Я Адам – исповедь для тебя

Стивен Мосс

Я Адам – исповедь для тебя

Часть I : Корни тьмы.

Пролог: Обращение

Я – Адам. И я будущий серийный убийца.

Эта фраза зависла в воздухе моей комнаты, прилипла к серым обоям, смешалась с запахом старой пыли и ноябрьского тумана за окном. Я написал её пять минут назад. Чернила ещё влажные. Они впитываются в бумагу, как кровь в песок.

Я не ищу оправданий. Я начинаю протокол.

Мой молчаливый Собеседник. Тот, кто держит эти страницы. Я обращаюсь к Тебе, потому что больше говорить не с кем. Голоса в голове не в счёт – они участники процесса, а не судьи. Доктор Шоу видит лишь туманный контур карты, я же чувствую каждый камень под ногами на пути в ад. А Лоретта…

Мать давно молится не о моём спасении, а о триумфе той тьмы, которую она в меня посеяла.

Я веду этот дневник не как исповедь грешника. Нет. Это – фиксация эксперимента. Эксперимента над душой, над её пределами, над той тонкой плёнкой, что отделяет мысль от действия.

Я – и субъект, и наблюдатель. И скоро, очень скоро, мне понадобится свидетель.

Ты им и станешь.

Ты узнаешь всё. Про рыжие лапки на холодной земле. Про тишину, которая громче любого крика. Про Виктора, Анну, Джеймса и других – моих вечных спутников, моих демонов и ангелов, чьи голоса сплелись в один невыносимый хор. Про город Грейтон, этот вечный ноябрь, пропитанный отчаянием. Про неё. Про Кристин.

Но начать нужно с конца. С сегодняшнего дня. С того, что через несколько часов должно случиться.

Сегодня я должен сделать выбор. Убить или не убить.

Палата в заброшенной лечебнице «Колодец». Полумрак. Холодный металл в моей руке – знакомый, почти родной вес. И Она стоит там, в луже лунного света. Она улыбается. Она ждёт. Её губы шепчут то самое слово, от которого сжимается всё внутри: «Совершенство».

Но когда я смотрю на лезвие, я вижу отражение не её, а себя. Искажённое. Расколотое.

И тогда вопрос, который разрывает мой череп изнутри, обращён уже не ко мне, а к Тебе:

Выбор за кем?

За мной,который помнит запах детства – ладан и страх?

За Виктором,чья ярость горит, как спирт?

За Джеймсом,который холодно взвешивает шансы?

За Ней,моим отражением в тёмном зеркале?

…Или выбор за Тобой?

Прочитай эти страницы. Услышь голоса. Взвесь улики. И когда дойдёшь до последней записи, до края пропасти, куда я сейчас смотрю… реши.

Кого из нас я должен зарезать сегодня вечером?

Твой, Адам.

Грейтон. Сейчас. Туман стелется по подоконнику, цепляется за строки.

Глава 1: Дом на Холме

Тишина здесь не была пустотой. Она была веществом. Густым, тяжёлым, как сироп, заполнявшим каждый уголок дома на холме. Я стоял посреди гостиной, слушая, как она давит на барабанные перепонки – ровный, неумолимый гул, похожий на звук высоковольтных проводов за окном.

Запах. Он въелся в стены, в потёртый ковёр, в мою кожу. Смесь ладана, выветрившегося за двадцать лет, и сырости старого дерева. И под этим – едва уловимый, но никогда не исчезающий запах плесени. Не той, что на стенах, а той, что растёт в закоулках, куда не заглядывает солнце. В душах.

Я закрыл глаза, и детство вернулось не картинками, а тактильными воспоминаниями.

Пол. Шершавый ковёр цвета запёкшейся крови. Но под ним, в самом центре комнаты, между диваном и телевизором, который никогда не включался, была половица. Она скрипела. Не громко, не жалостливо – а тонко, пронзительно, как крик запертой птицы. Я научился обходить это место семилетним зигзагом, даже во сне.

Однажды, забывшись, я наступил на неё босой ногой. Скрип разрезал тишину, как нож. Из кухни донёсся звук – лязг. Ложка, брошенная в раковину. Ни слова. Только этот звук. И холодный пот, выступивший между лопаток.

