Четыре сезона

Нортон почти наверняка подразнил Томми этими возможностями, а взамен потребовал одного: забыть об Элвуде Блэтче раз и навсегда. Или окажешься в Томастоне неподалеку от живописной автострады номер 1, в тюрьме, напичканной настоящими уголовниками, и, вместо того чтобы наслаждаться близостью со своей женой, будешь сам женой какого-нибудь педрилы.

– Но зачем? – выдавил наконец из себя Энди. – Зачем вы…

– Из доброго к вам расположения, – невозмутимо сказал Нортон, – я связался с Род-Айлендом. Да, у них был заключенный по имени Элвуд Блэтч. Он получил «и-эс» – испытательный срок, очередная идиотская затея либералов, предоставляющая преступникам возможность разгуливать по улицам. С тех пор они потеряли его из виду.

– Начальник тюрьмы в Род-Айленде… ваш друг? – поинтересовался Энди.

Сэм Нортон окатил его ледяной улыбкой.

– Мы знакомы, – коротко ответил он.

– Но зачем? – снова задал свой вопрос Энди. – Объясните мне, зачем вы это сделали? Вы же знали, что я ничего не скажу о… о том, что здесь происходит. Отлично знали. Так зачем?

– Затем, что вы и вам подобные сидите у меня в печенках, – откровенно признался Нортон. – Меня устраивает, Дюфрен, что вы находитесь здесь, и, пока я начальник этой тюрьмы, вы будете находиться здесь. Вы считали себя лучше других. У меня на таких глаз наметан. Увидев вас в библиотеке, я сразу определил это по вашему лицу. У вас на лбу написано, что вы за птица. Сейчас это выражение превосходства исчезло, и я доволен. Нет, не потому, что я без вас как без рук, не стройте иллюзий. Просто таких, как вы, необходимо ставить на место. Вы даже по тюремному двору разгуливали так, словно это гостиная, где устроена вечеринка и разогретые вином хлыщи присматривают себе чужих жен, пока их мужья напиваются как свиньи. Но теперь вы так не разгуливаете, и я уж как-нибудь прослежу, чтобы опять этот соблазн не появился. Я здесь не на один год, так что с удовольствием послежу за вами. А сейчас убирайтесь.

– Хорошо. Но учтите, Нортон, с этого дня всякая внеурочная деятельность приостанавливается. Консультации по вопросам капиталовложений, жульнические операции, освобождение от налогов – все сами. А о том, как написать очередную декларацию о ваших доходах, вам подскажут в фирме «Г. и Р. Блоки».

Лицо Нортона сначала приобрело кирпичный оттенок, а затем кровь от щек отхлынула.

– Еще раз карцер. Тридцать дней. На хлебе и воде. И повторная черная метка в характеристике. А пока вы будете сидеть в карцере, поразмыслите над следующим: если заведенный мной порядок будет хоть в чем-то нарушен, на библиотеке можете поставить крест. Я лично прослежу за тем, чтобы она обрела свой прежний вид. А вашу жизнь я сделаю… трудной. Очень трудной. Вы получите самый строгий режим, какой только возможен. Для начала вы лишитесь своего отдельного номера в нашем «Хилтоне», и драгоценных камней на подоконнике, и покровительства охраны, защищавшей вас от содомитов. Вы лишитесь… всего. Вы меня поняли?

Я думаю, Энди его понял.

А время шло – вот он, самый старый из известных на земле трюков, воистину магический. И время изменило Энди Дюфрена. Он стал жестче. Более точного слова не подберу. Он продолжал ассистировать Сэму Нортону в его грязных махинациях и сохранил библиотеку, так что внешне вроде бы все оставалось по-прежнему. Он продолжал получать свою бутылку виски на день рождения и на Рождество и, выпив стопку, отдавал остальное товарищам. Я доставал ему шкурки для полирования камней, а в шестьдесят седьмом приобрел для него новый геологический молоток – тот, что я достал девятнадцать лет назад, как я уже говорил, пришел в полную негодность. Девятнадцать лет! Пять слогов – как пять гулких ударов по крышке гроба. Молоток, который когда-то стоил десять долларов, к шестьдесят седьмому подскочил в цене до двадцати двух. По этому поводу мы с Энди обменялись грустными улыбками.

