Четыре сезона

Он начал работать в библиотеке под началом старого волка Брукси Хатлена. Тот получил это место в конце двадцатых, так как имел диплом колледжа. Вообще-то его специальностью было животноводство, но в учебные заведения начальной ступени вроде Шоушенка выпускник колледжа залетает так редко, что только совсем уж ленивый способен не взять то, что само плывет в руки.

Брукси сел еще при президенте Кулидже за убийство жены и дочки после отчаянного проигрыша в покер, и в пятьдесят втором был помилован. Как водится, мудрые власти штата выпустили его на свободу, когда обществу от него не было уже никакого проку. Из главных ворот вышел на негнущихся ногах страдающий артритом шестидесятивосьмилетний старик в польском костюме и французских туфлях, с бумажками о помиловании в одной руке и автобусным билетом на «Грейхаунд» в другой. Из глаз его текли слезы. Его мир давно ограничился тюремными стенами. Все, что лежало за их пределами, наполняло беднягу Брукси таким же священным ужасом, как в пятнадцатом веке Атлантика – суеверных мореходов. В тюрьме старина Брукси был фигурой. Образованный человек, библиотекарь. Обратись же он сейчас в какую-нибудь библиотеку провинциального Киттери, ему не то что места – читательского билета не дали бы. Я слышал, он умер в приюте для бездомных стариков где-то под Фрипортом в пятьдесят третьем, продержавшись на полгода дольше, чем можно было предположить. Власти штата отыгрались на Брукси, ничего не скажешь. Заставили полюбить паскудное заведение, а затем вышвырнули на улицу.

Энди заступил на место Брукси и проработал библиотекарем двадцать три года. Он употребил ту же силу, с какой ранее подчинил себе Байрона Хэдли, чтобы раздобыть все необходимое для библиотеки, и на моих глазах комнатушка, пропахшая скипидаром (до двадцать второго года в ней держали банки с краской и с тех пор по-настоящему даже не проветрили) и уставленная одними дайджестами и выпусками «Нэшнл джеографик», превратилась в лучшую тюремную библиотеку в Новой Англии.

Он действовал не спеша. На двери появился ящичек «Учет читательских предложений», и Энди терпеливо выбраковывал карточки с остроумными пожеланиями типа ДАВАЙТЕ КНИШКИ ГДЕ ТРАХАЮТ или ПОСОБИЕ ПО ИЗ ВРАЩЕНИЯМ. Он заказывал то, что отвечало более серьезным запросам. Списался с крупнейшими книжными клубами Нью-Йорка, и два из них – «Литературная гильдия» и «Книга месяца» – стали высылать ему все бестселлеры по экземпляру с максимальной скидкой. Он выяснил, что существует информационный голод на такие невинные увлечения, как поделки из мыла, резьба по дереву, фокусы и пасьянс. Он раздобыл соответствующую литературу. И, конечно, Эрла Стэнли Гарднера и Луиса Ламура, самый ходовой товар во всех тюрьмах. Есть две темы, которые никогда не приедаются заключенным: судебные разбирательства и жизнь на воле. А еще – что было, то было – он держал под конторкой коробку с дешевыми изданиями, содержащими «клубничку», выдавал их не каждому и следил за тем, чтобы книги возвращались в целости и сохранности. Впрочем, их быстро зачитывали до дыр.

В пятьдесят четвертом он начал слать запросы в сенат штата в Огасте. Стаммас, ставший к тому времени начальником тюрьмы, всячески подчеркивал, что Энди для него «свой парень». Он вечно околачивался в библиотеке, смолил с ним одну сигаретку и даже, случалось, по-отечески обнимал за плечи или похлопывал по спине. Этим он нас не мог ввести в заблуждение. Энди Дюфрен ни для кого не стал «своим парнем».

Так вот, Стаммас просвещал Энди, что на воле тот, возможно, и был банкиром, но та жизнь осталась в прошлом, и ему пора уже свыкнуться с новой, тюремной. Этой компашке бизнесменов-республиканцев из Огасты пиши не пиши, для них денежки налогоплательщиков, предназначенные для исправительных заведений, имели только три статьи расходов: толще стены, крепче решетки и больше охраны. Что касается сената штата, продолжал просвещать Стаммас, то обитатели Томастена и Шоушенка, Питсфилда и Саут-Портленда для них – человеческие отбросы. На то и срок дается, чтобы они хлебнули лиха, и с божьей помощью они его хлебнут по полной. А что из тюремной пайки хлеба приходится выковыривать долгоносиков, то это, извините, издержки производства.