Кухня. Царство Лоретты. Не матери – Лоретты. Там пахло иначе. Резко, стерильно. Уксусом и хлоркой. Стол, отполированный до болезненного блеска, отражал потолок с такой ясностью, что в детстве я думал: под нами – ещё один, перевёрнутый мир, и вот-вот из-под стола протянется рука и схватит меня за лодыжку. На полке, ровно по центру, стояли её инструменты. Не ножи – инструменты. Шесть штук, с чёрными ручками, разного размера. Они всегда лежали параллельно друг другу, лезвиями к стене. Их никогда не использовали по назначению. Они просто были. Иконы контроля. Однажды, лет в девять, я повернул самый маленький ножик лезвием от стены, всего на градус. Час спустя Лоретта вошла в мою комнату. Молча взяла меня за подбородок, повернула лицо к свету. Её глаза, серые и плоские, как галька, изучали меня. «Нечисть любит беспорядок, Адам, – сказала она тихо. – Не корми её». Она не ударила меня. Не наказала. Она просто ушла. А я три дня не мог есть – горло сжималось в спазме.

Её комната. Дверь всегда приоткрыта ровно на ладонь. Не для контроля – для исповеди. Ночью, сквозь сон, я слышал её молитвы. Неустанный, монотонный шёпот, похожий на жужжание огромной мухи. Иногда он прерывался всхлипом. Не слезами – звуком, похожим на рвотный позыв. Я лежал, уставившись в потолок, и чувствовал, как её вера, ядовитая и отчаянная, просачивается сквозь стену и оседает на моей коже липкой плёнкой.

Я открыл глаза. Я был здесь не как гость. Как археолог на месте собственной гибели. Лоретта уехала на два дня – редкое «милосердие» церковного съезда. Ключ под ковриком не поменялся.

Я пришёл за уликой. За доказательством, что не всё было так, как я помню.

Мой взгляд упал на буфет у стены – тяжёлую, тёмную громаду. Верхняя полка. Там, за хрустальной вазой, которая никогда не видела цветов, лежал альбом. Пыль легла на него ровным саваном. Я потянулся, и мои пальцы оставили на бархатной обложке четыре чётких следа.

Я открыл его. Черно-белые, затем выцветшие цветные снимки. Лоретта молодая, с жёсткой улыбкой. Незнакомые родственники. И… я.

Младенец на руках. Мальчик лет трёх с мячиком. Мальчик лет семи на фоне этого самого дома.

Я вглядывался в эти лица. Искал трещину. Тень. Предвестник.

Но его не было.

На фото мальчик лет пяти сидел на траве, солнце освещало его волосы. Его рот был растянут в смехе, глаза – узкие щёлочки от удовольствия. Он был… счастлив. Беззаботно, глупо, по-детски счастлив.

Я не помнил этого. Не помнил ни этого момента, ни этого чувства.

Я прикоснулся к фотографии. Бумага была холодной. Я ждал, что вот-вот из глубины памяти всплывёт запах скошенной травы, тепло солнца на коже, смех.

Ничего. Только тихий гул в ушах и знакомый привкус меди на языке.

Кто ты? – подумал я, глядя на улыбающегося мальчика. И куда ты делся?

И тогда, в гробовой тишине дома, я услышал первый шёпот. Едва различимый, будто из соседней комнаты.

Он никуда не делся, – прошептал чей-то голос, лёгкий, как шелест страницы. Он просто спит. Под толстым – толстым слоем льда.

Хочешь, разбудим?

Я резко захлопнул альбом. Пыль взметнулась в луче света из окна, закружилась в безумном танце.

Я знал, что голос был моим. Просто мыслью, одетой в слова. Но он прозвучал снаружи. Словно кто-то действительно стоял за моей спиной и наклонился к самому уху.

Сердце забилось чаще, но не от страха. От… любопытства. От смутного, запретного возбуждения.

Я положил альбом на место. Аккуратно стёр следы пальцев с бархата. Всё должно остаться как было. Беспорядок кормит нечисть.

На пороге я обернулся, чтобы бросить последний взгляд на коридор, уходящий в темноту. На ту самую скрипучую половицу. На приоткрытую дверь комнаты Лоретты.

И мне показалось, что в щели этой двери, в самой гуще теней, на миг мелькнуло что-то бледное. Не лицо. Просто пятно света, принявшее форму глаза. Он смотрел на меня. Без осуждения. Без любви. С холодным, научным интересом.

Я вышел, запер дверь, сунул ключ под коврик.

Туман на улице сгущался, превращая дом на холме в призрачное очертание, в мираж. Я спускался по мокрой дороге, и ледяная капля с ветки клёна упала мне за воротник, скатилась по позвоночнику.