Энди продолжал обрабатывать камни, подобранные во дворе, но сам двор был уже не тот: в шестьдесят втором его наполовину заасфальтировали. Все же, я думаю, ему хватало камней, чтобы не скучать. Закончив обработку, он осторожно ставил камень перед окошком, обращенным к востоку. Он говорил, что любит смотреть в лучах восходящего солнца на эти кусочки нашей планеты, которые он подобрал в пыли, чтобы придать им совершенную форму. Сланец, кварц, гранит. Забавные слюдяные скульптурки, склеенные авиационным клеем. Конгломераты осадочных пород, превращенные руками Энди в «тысячелетние сэндвичи», как он выражался.

Время от времени он дарил свои поделки, чтобы освободить место для новых. Мне досталась, пожалуй, самая большая коллекция, считая двух близняшек в форме запонок, – пять камней. В куске слюды угадывался человек, бросающий копье. У «сэндвичей» была так отполирована одна грань, словно их разрезали хлебным ножом. Все эти камни стоят у меня на видном месте, я часто беру их в руки и думаю: «Вот на что способен человек, который умеет с толком распорядиться временем, каждой свободной минутой».

Итак, на поверхности все осталось по-прежнему. Если бы Нортон пожелал до конца сломить Энди, ему пришлось бы взяться за его душу. Но и чисто внешних перемен было достаточно, чтобы он почувствовал удовлетворение от того, каким Энди стал в последующие четыре года.

Нортон сказал, что Энди разгуливал по тюремному двору так, словно это гостиная, где все собрались на вечеринку. Сравнение кажется мне не точным, но мысль ясна. Помните, я говорил, что Энди носил чувство свободы, будто невидимую одежду, что у него не развилась психология заключенного. Взгляд не потух, плечи не опустились. Походка не стала шаркающей, как у остальных, особенно когда они расходятся после работы по своим камерам. Энди всегда ходил расправив плечи, пружинистым шагом, как будто вечером его ждал домашний ужин, приготовленный заботливой женой, а не безвкусная затируха из гнилых овощей, раздавленная вареная картофелина и пара кусочков чего-то жироподобного, что здесь зовется «мясные грезы». И конечно, «дома» его ждала Рэкел Уэлч… на стене.

Да, за эти четыре года он не опустился, как другие, но сделался более замкнутым, молчаливым и задумчивым. Что ж, его можно понять. У Сэма Нортона были основания торжествовать победу… до поры до времени.

Его мрачное настроение начало развеиваться, когда чемпионат по бейсболу был в самом разгаре. В шестьдесят седьмом произошло маленькое чудо: команда «Ред сокс», которой букмекеры в Лас-Вегасе прочили девятое место, выиграла вымпел. Когда им достался этот почетный трофей Американской лиги, тюрьму охватило лихорадочное возбуждение. У всех было такое дурацкое чувство, что если эти дохляки «Ред сокс»[5] сумели «восстать из пепла», как знать, может, это под силу и нам. Мне, как бывшему битломану, так же трудно объяснить охватившее тогда нас всех безумие, как и свою былую страсть. Но что было, то было. Каждый приемничек в тюрьме был настроен на спортивную волну, сообщавшую о триумфальном шествии любимой команды. Когда в конце встречи в Кливленде «Сокс» проигрывали, у нас все приуныли, зато когда Рико Петрочелли поймал «свечу», а затем сравнял счет, стены тюрьмы содрогнулись от восторженного рева. Ложку дегтя добавила, конечно, тяжелая травма Лонборга в седьмой игре Серии. Если кто и радовался, так это Нортон. Ничто не могло доставить ему большего наслаждения, чем унылое лицо ближнего.