В ответ Энди вежливо улыбался и спрашивал Стаммаса, что произойдет с бетонной панелью, если миллионы лет, в год по капле, на нее будет шлепаться вода. Стаммас весело смеялся и похлопывал его по спине. «Ты, старичок, столько не протянешь, но если бы у тебя был в запасе миллион лет, ты бы, конечно, с улыбочкой долбил себе в одну точку. Валяй, пиши. Я даже лично отправлю твои письма, если ты не забудешь оплатить почтовые расходы».

Энди не забывал. Как известно, хорошо смеется тот, кто смеется последним, и последним оказался он, Энди, – правда, к тому времени ни Стаммас, ни Хэдли уже не смогли это оценить. Поначалу все запросы на выделение фондов для библиотеки исправно отклонялись, и так до шестидесятого года, когда он получил чек на двести долларов, – сенат, скорее всего, выписал его в надежде, что Энди заткнется и отстанет со своими просьбами. Напрасные надежды. Энди почувствовал, что просунул одну ногу в дверную щель, и удвоил усилия: теперь он посылал два письма в месяц. В шестьдесят втором он получил четыреста долларов, а дальше до конца десятилетия в библиотеку поступало семьсот долларов ежегодно, как часы. К семьдесят первому эта сумма возросла до тысячи. Конечно, не бог весть что по сравнению с тем, что выделяется библиотеке средней руки в небольшом городке, и все же тысячи баксов достаточно, чтобы уставить стеллажи дешевыми изданиями рассказов о Перри Мейсоне и вестернами Джейка Логана. К моменту, когда Энди распрощался с нами, можно было зайти в библиотеку (вместо кладовки, где когда-то хранились банки с краской, она теперь занимала три комнаты) и выбрать книгу на любой вкус. А если бы чего-то не нашлось, Энди почти наверняка достал бы эту вещь на стороне.

Вы, верно, задаете себе вопрос: явилось ли все это результатом услуги, которую Энди оказал Байрону Хэдли в связи со свалившимся на него наследством? И да, и нет. О том, как дальше развивались события, вы и сами могли догадаться.

Шоушенк облетел слух, что в тюрьме сидит финансовый гений. Весной и летом пятидесятого Энди помог открыть счета на предъявителя двум охранникам, желавшим дать своим детям высшее образование, еще двум подсказал, какие приобрести акции на фондовой бирже (дела у обоих пошли в гору, один даже смог себе позволить через два года досрочно выйти на пенсию), и, чтоб мне сдохнуть, если не он подучил нашего дорогого начальничка Джорджа Данэхи, больше известного по прозвищу Куриная Жопка за его манеру поджимать губы, как обойти различные налоговые ловушки. Правда, вскоре после этого его все равно поперли с теплого местечка, а он, поди, уже размечтался о миллионах, которые получит за свою дурацкую книжку. К апрелю пятьдесят первого Энди составлял налоговые декларации для половины персонала, к началу пятьдесят второго его услугами пользовались практически все. Платили ему, пожалуй, самой ценной для заключенного монетой: человеческим отношением.

Позже, когда кабинет начальника тюрьмы занял Грег Стаммас, статус Энди поднялся еще выше – с чем это связано, я вам не скажу. Есть вещи, которые я знаю, а о других приходится догадываться. Я знаю, например, что кое-кто из заключенных время от времени получает разного рода привилегии – вроде радиоприемника в камере или тайных свиданий, и замешаны в этом люди с воли. Мы их называем «ангелами». Вдруг кому-то разрешили не работать по субботам в производственных мастерских, и сразу всем ясно: у него там свой ангел, который кой-кого подмазал. Обычно взятку суют среднему персоналу, а те уже делятся с остальными – как выше, так и нижестоящими.

Прибыльным делом были авторемонтные мастерские, на которых погорел Данэхи Куриная Жопка. На какое-то время они ушли в подполье, зато в конце пятидесятых развернулись пуще прежнего. Добавим сюда вольняшек, работавших в тюрьме по контракту и отстегивавших что положено администрации. Наверняка что-то ей перепадало и от компаний, поставляющих оборудование для прачечной, производственных мастерских и штамповочного цеха, построенного в шестьдесят третьем. Ну а в конце шестидесятых уже вовсю торговали «колесами», на чем администрация тоже хорошо погрела руки.