Я вздрогнул.

А в голове, яснее, чем прежде, прозвучал новый голос. Грубый, с хрипотцой.

Слабак, – проворчал он. Надо было спалить это гнездо. Спалить и танцевать на углях.

Я ускорил шаг. Но улыбка того мальчика с фотографии, чуждая и невозможная, не отпускала меня. Она плыла перед глазами, как пятно на сетчатке.

Её нужно было стереть. Заменить чем-то настоящим. Чем-то, что я смогу почувствовать.

И я вдруг с тоской вспомнил, как в детстве гладил рыжую кошку с нашего сарая. Её шерсть была тёплой и живой, а мурлыканье вибрировало у меня в ладонях.

Это воспоминание было острым, как осколок. И оно почему-то испугало меня больше, чем все тени в доме Лоретты.

Впереди, внизу, в тумане, тускло светились огни Грейтона. Мой город. Моя клетка.

Я спускался в него, ощущая, как с каждым шагом лёд внутри меня сковывает всё плотнее. И где-то глубоко, под этой толщей, тот смеющийся мальчик на мгновение умолк.

И прислушался.

Глава 2: Марта

Память – предатель. Она не хранит события, она хранит их отражение в луже, уже искажённое падением капель. Но некоторые воспоминания затвердевают, как янтарь, запечатывая в себе не образ, а всю суть момента. Запах, звук, тактильный взрыв. И боль.

Мне было пять лет. Лето в Грейтоне – это не солнце, а редкие перерывы в бесконечном дожде, когда небо на мгновение разрывалось, выпуская на землю горячее, влажное дыхание. В один из таких перерывов я сбежал.

Недалеко. Просто в старый сад за сараем, который давно перестали полоть. Там, в зарослях крапивы и репейника, царила своя жизнь. И она была рыжей.

Её звали Марта. Никто не давал ей это имя. Оно просто было. Большая, ленивая, полудворовая кошка с шерстью цвета осеннего заката и зелёными, раскосыми глазами. Она терпеть не могла людей. Но ко мне – приходила.

В тот день она лежала на теплом, нагретом солнцем камне у забора. Я сел рядом, не решаясь прикоснуться. Она мурлыкала, и это мурлыканье было похоже на далёкий, спокойный гул генератора – звук жизни, работающей на холостом ходу.

Я протянул руку. Медленно. Она понюхала мои пальцы, потом резко, почти нежно, ткнулась лбом в ладонь. И позволила себя гладить.

Вот он, тот тактильный взрыв: шерсть под пальцами. Не просто мягкая, а живая, тёплая, пульсирующая. Каждый волосок был проводником. От её бока, поднимающегося и опускающегося в такт дыханию, через мою ладонь, по руке, прямо в центр груди шёл ток тихого, необъяснимого счастья. Я смеялся. Шёпотом. Что бы не спугнуть .

В её глазах не было ни страха, ни оценки. Было лишь принятие. В её мире не существовало Лоретты, молитв, скрипящих половиц. Существовали солнце, камень и мальчик, чьи пальцы знали, где за ухом самая приятная для почёсывания точка.

Это был первый и последний раз в моей жизни, когда я чувствовал себя целым. Не частью чего-то, не осколком, а законченным, самодостаточным миром, который на секунду синхронизировался с другим таким же миром.

Затем грянул гром.

Не с неба. С кухни. Раскрылась дверь, и в тишину сада ворвался голос Лоретты. Не крик, а ледяное, отточенное лезвие звука:

–Адам. В дом. Сейчас.

Марта вздрогнула, как от удара током. Её тело, только что расслабленное и податливое, превратилось в сгусток испуганных мышц. Зрачки расширились, стали чёрными безднами. Она рванула с камня.

Её движение было паническим, слепым. Она не видела проволоку – старую, ржавую, торчавшую из-под прогнившей доски забора. Я даже не понял сразу, что произошло. Услышал лишь короткий, хриплый звук – не мяуканье, а скорее хриплый выдох. И увидел, как её рыжий комок, вместо того чтобы скользнуть в щель, дернулся, замер, бешено забился на месте.

Я подполз. Сердце колотилось где-то в горле.

Она запуталась. Проволока впилась в основание хвоста, туго обмотавшись вокруг, вгрызаясь в шерсть и кожу. Чем больше она дергалась, тем туже затягивалась петля. Она уже не мурлыкала. Она шипела, отчаянно, слепо, царапая землю когтями.