Что касается Энди, то он не впадал в уныние. Отчасти, наверно, потому, что не был бейсбольным фанатом. И все же он, кажется, поддался общему оживлению, и оно его уже не оставляло, даже когда вокруг все чуть-чуть подкисли из-за последней игры. Он снова надел свою невидимую одежду, несколько месяцев провисевшую в шкафу.

Я вспоминаю золотой день осени в самом конце октября, спустя две недели после окончания чемпионата. Было воскресенье, судя по столпотворению во дворе, народ «восстанавливался после рабочей недели»: перекидывались летающей тарелочкой, гоняли мяч, занимались натуральным обменом. Другие в это время сидели в комнате для посетителей за длинным столом под бдительным присмотром охранников, курили, бесхитростно врали родным и близким про свое житье-бытье, получали перелопаченные надзирателем посылки.

Энди сидел по-турецки, спиной к стене, подставив лицо солнышку и подбрасывая на ладони два камушка. Было на удивление тепло.

– Привет, Ред, – сказал он. – Садись, расслабься.

Я сел.

– Нравится? – он передал мне один из двух «тысячелетних сэндвичей», о которых я вам говорил.

– А то нет. Отлично сработано. Спасибо.

Он равнодушно пожал плечами и переменил тему:

– Скоро у тебя большое событие.

Я кивнул. В следующем году мне стукнет сорок. Полжизни в этой тюрьме.

– Как думаешь, когда-нибудь отсюда выйдешь?

– Непременно. Когда у меня отрастет белая борода и в мозгу останется одна извилина.

Он улыбнулся и, закрыв глаза, опять подставил лицо солнцу.

– Хорошо-то как.

– Последние теплые деньки.

Он покивал, и мы оба замолчали.

– Когда я отсюда выйду, – снова заговорил Энди, – я подамся в края, где всегда тепло. – В его голосе была такая спокойная уверенность, что можно было подумать: сидеть ему оставалось какой-нибудь месяц. – Знаешь, Ред, куда я подамся?

– Нет.

– Сиуатанехо, – произнес он нараспев, точно катая слово на языке. – Это в Мексике. Местечко милях в двадцати от Плайя-Асуль и тридцать седьмой автострады, на Тихоокеанском побережье, северо-западнее Акапулько. Знаешь, что мексиканцы говорят об океане?

– Нет, – ответил я, – не знаю.

– Что он ни о чем не помнит. Вот в таком месте я хочу доживать свой век, Ред. Там, где тепло и где ни о чем не помнишь.

Он набрал горсть камешков и стал по одному бросать их, наблюдая за тем, как они рикошетируют от бейсбольной площадки, которую скоро покроет толща снега.

– Сиуатанехо. Я там открою небольшой отель. Шесть домиков прямо на берегу и еще шесть ближе к автостраде. Найму парня, который будет возить моих постояльцев на рыбалку. Тот, кто выловит за сезон самого крупного марлина, получит специальный трофей, а его фотографию я вывешу в холле. Может, это будет отель для семейных. Или для молодоженов. Одно из двух.

– А на какие деньги ты выстроишь всю эту красоту? – поинтересовался я. – Продашь ценные бумаги?

Он поглядел на меня с улыбкой.

– Почти угадал. Иногда ты меня поражаешь, Ред.

– Ты о чем?