Словом, золотой ручеек никогда не пересыхал. Конечно, не сравнить с бурным потоком левых доходов в таких тюрьмах, как Аттика или Сан-Квентин, но и не мелочовка. Деньги же со временем превращаются в проблему. Их просто так не затолкаешь в бумажник, чтобы потом, когда ты захочешь соорудить бассейн за домом или каменную пристройку, расплачиваться с рабочими скомканными двадцатками и рваными десятками. С какого-то момента приходится объяснять, откуда у тебя денежки… а не сумеешь толково объяснить, сам наденешь робу с номером на спине.

В общем, без Энди им было не обойтись. Они вытащили его из прачечной и дали место библиотекаря, но, если взглянуть иначе, он так и остался в прачечной. Только вместо грязного белья его поставили отмывать грязные деньги. Он обращал их в акции, облигации, ценные бумаги и т. д. и т. п.

Он мне признался однажды, спустя лет десять после того дня на крыше, что он вполне отдавал себе отчет в происходящем, однако совесть его была относительно спокойна. С ним ли, без него ли, вымогательства все равно бы продолжались. В Шоушенк он попал не по своей воле. Он стал жертвой фантастического невезения и в тюрьме вел себя как невинно осужденный, не как миссионер или чей-то благодетель.

– К тому же, Ред, – сказал он мне со своей полуулыбкой, – то, чем я занимаюсь здесь, мало чем отличается от того, чем я занимался на свободе. Вот тебе совершенно циничная аксиома: потребность индивидуума или компании в квалифицированных советах по финансовым вопросам возрастает прямо пропорционально количеству людей, которых этот индивидуум или компания рассчитывают облапошить. Во главе данного заведения, – продолжал он, – стоят тупые и жестокие монстры. Во главе того мира тоже стоят жестокие монстры, только не такие тупые, потому что уровень компетентности чуть выше.

– Ну а «колеса»? – сказал я. – Ты не думай, что я вмешиваюсь в твои дела, но они не идут у меня из головы. Психотропные, стимуляторы, депрессанты, нембутал… теперь еще эти – «фаза четыре». Чтобы я их когда-нибудь попробовал! Не баловался этим делом и не собираюсь.

– Ты прав, – согласился Энди. – Я тоже не пробовал и не собираюсь. Правда, я и по части сигарет или выпивки, как ты знаешь, не любитель. Что касается «колес», то я их не толкаю. Не достаю и сбытом не занимаюсь. Это дело рук охраны.

– Да, но…

– Знаю, тут грань тонкая. На это я тебе, Ред, так скажу: есть люди, у которых совесть останется чистой при любых обстоятельствах. Это святые. Они позволяют, чтобы на них садились голуби, и готовы ходить с ног до головы в помете. На другом полюсе те, кто рад не вылезать из грязи, кто готов зашибать деньгу на чем угодно: пистолеты, финки, мокрое дело – все едино. Тебе предлагали когда-нибудь контракт?

Я кивнул. Предлагали, и не раз. К кому же обращаться, как не к посреднику. Многим кажется, что если я могу устроить им батарейки для транзистора, шоколад или сигареты с марихуаной, то почему бы мне не свести их с человеком, который по заказу чиркает кого-то перышком?

– Еще бы, – продолжал Энди. – Но ты на это не идешь. Потому что мы, Ред, понимаем: есть третий путь. Он, конечно, не делает тебя праведником, но и не превращает в свинью, которая не вылезает из грязи и нечистот. Человеку всегда приходится выбирать. По крайней мере, если уж идешь по узенькой доске через выгребную яму, старайся балансировать с помощью благих намерений. Насколько это удается, можно судить хотя бы по тому, крепок ли наш сон… и что при этом снится.

– Благие намерения. – Я рассмеялся. – Про них ты мне не говори. По этой досочке, Энди, можно приковылять прямиком в ад.

– Зря ты так. – Он сразу сделался серьезным. – Вот он ад – Шоушенк. Они торгуют «колесами», а я им подсказываю, как лучше распорядиться выручкой. Но у меня при этом еще есть библиотека, и я знаю по крайней мере два десятка добровольцев, штудировавших книги, чтобы потом сдать экзамены за среднюю школу. Может быть, выйдя отсюда, они сумеют отчиститься от дерьма. Когда в пятьдесят седьмом понадобилась вторая комната для библиотеки, начальство пошло мне навстречу. Им тоже хочется меня ублажить. Срабатывает верняк. Ты им, они тебе.

– К тому же обзавелся собственными апартаментами.

– Да. Лично меня устраивает такой расклад.