Я потянулся, чтобы освободить её. Мои пальцы, только что ласкавшие её, теперь дрожали. Я нащупал холодную, шершавую проволоку. Попытался размотать. Не получалось. Она была натянута как струна, и каждое движение кошки впивало её глубже.

– Не дергайся, – прошептал я, не зная, кому говорю – ей или себе. – Сейчас, всё сейчас…

Сверху, из окна кухни, снова донёсся голос. Тише, но оттого ещё страшнее:

–Я сказала сейчас. Или я сама приду.

Паника, холодная и липкая, обволокла мозг. Я потянул сильнее. Марта дико вывернулась и впилась когтями мне в тыльную сторону ладони. Боль была острой, чистой. На коже выступили три алые полоски. Я отдернул руку.

И замер.

Всё изменилось.

Боль ушла. Паника испарилась. Всё внутри затихло. Замолкло. Наступила абсолютная, кристальная тишина. Я перестал слышать своё дыхание, биение сердца, голос из окна. Мир сузился до точки. До рыжего комочка, который всё слабее бился в ржавой петле.

Я наблюдал. Как учёный за экспериментом. Как Бог за своим творением.

Я видел, как блеск в её зелёных глазах медленно угасал, сменяясь тусклой, стеклянной плёнкой. Видел, как последняя судорога пробежала по её лапе с рыжими, как у лисички, подушечками. Видел, как она замерла окончательно, став просто предметом, мягкой игрушкой, брошенной в крапиву.

Тогда я снова протянул руку. Спокойно, методично. Без дрожи. Кровь с моих царапин капнула на её шерсть, впиталась, оставив тёмное пятно. Я взял её за ошейник (у неё его не было) и с силой дёрнул на себя. Проволока, впившаяся в плоть, с хрустом что-то переломила внутри. Тело обмякло, стало тяжёлым и безвольным.

Я вытащил её из-под забора. Отложил в сторону. Сел на камень, на котором она только что мурлыкала.

И слушал тишину.

Она была полной. Абсолютной. Никаких голосов. Никакого страха. Только я, тёплый камень подо мной и завершённость происшедшего. Чувство было… монументальным. Как будто я только что поставил точку в великой книге. Закрыл последнюю скобку в сложном уравнении. Всё сошлось. Боль, страх, смерть – они обрели форму, вес и место. И на этом месте воцарился покой.

Я не чувствовал горя. Не чувствовал вины. Я чувствовал власть.

Власть над финалом.

– АДАМ!

Лоретта стояла в двух шагах. Я не слышал её подхода. Её лицо было бледным, глаза бегали от меня к неподвижному рыжему комку на земле и обратно. В них не было ужаса. Было что-то другое… Оценка. Любопытство.

– Что ты наделал? – спросила она без интонации.

Я посмотрел на неё. Потом на Марту. Потом на свои ладони, на запёкшуюся кровь от царапин.

– Она запуталась, – сказал я. Мой голос прозвучал чужим, ровным, как дикторский. – И умерла.

Лоретта долго смотрела на меня. Потом её губы сложились в нечто, отдалённо напоминающее улыбку. Не добрую. Узнающую.

– Видишь? – тихо прошептала она. – Мир полон ловушек для неосторожных душ. Иди умой руки. Оставь тварь. Я разберусь.

Она разобралась. Я не знаю как и куда делось тело Марты. Я не спрашивал.

Вечером, лёжа в постели, я снова смотрел на царапины. Они слабо горели в темноте. И впервые за всё время я не чувствовал одиночества. Потому что в тишине, что поселилась во мне после того, как перестало биться рыжее сердце, я уловил новый звук. Едва различимый шелест на границе слуха. Как будто кто-то сделал первый, робкий вдох в соседней, до сих пор пустовавшей комнате моей головы.

А на стене, в луче уличного фонаря, тень от ветки за окном вдруг изогнулась, приняв знакомый, плавный, бесшумный силуэт.

(Вставка из дневника, найдена между страниц с детскими стихами. Бумага пожелтела, края обтрёпаны. Рисунок шариковой ручкой.)

[Нарисована детская рука. Она держит нечто бесформенное, но от него отходят в стороны шесть лучей-палочек. На двух нижних «палочках» старательно заштрихованы подушечки. Рука обведена несколько раз, почти прожжена бумагу.

Под рисунком корявым,неуверенным почерком:]

Рыжие лапки. Тепло. Потом тишина. Настоящая тишина. Мама смотрела и знала. Она ПОНЯЛА. Первая тайна. Наша с ней тайна. Ты понял, да? Ты должен понять. Это было начало. Не больно. Тихо.