– В критических ситуациях человечество как бы распадается на две категории. – Энди сложил ладони, чтобы прикурить. – Представь себе дом, напичканный антиквариатом и разными скульптурами и уникальными картинами. А теперь представь владельца дома, который услышал, что приближается разрушительный смерч. Если человек принадлежит к первой категории, он будет уповать на лучшее. Он себе скажет: «Смерч пройдет стороной». Сообразит, что преступно будет уничтожать этих Рембрандтов и Дега, Джексона Поллока и Пауля Клее. Да и Господь этого не допустит. Ну а на худой конец все застраховано. Вот тебе один тип. Люди второго типа исходят из того, что смерч непременно проутюжит их дом. Даже если по прогнозу синоптиков смерч должен отклониться от курса, такой человек посчитает, что стихия потом все равно ляжет на прежний курс, только чтобы сровнять с землей его обиталище. Люди второго типа могут себе позволить надеяться на лучшее, поскольку уже приготовились к худшему.

Я тоже закурил.

– Это к тому, что ты заранее приготовился к неизбежному?

– Да, я приготовился к смерчу. Я видел, что он надвигается. У меня было мало времени в запасе, но то время, что у меня было, я постарался использовать с максимальной пользой. У меня был друг – едва ли не единственный человек, который от меня не отшатнулся. Он был служащим в акционерной компании в Портленде. Умер шесть лет назад.

– Сочувствую.

– Спасибо. – Энди выбросил окурок. – Мы с Линдой скопили около четырнадцати тысяч. Не бог весть что, но нам было по двадцать, что ты хочешь. Вся жизнь впереди. – Он криво усмехнулся. – Когда я понял, что влип, я сразу начал упаковывать своих Рембрандтов в ожидании смерча. Я продал акции и уплатил налоги с доходов, как примерный мальчик. Указал в декларации все, что нажил. Никаких финтов.

– Они не описали твое имущество?

– Ты забываешь, Ред, мне тогда только предъявили обвинение в убийстве. Слава богу, у нас пока еще нельзя описать имущество человека, чья вина не доказана. Кстати, обвинение они мне предъявили позже. Короче, у нас с Джимом было немного времени. И вот смерч ударил меня в лоб – так, что живого места не осталось. В тот момент, сам понимаешь, мне было в общем-то не до биржевых игр.

– Да уж.

– Зато к тому моменту, когда я очутился здесь, мои дела были приведены в полный порядок. Они и сейчас в полном порядке. За этими стенами, Ред, живет человек, которого никто и никогда не видел. У него есть карточка социального страхования и водительские права, выписанные в штате Мэн. У него есть свидетельство о рождении на имя Питера Стивенса. Хорошее неброское имя, правда?

– Кто же это? – спросил я, уже догадываясь, каким будет ответ, и вместе с тем отказываясь верить.

– Я.

– Уж не хочешь ли ты мне сказать, что нашел время обеспечить себе вторую биографию, пока эти ищейки висели у тебя на хвосте? Или что ты все провернул, пока тебя судили?

– Нет, не хочу. Мою вторую биографию обеспечил Джим. Он принялся за дело после того, как мою апелляцию отклонили, и к весне пятидесятого основные бумаги уже были у него на руках.

– Это мог сделать только близкий друг, – заметил я, не очень пока понимая, в какой степени я поверил услышанному: полностью, частично или ни на йоту. Одно было ясно: и денек хорош, и история что надо. – Выправить фальшивые документы – это ж подсудное дело.

– Он и был моим близким другом, – сказал Энди. – Мы вместе прошли войну. Франция, Германия, оккупация. Да, он был настоящим другом. Он знал, что это подсудное дело, но он также знал, что в этой стране можно достаточно легко и без особого риска выправить фальшивые документы. Он снял со счета мои деньги – все положенные отчисления, как я уже сказал, были сделаны вовремя, так что налоговое управление не проявило никакого интереса – и сделал кое-какие вклады на имя Питера Стивенса. В два приема – в пятидесятом и в пятьдесят первом. Сегодня на этом счету лежит триста семьдесят тысяч долларов, не считая мелочи.

Видимо, у меня отвисла челюсть, потому что он вдруг улыбнулся.