В пятидесятых население тюрьмы неуклонно росло, а в шестидесятых едва не разразилась катастрофа: каждый второй школьник в Америке вдруг захотел «попробовать», а закон установил ни с чем не сообразные наказания для тех, кто побаловался марихуаной. Но даже когда жильцов у нас сильно прибавилось, Энди Дюфрен по-прежнему жил в камере один, если не считать короткого эпизода, когда к нему подселили молчаливого крепыша индейца по имени Нормаден, которого, как и остальных индейцев в Шоушенке, величали не иначе как Вождем. Вскоре его отселили. Ветераны отсидки считали Энди трехнутым, а он себе посмеивался. Ему нравилось жить одному, а начальству, как он выразился, хотелось его ублажить. Срабатывал верняк.

В тюрьме время движется медленно, иногда, ей-богу, кажется, что оно остановилось, но это не так. Оно движется. Джордж Данэхи сошел со сцены под дружный крик газетных заголовков: СКАНДАЛ В ШОУШЕНКЕ и ТЮРЕМНОЕ ГНЕЗДЫШКО. Его место занял Стаммас и за шесть лет превратил Шоушенк в сущий ад. В период правления Грега Стаммаса койки в лазарете и камеры для штрафников никогда не пустовали.

В один прекрасный день 1958 года я взглянул на себя в маленькое зеркальце, припрятанное в камере, и увидел сорокалетнего мужчину. В тридцать восьмом ворота тюрьмы открылись перед, можно сказать, мальчишкой с рыжей копной волос, мальчишкой, который был близок к помешательству из-за разыгравшихся мук совести и подумывал о самоубийстве. От того мальчишки осталось одно воспоминание. Волосы поредели, появилась седина. Глаза запали. В тот день я увидел в зеркальце состарившегося мужчину, чей тихий конец уже не за горами. Это меня напугало. Кому охота загнуться в тюрьме?

Стаммас исчез в начале пятьдесят девятого. Сразу несколько репортеров пытались размотать этот клубок; а один даже проработал в Шоушенке четыре месяца под вымышленным именем – ниточки тянулись во все стороны, только успевай дергать. Газеты уже готовы были набрать привычные заголовки: СКАНДАЛ В ШОУШЕНКЕ и ТЮРЕМНОЕ ГНЕЗДЫШКО, но Стаммас сбежал раньше, чем молот успел обрушиться на его голову. Я его понимаю… о, как я его понимаю. Дойди дело до приговора суда, и его могли бы запросто упечь в тот же Шоушенк. А здесь он бы и пяти часов не протянул. Двумя годами ранее избавились мы и от Байрона Хэдли. Этого сукиного сына хватил инфаркт, и он досрочно ушел на заслуженный отдых.

«Дело Стаммаса» никаким боком не задело Энди Дюфрена. В пятьдесят девятом назначили нового начальника тюрьмы, и нового зама, и нового начальника охраны. На ближайшие восемь месяцев Энди превратился в рядового заключенного. Тогда-то к нему и подселили крепыша индейца. А затем все опять вошло в старую колею. Индейца отселили, и Энди мог снова вкушать прелести одиночного заключения. Да, люди наверху меняются, но рэкет процветает вечно.

Как-то раз я спросил индейца про Энди.

– Хороший малый, – ответил Вождь. Разобрать, что он говорил, было непросто: у него заячья губа и расщепленное нёбо, так что слова превращались в сплошную кашу. – В душу не лез. Мне нравилось. Но я ему мешал. Видно же. – Индеец передернул плечищами. – Я бы и сам там не остался. Здорово сифонило. Холодрыга. И трогать ничего не разрешал. А так терпимо. Хороший малый, в душу не лез. Только здорово сифонило.

Если мне не изменяет память, Рита Хэйворт провисела у Энди в камере до пятьдесят пятого. Затем появилась Мэрилин Монро – из фильма «Зуд седьмого года», тот кадр, где она стоит на решетчатом люке в метро и теплая воздушная струя вздувает юбку. Мэрилин продержалась до шестидесятого года, и края плаката сильно истрепались, когда ее заменила Джейн Мэнсфилд. У Джейн был не бюст, а, извиняюсь за выражение, коровье вымя. Не прошло и года, как ей на смену пришла английская актриса… кажется, Хэйзел Корт, хотя тут я могу ошибиться. В шестьдесят шестом она сдала свои полномочия, и в законные права вступила Рэкел Уэлч, с которой Энди прожил рекордный срок – шесть лет. Последней в этом ряду оказалась красотка Линда Ронстадт, исполнительница песен в стиле кантри-рок.