[Ниже,уже другим почерком – уверенным, острым – как будто дописано только что:]

Первая власть.

Глава 3: Голоса

Школа в Грейтоне пахла отчаянием. Не детским, а взрослым, въевшимся в стены – отчаянием учителей, пойманных в ловушку маленькой зарплаты и вечного ноября. Этот запах смешивался с ароматом дешёвого чистящего средства, мела и мокрой шерсти – тысячи детских курток, сохнувших на вешалках у входа.

Я был невидимкой. Это был сознательный, выстраданный навык. Чтобы не стать мишенью, нужно было слиться с фоном: цвет стен, скорость движения по коридору, угол наклона головы при разговоре. Я был тенью, скользящей по краям. Пока не попал на урок мистера Барроуза.

Барроуз преподавал историю. Он был большим, рыхлым человеком с лицом, напоминающим тесто, поднявшееся и забытое в миске. Его главной радостью был не предмет, а унижение. Он чувствовал слабость, как гончая – кровь.

И он учуял мою.

– Малыш Адам, – раздался его голос, маслянистый и громкий, разрезающий гул класса. – Подойди-ка к карте. Покажи нам, где находится великая Римская империя.

Я поднялся. Ноги были ватными. Все глаза – десятки пар острых, любопытных глаз – впились в меня. Я подошёл к потрёпанной карте мира, висевшей у доски. Взял указку. И… замер.

Мозг, обычно работавший с холодной чёткостью, превратился в белый шум. Все знания испарились. Я видел только разноцветные пятна, названия, границы, которые плясали и сливались. Римская империя. Где она? На севере? На юге? Моя рука дрогнула.

В классе послышался сдавленный смешок. Один. Потом другой. Барроуз сиял.

– Ну? Мы ждём. Или империя куда-то пропала? Может, ты её спрятал?

Хохот. Негромкий, но всеобщий. Жар ударил мне в лицо. Я чувствовал, как по спине, под грубой школьной рубашкой, струится пот. Мои пальцы так сильно сжали указку, что костяшки побелели.

И тогда внутри что-то… сдвинулось.

Не в голове. Глубже. В грудной клетке. Там, где за секунду до этого был ком паники, зародилось тепло. Нет, не тепло – жар. Концентрированный, ядовитый гнев. Он был настолько чистым, настолько моим, что я едва не застонал от его силы.

Сломай её, – прозвучал голос.

Он пришёл не через уши. Он возник из самого жара, из той точки в груди. Низкий, с хрипотцой, словно кто-то просыпается после долгого сна. Голос был измазан сажей и гордостью.

Сломай эту палку об его жирную, тупую голову. Посмотри, как из его глаз исчезнет этот блеск. Сделай его тем, кто боится.

Указка в моей руке дрогнула. Я посмотрел на её тонкий деревянный стержень. Представил, как он со свистом рассекает воздух и вонзается в мокрое тесто лица Барроуза. Кровь. Крик. Тишина.

Это была не просто фантазия. Это была инструкция. Чёткая, ясная, с мучительным, сладким обещанием облегчения.

– Эй, земля вызывает Адама! – Барроуз фыркнул. – Или там, внутри, пусто?

Я чуть не послушался. Мускулы руки напряглись для замаха. Но что-то удержало. Остаток страха. Или что-то ещё.

И тогда произошло второе.

Мой взгляд, затуманенный яростью, упал на окно. На улице моросил дождь, и на стекле, в углу, уже успел нарасти иней – первые призрачные цветы зимы. Снежинки складывались в сложные, геометрически безупречные узоры. Я заворожённо смотрел на эту хрупкую симметрию.

И из холодной красоты узора родился второй голос.

Это неэффективно, – сказал он. Женский голос. Спокойный, ровный, без интонации. Звук лёгкого постукивания по стеклу. Физическое насилие влечёт за собой максимальные последствия при минимальной выгоде. Его авторитет от этого только укрепится. А тебя исключат. Нет контроля. Нет изящества.

Голос ярости в груди зарычал: Не слушай её! Она хочет оставить тебя слабым!

Женский голос продолжил, будто не слыша его: Посмотри на него. Он тучен, ленив. Его сила – в унижении при свидетелях. Лиши его свидетелей. Ответь. Ответь правильно. Не про Рим. Про него. Собери информацию. Найди слабость. А потом… потом мы решим, как её использовать. Медленно. Точно.