– Если ты припомнишь несколько прибыльных акций за эти семнадцать лет, акций, в которые все спешили вложить деньги, считай, что в двух-трех из них участвовал Питер Стивенс. Не угоди я за решетку, мое состояние на сегодняшний день было бы порядка семи-восьми миллионов. Я бы имел «роллс-ройс» и, вероятно, язву в придачу размером с портативный транзистор.

Он опять набрал в горсть щебенки и начал просеивать ее между ладонями. Движения его были быстрыми и изящными.

– Я надеялся на лучшее и готовился к худшему, вот и вся премудрость. Без подложных документов я просто не сумел бы сохранить свой скромный капитал. Считай, что я припрятал картины в ожидании смерча. Правда, тогда я не представлял себе, что смерч… что это так надолго.

Я молчал. Я пытался уяснить, как этот щуплый человек в серой робе, сидящий рядом на корточках, мог сколотить состояние, которое Сэму Нортону, при всех его махинациях, даже и не снилось.

– Ты как-то собирался нанять адвоката, – вспомнил я. – Ты, я вижу, не шутил. С такими бабками ты мог бы нанять самого Кларенса Дарроу или кто там у них сейчас из китов. Почему ты этого не сделал, Энди? Черт возьми! Да ты бы отсюда пулей вылетел!

Он улыбнулся. Точно так же, как в тот день, когда сказал, что у них с женой впереди была вся жизнь.

– Нет.

– Но послушай, хороший адвокат выковырял бы из Кэшмена Уильямса и спрашивать бы его не стал. – Я чувствовал, как начинаю заводиться. – Ты мог бы нанять частных детективов, которые разыщут этого Блэтча. Мог бы добиться нового суда. И Нортону заодно хвост прищемить. Разве я не прав?

– Нет. Я сам себя перехитрил. Если я протяну отсюда руку, чтобы взять что-то со счетов Питера Стивенса, я потеряю все до последнего цента. Джим, тот мог бы это устроить, но Джима давно нет в живых. Ясно?

Яснее не бывает. Деньги как бы принадлежали ему и одновременно не принадлежали. Собственно, так оно и было. Если бы дело, в которое их вложили, лопнуло, Энди оставалось бы только наблюдать издалека, как денежки его тают, о чем день за днем его бы извещали колонки цифр в «Пресс-геральд». Тут нужны крепкие нервы, ничего не скажешь.

– Теперь, Ред, идем дальше. К городку Бакстон примыкает большой луг под покос. Где находится Бакстон, знаешь?

– Знаю, – сказал я. – Рядом со Скарборо.

– Верно. Так вот, на севере этот луг упирается в каменную стену, словно воссозданную из стихотворения Роберта Фроста. У основания стены лежит камень, не имеющий никакого отношения к лугу в штате Мэн. Это кусок вулканического стекла, которым до сорок седьмого года я придавливал бумаги на своем рабочем столе. У стены он появился благодаря стараниям Джима. Под камнем лежит ключ. Этим ключом можно открыть депозитную ячейку в портлендском отделении банка «Каско».

– Боюсь, тебе не повезло, – сказал я. – После смерти Джима налоговое управление, вероятно, открыло все его депозитные ячейки. Как это положено, в присутствии душеприказчика.

Энди с улыбкой постучал пальцем по моей голове.

– А ты молодец. Котелок варит. Но мы предусмотрели вариант, что Джим может умереть раньше, чем я выйду из этого заведения. Депозитная ячейка оформлена на имя Питера Стивенса, и раз в год адвокатская фирма, взявшая на себя роль душеприказчика Джима, посылает в банк «Каско» чек за пользование ячейкой. – Он помолчал. – Питер Стивенс только и ждет, когда его выпустят из этой ячейки – со свидетельством о рождении, с карточкой социального страхования, с водительскими правами. Водительские права, кстати, шесть лет как просрочены, именно столько лет прошло со дня смерти Джима, но их легко восстановить, пять долларов все удовольствие. Еще там лежат квитанции об оплате коммунальных услуг. А еще – восемнадцать контрольных акций, каждая на сумму десять тысяч долларов.