Однажды я его спросил, что значат для него эти плакаты. Он как-то странно, с удивлением посмотрел на меня.

– Наверно, то же самое, что они значат для любого заключенного, – сказал он. – Свободу. Глядя на красивую женщину, испытываешь такое чувство, будто ты вот сейчас… ну, может быть, не сейчас, когда-нибудь… шагнешь сквозь этот плакат и окажешься с ней рядом. Свободный как пташка. Я даже догадываюсь, почему мне больше других нравилась Рэкел Уэлч. Дело было не в ней, а в песчаном пляже, на котором она стояла. Какой-нибудь Мексиканский залив. Тихое место, где ты слышишь собственные мысли. Разве у тебя, Ред, не возникало такое чувство? Что можно шагнуть сквозь плакат?

Я ответил, что никогда об этом так не думал.

– Надеюсь, ты когда-нибудь поймешь, что я имел в виду, – сказал он. И как в воду глядел. Много лет спустя я хорошо понял, что он имел в виду. И тогда я первым делом вспомнил слова Вождя о том, какая холодрыга была в камере Энди Дюфрена.

В конце марта или в начале апреля шестьдесят третьего Энди пережил страшное потрясение. Я говорил вам, что он обладал способностью, которой так не хватает всем (и мне в том числе) заключенным. Назовите это душевным равновесием или внутренним покоем, а может, это вера, мощная и непоколебимая, в то, что когда-нибудь затянувшемуся кошмару придет конец. Назовите как хотите, факт остается фактом: Энди Дюфрен никогда не терял присутствия духа. Им не овладевало мрачное отчаяние, которое рано или поздно испытывает всякий, кто осужден к пожизненному. Нет, он никогда не поддавался чувству безысходности. По крайней мере, до весны шестьдесят третьего.

К тому времени у нас появился новый начальник тюрьмы – Сэмюэл Нортон. Насколько мне известно, этого человека никто и никогда не видел улыбающимся. На груди вот уже тридцать лет он носил значок Элиотовской церкви адвентистов седьмого дня. Его главным вкладом в жизнь нашего святого семейства был строгий контроль за тем, чтобы каждый новоприбывший получал Новый Завет. На столе у него стояла дощечка с золотыми буквами: ХРИСТОС МОЙ СПАСИТЕЛЬ. На стене висела вышивка, работа его жены, с афоризмом: ГРЯДЕТ СУД БОЖИЙ, И НИКТО НЕ СПАСЕТСЯ. Это мы почувствовали сразу печенками. Божий суд, показалось нам, уже пришел, и нам остается только признать, что скала нас не спрячет и сухое дерево не укроет. У преподобного Сэма Нортона цитатка из Библии была припасена на все случаи жизни. Если вы столкнетесь с таким типом, мой вам совет: прикройте свое мужское хозяйство и улыбайтесь до ушей.

В лазарете стало не так тесно, как при Греге Стаммасе, а тайные захоронения при луне, насколько я могу судить, и вовсе прекратились, однако это еще не значит, что Нортон был противником наказаний. Камеры для штрафников никогда не пустовали. Люди теряли зубы не от побоев, а от частого сидения на хлебе и воде. Заключенные говорили: «Сэм Нортон опять прописал лечебное голодание».

Большего лицемера на таком посту я в жизни своей не видел. Рэкет, о котором я упомянул, продолжал набирать обороты, но Сэм Нортон расцветил его новыми красками. Энди был в курсе событий. Он был со мной откровенен и посвятил меня в некоторые детали. Когда он о них рассказывал, на лице его появлялась гримаса, полубрезгливая, полунасмешливая, словно речь шла о каком-то уродливом и ненасытном насекомом, чьи ненасытность и уродство скорее все же комичны, чем ужасны.

Не кто иной, как Сэм Нортон разработал программу «Право бесправных» – об этом, если помните, писали лет шестнадцать-семнадцать назад даже в «Ньюсуике». Пресса подавала это как большое достижение в деле практического перевоспитания преступников и их скорейшего возвращения к нормальной жизни. Теперь заключенные заготовляли балансовую древесину, ремонтировали мосты и дороги, строили овощехранилища. Первооткрывателя Нортона с разъяснениями его революционного метода стали наперебой приглашать к себе клубы «Ротари» и «Кивани», особенно после появления его фотографии в «Ньюсуике». У нас эту программу окрестили «Мартышкин труд», вот только я не помню, чтобы кого-нибудь из зэков пригласили хоть в один бизнес-клуб, где бы он мог высказать несколько иную точку зрения.