И странным образом, этот ледяной совет остудил жар в груди. Ярость не ушла, она отступила, превратившись в тлеющий уголёк где-то в глубине. На её месте появилось холодное, сосредоточенное любопытство.

Я медленно опустил указку. Повернулся к Барроузу. Класс затих, ожидая слёз или истерики.

Я сделал глубокий вдох. И сказал тихо, но так, чтобы слышали все:

–Простите, мистер Барроуз. Я задумался. Просто… вам не кажется, что Рим пал не из-за варваров, а из-за людей, которые, как и некоторые сегодня, слишком любили смотреть, как падают другие, вместо того чтобы укреплять свои стены?

В классе повисла гробовая тишина. Барроуз покраснел. Не от злости, а от непонимания. Он ждал слёз, а получил… шипение змеи. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но я уже не слушал.

Внутри меня шла работа.

Слабость – его интеллект, – анализировал холодный женский голос. И его тщеславие. Первое – постоянное. Второе – уязвимо. Можно надавить.

Скучно! – бушевал первый голос, но уже тише. Слова, слова… я хочу слышать хруст!

Тише, – появился третий. Мягкий, усталый, мужской. Мальчик сделал хорошо. Он избежал боли сегодня. И завтра. Это разумно.

А потом – четвёртый. Детский, испуганный, полный слёз: Он нас ненавидит! Все нас ненавидят! Надо спрятаться!

И ещё, и ещё… Шёпот, шелест, обрывки. Я стоял у доски, глядя в потёртый лацкан пиджака Барроуза, и чувствовал, как моё сознание превращается в зал заседаний. В переполненный, шумный зал, где каждый кричал своё.

Барроуз, так и не найдя что ответить, буркнул: «Садись. Бездарь». Я сел. Урок покатился дальше.

Но для меня всё изменилось.

По дороге домой, под ледяным дождём, они представлялись. Не все сразу. По одному. Как будто давали мне время запомнить.

Виктор. Его имя пришло само, с хрустом сломанной ветки под моим ботинком. Он был яростью. Обидой. Желанием сжечь всё дотла. Его любимое слово – «слабак».

Анна. Её имя вывел иней на моём рукаве, когда я чиркнул по нему пальцем. Она была расчётом. Холодным интеллектом. Стратегом. Её любимое слово – «эффективность».

Джеймс. Его имя всплыло, когда я пытался логически выстроить то, что происходит. Он был голосом разума, самообладания, попыткой найти систему в хаосе. Он говорил: «Это нездорово, но пока управляемо».

Марго. Её имя было похоже на всхлип. Она была сожалением, ностальгией по тому улыбающемуся мальчику с фотографии, жаждой ласки. Она шептала: «Мне страшно».

Стефан. Он был чистым, неразбавленным страхом. Паникой, что вот-вот откроется дверь и войдёт Лоретта, или Барроуз, или что-то похуже. Он не говорил ничего внятного. Он просто визжал.

И были другие. Ещё не оформившиеся, тени на периферии.

Дома, в своей комнате, я сел на кровать и проговорил вслух, в пустоту:

–Вы… настоящие?

Мгновенная реакция. Как удар током.

Настоящие? – зарычал Виктор. Мы – самые настоящие! Мы – это то, что они выковали из тебя!

Мы – необходимые функции, – поправила Анна. Ты не справляешься с обработкой входящих данных. С угрозами. С болью. Мы берём на себя специализацию.

Не слушай их, – устало сказал Джеймс. Это диссоциация. Механизм выживания. Но да, мы… присутствуем.

Мне не нравится, – заплакала Марго.

Я слушал этот хор и… улыбнулся. Впервые за долгое время. Это не была улыбка счастья. Это была улыбка открывателя.

– Значит, я не один, – прошептал я.

Один? – засмеялся Виктор, и его смех был похож на лязг цепи. Малой, тебе сейчас так одиноко, как капитану на тонущем корабле во время бунта.

Я лег на спину, уставившись в потолок, где трещина образовывала контур, похожий на карту незнакомой страны. Дождь стучал в окно.

– Хорошо, – сказал я в темноту. – Если вы здесь, то давайте установим правила.

Внутри наступила тишина. Заинтересованная.

– Я – капитан, – продолжил я, удивляясь собственной уверенности. – Это моё сознание. Мой корабль. Вы можете советовать. Кричать. Предлагать. Но последнее слово – за мной.