Я присвистнул.

– Питер Стивенс заперт в депозитной ячейке банка «Каско», а Энди Дюфрен заперт в депозитной ячейке тюрьмы Шоушенк, – продолжал он. – Баш на баш. А ключ к ячейке с деньгами и новой жизнью спрятан под камнем из вулканического стекла на бакстонском лугу. К тому, что я тебе рассказал, Ред, могу добавить: последние лет двадцать я с особым интересом просматриваю колонку новостей – не затевается ли в Бакстоне какое-нибудь строительство? Боюсь, что в один прекрасный день я открою газету и прочитаю, что там решили проложить железнодорожную ветку, или построить муниципальную больницу, или отгрохать современный торговый центр. И моя новая жизнь окажется похороненной под толщей бетона или сваленной вместе с кучей мусора в болото.

– Как это ты еще не сбрендил? – вырвалось у меня.

Он улыбнулся.

– Пока на западном фронте без перемен.

– Но ведь могут пройти годы…

– Да. Хотя, надеюсь, меньше, чем думают местные власти и Сэм Нортон. У меня просто не хватит терпения ждать так долго. Сиуатанехо и этот маленький отель не идут у меня из головы. Больше мне от жизни ничего не надо, Ред, и разве я этого не заслужил? Я не убивал Гленна Квентина, я не убивал свою жену, а отель… я не хочу чего-то особенного. Поплавать в океане, позагорать, пожить в просторной комнате с открытыми окнами. Простые человеческие желания. – Он выбросил камешки. – Знаешь, Ред, – обронил он как бы между прочим, – если удастся осуществить задуманное… мне понадобится человек, который может все достать.

Я надолго задумался. Меня смутило не только то, что мы строим воздушные замки, сидя в вонючем тюремном дворе под перекрестными взглядами вооруженных охранников на вышках.

– Я не гожусь для этой роли, – сказал я. – Там, на воле, мне не притереться. Я теперь, как говорится, человек режимный. Здесь я могу достать все, согласен. А там с этим нет проблем. Там, если тебе нужен плакат, или молоток, или какая-то пластинка, или кораблик в бутылке, под рукой всегда найдется хренов справочник. Здесь такой справочник – я. А на воле… на воле я не буду знать, к чему и с какого боку подступиться.

– Ты себя недооцениваешь. Ты до всего дошел своим умом, всего сам добился. Для этого надо быть незаурядным человеком.

– О чем ты! У меня даже нет школьного аттестата.

– Знаю. Не бумажка делает человека человеком. Так же как не тюрьма лишает его человеческого облика.

– Энди, на воле я не протяну. Поверь мне.

– Подумай, – бросил он, вставая, и тут как раз дали сигнал об окончании прогулки.

Он уходил, как свободный человек, который только что предложил работу другому свободному человеку. И одного этого оказалось достаточно, чтобы на какое-то время я себя таким почувствовал. Вот что мог с тобой сделать Энди. С ним ты вдруг забывал, что у вас обоих пожизненное, что ваши судьбы находятся в руках говнюков из комиссии по досрочному освобождению и псалмопевца – начальника тюрьмы, которого вполне устраивает нынешний статус Энди Дюфрена. Чем плохо иметь ручную собачку, умеющую подсчитывать налоги, – чудеса в решете!

Но в камере, когда наступила ночь, я снова почувствовал себя зэком. Сама идея показалась мне абсурдной, а созданные воображением картины – голубая вода и белый пляж – не столько глупыми, сколько жестокими. Они терзали мой мозг, как рыболовный крючок живую плоть. Нет, я был не способен носить невидимую одежду по примеру Энди. В эту ночь мне приснился огромный камень из вулканического стекла в центре зеленого луга, камень в форме наковальни. Я пытался сдвинуть его, чтобы достать спрятанный под ним ключ. Какое там, такую махину разве сдвинешь. А за спиной, все ближе и ближе, доносился захлебывающийся лай ищеек.