Нортон, с неизменным значком на груди, лично присутствовал на всех работах; балансы ли распиливали, водоотводные канавы ли копали или прокладывали кульверт под шоссейной дорогой – Нортон был всему голова. Расстановка людей, материальное обеспечение – все он. Впрочем, этим его роль не исчерпывалась. Строительные фирмы насмерть перепугала его программа, ведь труд заключенных – это рабский труд, какая уж тут конкуренция. Поэтому за те пятнадцать лет, что Сэм Нортон, великий сеятель мудрости Нового Завета, возглавлял нашу епархию, он незаметно получил из рук не один конверт. Получив такой конвертик, он мог набить цену предстоящему проекту либо от него отказаться, а мог просто заявить, что его подопечные переходят на другой объект. Честно говоря, для меня до сих пор загадка, как это Нортону не прострелили голову, чтобы потом со связанными за спиной руками его нашли в багажнике собственного «сандерберда» на обочине дороги где-нибудь в Массачусетсе.

Ну, в общем, как поется в старой блатной песне: «И деньги рекою текли». Видимо, Нортон придерживался старой пуританской традиции: хочешь узнать, кого возлюбил Господь, – проверь счет в банке.

Энди Дюфрен был его верной опорой, безгласным партнером. Имея заложником Энди с его библиотекой, можно было развернуться. Нортон это знал и этим пользовался. Одним из его любимых афоризмов, сказал мне Энди, был «рука руку моет». И Энди как миленький давал добрые советы и ценные предложения. Я не могу утверждать, что его усилиями была запущена программа «Право бесправных», но то, что он отработал финансовую сторону программы для этого юродствующего во Христе мерзавца, – даю голову на отсечение. И получилось: Энди давал добрые советы и ценные предложения, Нортон подсчитывал доходы, а потом тот же Энди, душа из него вон, получал для своей библиотеки новейший самоучитель по ремонту автомобилей, последний выпуск энциклопедии Грольера, сборники школьных тестов. И само собой, очередные бестселлеры Гарднера и Ламура.

Я убежден: он исправно получал все это только потому, что Нортон боялся остаться без своей верной опоры. Скажу больше: Нортон боялся, как бы у Энди не развязался язык, если в один прекрасный день он распрощается с нашим заведением.

История, которую я сейчас вам расскажу, собиралась по крупицам – что-то я узнал от Энди, но не все. Он старался этого не касаться, и я его не виню. У меня и без него хватало разных источников. Кажется, я где-то уже говорил, что заключенные – это рабы, и одна из рабских привычек заключается в способности с совершенно тупым лицом мотать на ус все, что происходит вокруг. Для меня эти события складывались не в прямой последовательности, однако вам я расскажу все по порядку, и тогда вы, может быть, поймете, почему добрых десять месяцев человек жил как в тумане, тяжелом и беспросветном. Мне кажется, только в шестьдесят третьем, то есть спустя пятнадцать лет после его вселения в наш тихий решетчатый домик, ему открылась страшная правда. Я думаю, только познакомившись с Томми Уильямсом, он понял, как скверно обстоят его дела.

Томми Уильямс стал членом нашей дружной семейки в ноябре шестьдесят второго. Томми, уроженцу Массачусетса, были чужды ура-патриотические чувства: к двадцати семи годам он успел посидеть почти во всех штатах Новой Англии. Он считался профессиональным вором, а по мне, так лучше было бы ему выбрать себе другую профессию.

Он был человек семейный, и жена посещала его регулярно, каждую неделю. Она свято верила, что у Томми все будет хорошо, а значит, и у нее самой, и у их трехлетнего сынишки… если муж получит диплом об окончании школы. Она сумела уговорить его, и Томми Уильямс стал постоянным посетителем библиотеки.

У Энди система была давно отлажена. Он снабдил Томми сборничком тестов. Томми освежал в памяти предметы, по которым в свое время ему удалось сдать экзамены – их можно было сосчитать по пальцам, – а затем проверял себя с помощью теста. А еще Энди записал его на курсы заочного обучения, где его могли подтянуть по предметам, которые он либо завалил когда-то, либо вообще не проходил, так как недоучился.

Я совсем не уверен, что он был из самых толковых посетителей библиотеки, и я не знаю, получил ли он в конце концов вожделенный диплом, – для нашей истории все это несущественно. Важнее другое: он проникся симпатией к Энди Дюфрену, как многие из тех, кто узнавал Энди поближе.