоположность. Например, вы – не сумасшедший, что, однако, не делает Вам чести.
Будьте прокляты Вы с Вашим Виталием Фомичем! И надо же было написать такое?!
Спаси Вас Бог!
Искренне Ваш Виталий Фомич.
Письмо третье
Дорогой Стилист!
Не сердитесь за столь долгое молчание мое. Мне запрещено было писать Вам все эти дни, а, коль скоро Вы – мудрейший человек, поймете, что перешагнуть через такой запрет я не мог.
Теперь же, когда мне легче, и, так называемый Вами «приступ» позади, я вновь обращаюсь к Вам. Ибо новое мое качество, пусть тревожное в своем высшем наслаждении и молодое в своей недосказанности, тем не менее, лишено Ваших красок, а потому я бессовестным образом еще и еще раз вынужден прибегать к Вашей помощи, хотя, и наскучил Вам весьма. Говорю так, потому что знаю наверное – когда я читаю Ваше произведение, у Вас начинается недомогание.
Я прав?
Не списывайте его на последствия принятия спиртного.
Когда у Вас болит голова, водка здесь не при чем, это я вспоминаю Вас.
Перечел Papier Mache.
Сделалось ласково на сердце.
Смотрелся в зеркало. Не испытывал, как в прошлый раз ненависти к себе.
А Вас я любил всегда.
Готовьтесь к мести.
Сумасшедшие очень мстительны.
А вы не знали?
Теперь подробнее о Ваших красках.
Когда, пропутешествовав зачем-то, уже не помню, на улицу, я вновь увидел людей, а точнее, принялся изучать их фигуры, походку, поступки, я в очередной раз поразился крайней невыразительности нашей жизни. Все как бы уплощено…
Разве так нужно говорить или обедать, или мыть руки, или красть, наконец? Ни намека на ловкость, будто бы это страшно стать ярче, красивее. Будто бы сумей ты иначе повернуть голову, тут же будешь наказан кем-то свыше. Я то сам наверняка не лучше, однако, мысли подобные приходят в мою бедную голову, а люди и не задумываются об этом.
Мы с Вами избранные – Вы писатель, а я – Ваш читатель.
Не смею и помышлять о более тесной связи.
Впрочем, я жесток.
Возвращаюсь к размышлениям.
Людям и нельзя задумываться над этим (см. выше), ибо сумей они прийти к этому (см. выше), положение их напоминало бы состояние человека точно знающего время своей смерти, а подобное знание и вовсе парализует.
Поверьте, не гордыня овладела мною, но искреннее сочувствие, сострадание.
И впрямь, иногда взял бы Ваши краски, да и добавил, где румянца, где пряностей. Жаль, не владею я Вашим искусством.
Теперь, о главном.
Мне было подсказаносамому создавать людей.
Я проделывал подобные опыты и прежде, и многократно. Благо материалом Вы со мной щедро делились с самого детства, а теперь вот прислали журнал.
Я его пока не уничтожил.
Робею.
Итак, у меня было все, что нужно. Мне оставалось только найти немного тишины и сосредоточенности.
Я обрел тишину и сосредоточенность.
И пошло – поехало.
Внешне все это выглядело вполне невинно. Если бы кто-то решил подсматривать за мной, чего я упаси Бог, не исключаю, мало того, думаю, что так оно и происходит, вы же знаете двойственность человеческой натуры, так вот, если бы кто-то подсматривал за мной, единственный вывод, который бы он составил, и, разумеется, позже отразил в своем отчете, это то, что я стал пускать к себе людей. Или вступать с ними в переговоры. Или прогуливаться с ними. Или предоставлять свой дом в качестве убежища от других людей на некоторое время.
Люди, преимущественно, увы, а может быть и на мое счастье, не видят дальше собственного носа. И представить себе как дело обстоит в действительности, разумеется, не могут.
Часто созданные мной персоналии оказывались интереснейшими субъектами. Одно, великая досада, век их короток. Так короток, что и за несколько минут успевали они пройти весь путь от младенчества до старости, или же рокового поступка, а роковые поступки совершали они охотно, зачастую уже и против воли своего демиурга.
Ну, вот Вам пример. Я, простаки на простаки, умолял Женечку Хрустального, близорукого, до ломкости изящного поклонника Бальмонта не пускаться в пляс с настоящей и настоящестью своей испорченной же Юлькой в желтом этом кабаке, теряясь и растрачивая силы, ибо знал, чем это грозит!
Но разве возможно было удержать его?
И катилась голова его в бильярдную лузу!
А Юлька, часом позже, уже отогревала руки у русской печи и, закатываясь от скабрезного анекдота, глушила шампанское.
После похорон, онемевший, в коридоре, я наблюдал как согбенная над бадьею «постирушек» Аглая осуждающе покачивала головой.
Вот – подумалось мне – долгая жизнь, и только покорность, и ни одного рокового поступка.
А Женечка оказался способным к роковому поступку.
Мой сын и брат!
Именно тогда я попытался представить себе лицо Аглаи в молодости и не смог.
Однако же, как все это печально!
Вспоминая в деталях эту историю, я, обыкновенно расстраиваюсь.
Не стану больше писать.
Мною недовольны.
Да и сам я собою недоволен.
Вы уж простите меня великодушно.
Да и Вас, несмотря ни на что, чрезвычайно жаль.
Ах!
Теперь не зажигайте свет и слушайте.
Я оставил письмо и пытался уснуть, но воспоминания требовали продолжения. Так что я опишу Вам некоторые детали этой печальной истории. Мне кажется теперь, что если я все же поделюсь с Вами, досточтимый Стилист, мне станет сколько-нибудь легче.
Я возвращаюсь назад.
Уже было поздно, что-то около полуночи, когда силуэт Женечки Хрустального стал явственно проступать в темноте. Вы знаете, что в этот час я не зажигаю света, но так редко Господь посылает мне собеседника. Я нарушил свою привычку.
Он показался мне очень худым. Черты же его, точно в пропавшем от времени зеркале, моем зеркале, зеркале в которое я с недавних пор, и Вам известно, по каким причинам, приобрел привычку смотреться, были глубокими и ускользающими одновременно. Дужки очков с большой диоптрией были неестественно подняты к самому затылку. По-видимому, зрение его ухудшалось быстро, а он, любитель чтения, не успевал заказывать новые очки и помогал себе, меняя угол наклона стекол. От этого шея его удлинялась, подбородок стремился вперед и вверх, и лицо странным образом соединяло некую надменность и беззащитность. Долгие говорливые пальцы, но в жестах – осторожность. Тогда мне подумалось – вот собеседник до старости.
Как я ошибался!
Двадцать два года! Совсем юноша!
Детство серенькое, с заусенцами.
Кто познакомил его с Бальмонтом?
Поэты на века вперед назначают своих мечтателей, не задумываясь над их судьбами.
Мой великий грех в том, что невольно я оказался посредником.
Женечка знал «Зачарованный грот» на память. Жаль, что он не прочел мне «Арум» в тот первый вечер. Вероятно, это стихотворение имело для него особое, интимное значение. Он читал все, а «Арум» опустил.
А помните, как мы с вами когда-то, в другой жизни читали Арум?
Пустое!
Речь теперь совсем о другом.