Ну вот, кажется, самое время поговорить о побегах.

Что ж, и такое случается в нашем дружном семействе. Правда, не через стену; через стену такой тюрьмы, как Шоушенк, только дурак полезет – прожектора всю ночь обшаривают поля с трех сторон и гнилую топь с четвертой. Те же, кто изредка рискуют перемахнуть через стену, попадают в луч прожектора или их задерживают позже, когда они голосуют на шоссе. А если удается избежать оживленных магистралей, легко попасть на глаза какому-нибудь фермеру, который не преминет позвонить в тюрьму. Через стену сигают те, у кого одна извилина – и та прямая. Шоушенк, конечно, не Кэньон-Сити, но в глубинке тоже не все так просто: арестант в серой робе, ковыляющий по чисту полю, весь на виду, как таракан на свадебном торте.

Как показывает опыт, удачливее оказались те – уж не знаю, удивляться этому или нет, – кто воспользовался счастливой случайностью. Некоторые, например, успешно выехали за ворота под грудой грязного белья; вот вам тюремный вариант «женщины в белом». Когда я угодил в это заведение, такие побеги были в моде, однако с годами эту форточку надежно прикрыли.

Программа «Право бесправных» увеличила число побегов. Бежали те, кому в этой замечательной нортоновской формуле первое слово казалось заманчивее второго. И опять-таки обычно помогал случай. Охранник отошел к грузовику попить воды или, скажем, заспорил со своим дружком о достоинствах «Бостонских патриотов», а кто-то бросил грабли – и в кусты.

В шестьдесят девятом заключенные работали на картофельном поле в Саббатусе. Дело было третьего ноября, урожай почти весь убрали. Охранник Генри Пью – бывший охранник, как не трудно догадаться, – сидя на заднем бампере грузовика, груженного картофелем, и положив карабин на колени, уплетал свой завтрак, когда из холодного утреннего тумана вышел красавец олень со сказочными рогами (так это звучало в пересказе, элемент преувеличения не исключается). Пью сорвался за оленем, мысленно уже видя ветвистые рога на стене своего дома, а тем временем трое его подопечных тихо слиняли. Двоих потом задержали в кегельбане в Лисбон-Фоллзе. Третьего не нашли по сей день.

Пожалуй, самым дерзким можно считать побег Сида Нидоу. Он совершил это в пятьдесят восьмом году, и вряд ли кому-нибудь удастся его переплюнуть. Сид, переключая рычаги дорожной машины, размечал во внутреннем дворе бейсбольную площадку перед предстоящим субботним матчем. В три часа раздался сигнал, оповестивший о том, что у охраны пересменка. Внутренний двор от автостоянки отделяют главные ворота, которые открываются автоматически. В три часа дня они распахиваются, и происходит встреча отдежурившей команды и заступающей. Тут не обходится без похлопывания по спинам, обмена результатами последних игр и анекдотами с бородой про белых и негров.

Сид преспокойненько выехал на своем драндулете из ворот, и белая полоса разметки шириной в три дюйма протянулась от бейсбольной площадки до канавы в самом конце дороги номер 6, где его драндулет потом нашли лежащим на груде извести. Как ему это удалось при росте сто восемьдесят восемь сантиметра и в арестантском облачении – не спрашивайте. Одно могу предположить: случилось это в пятницу, повеселевшим охранникам, уже отработавшим смену, все было до лампочки, а угрюмым охранникам, заступающим в новую смену, было еще не до чего, и получалось, наверно, так, что первые смотрели поверх известковой пыли, поднятой дорожной машиной, а последние смотрели себе под ноги… вот Сид Нидоу и проскочил.