Четыре сезона

Просто как дважды два. И человека упекают в Шоушенк до конца его дней – по крайней мере, до того дня, когда он перестает ощущать себя человеком. Через пять лет его впервые заслушали на комиссии по условно-досрочному освобождению, и с этого момента его дело регулярно заворачивали, при том что он был на самом хорошем счету. Когда в личной карточке записано убийство, освобождения ждут долго – так же долго, как капля точит камень. В комиссию здесь входит семь человек, на два больше, чем обычно в таких заведениях, и у каждого сердце – кремень: легче добыть воду в скале, чем пробиться в их сердца. Этих молодчиков не купишь, не умаслишь, не возьмешь на слезу. Наша комиссия всем дает от ворот поворот. В случае с Энди на то были особые причины… мы к ним еще вернемся.

У меня был свой человек, Кендрикс, отрабатывавший один должок, который за ним числился еще с пятидесятых и который он сумеет погасить только через четыре года. Причитающиеся мне проценты я брал с него в основном информацией – в моем деле надо всегда знать, откуда ветер дует, или тебе крышка. Так вот, этот Кендрикс получил доступ к документации, которая, как вы понимаете, не валяется на видном месте, тем более в нашей вонючей мастерской по изготовлению номерных знаков.

Кендрикс сообщил мне, какой бывал расклад голосов, когда комиссия отклоняла ходатайства Энди: 7–0 в пятьдесят седьмом году, 6–1 в пятьдесят восьмом, снова 7–0 в пятьдесят девятом и, наконец, 5–2 в шестидесятом. Последующего расклада я не знаю, зато я хорошо знаю, что шестнадцать лет спустя он по-прежнему сидел в камере номер 14 пятого блока. К тому времени ему стукнуло пятьдесят восемь. Они, конечно, могли расщедриться и выпустить его году этак в восемьдесят третьем. Они дают тебе жизнь, точнее то, что от нее остается. Да, в один прекрасный день тебя могут освободить, только… впрочем, расскажу-ка я вам лучше такой случай.

Был у нас парень, Шервуд Болтон, у него в камере жил голубь. С сорок пятого по пятьдесят третий, когда Шервуд освободился. Он, кстати, не был никаким Любителем Птиц из Алькатраса[3], просто держал сизаря. И имя ему дал – Джейк. Короче, выпустил он его на волю за день до того, как самому выходить. Джейк, понятное дело, словно ждал этого. И вот через неделю после того, как Шервуд покинул нашу маленькую дружную семью, отзывает меня приятель к западной стене дворика, а там птица лежит, такой жалкий серый комочек.

– По-моему, это Джейк, – говорит он мне. – А ты, Ред, что думаешь?

Тут думать не приходилось. Голубь сдох. Надо полагать, от голодной смерти.

Помню, как Энди Дюфрен первый раз обратился ко мне с просьбой; это было словно вчера. Нет, речь шла не о Рите Хэйворт, о ней он заговорит позже. Летом сорок восьмого он подошел ко мне за другим.

Свои сделки я обычно заключаю во дворе, так было и в тот раз. Двор у нас не то что в других тюрьмах. Большой квадрат, девяносто на девяносто ярдов. С северной стороны внешняя стена с двумя сторожевыми башнями по углам. Охранники вооружены биноклем и пулеметами… на случай бунта. Там же главные ворота. С южной стороны пять подъездных путей для грузовых машин. По рабочим дням Шоушенк место оживленное – погрузка, разгрузка. На территории есть мастерская по изготовлению номерных знаков и комбинат-прачечная, которая, помимо тюрьмы, обслуживает приемное отделение больницы в Киттери и Элиотовский дом для престарелых. Еще есть ремонтные мастерские, где механики-зэки чинят машины, принадлежащие тюрьме, городу и штату… а также личные автомобили начальников всех рангов и мастей, включая членов комиссии по досрочному освобождению.

С востока тянется мощная каменная стена с узкими бойницами. За стеной – пятый блок. На западной стороне находится административный корпус и лазарет. Шоушенк не забит до отказа, как многие тюрьмы, а в сорок восьмом он был вообще заполнен на две трети, но, что интересно, в любое время дня во дворе могло быть от восьмидесяти до ста двадцати заключенных, играющих в футбол или бейсбол, режущихся в карты, зубоскалящих, предлагающих сделки. По воскресеньям было и вовсе не протолкнуться, прямо-таки деревенская гулянка… только без женщин.

Впервые Энди подошел ко мне в воскресенье. Я как раз закончил разговор с Элмором Армитеджем насчет радиоприемника. Я, конечно, знал про Энди; считалось, что он задирает нос и плевать хотел на всех. Поговаривали, что он скоро нарвется на неприятности. Одним из тех, кто это говорил, был Богз Даймонд, с которым шутки плохи. Энди жил в камере-одиночке размером чуть больше гроба, сам выразил такое пожелание, ну а реакция была единодушной: хочет нюхать свое дерьмо, чужим брезгает. Что касается меня, то я на ус мотаю, но выводы потом сам делаю.

– Привет, – сказал он. – Меня зовут Энди Дюфрен. – Он протянул руку, и я ее пожал. Этот человек не тратил времени на обмен любезностями, сразу брал быка за рога. – Как я понимаю, вы тут можете все достать.

Я подтвердил, что располагаю некоторыми возможностями.

– Как вам это удается? – спросил он.

– Вещи сами плывут мне в руки, – сказал я, – Тут нет никаких особых объяснений. Разве что я ирландец.

Он позволил себе улыбнуться.

– А вы не смогли бы мне достать геологический молоток?

– Как он выглядит и зачем он вам?

На лице у Энди появилось удивление.

– Вы что же, у всех своих клиентов требуете отчета?

Теперь я понял, почему считалось, что он задирает нос. Впрочем, в его вопросе чувствовалась скрытая ирония.

– Я вам объясню, – сказал я. – Если бы вы попросили зубную щетку, я бы не задавал лишних вопросов. Просто назвал бы цену. Видите ли, зубная щетка – это не орудие убийства.

– Вы имеете что-то против орудий убийства?

– Именно.

В нашу сторону полетел видавший виды бейсбольный мяч, заклеенный в разных местах изолентой; Энди по-кошачьи изогнулся и поймал его на лету. Такой реакции мог бы позавидовать Фрэнк Мальцони. Энди вернул мяч в поле кистевым броском и непринужденно – за этим угадывалась хорошая тренированность. За нами посматривали, я это видел, хотя каждый был вроде как при деле. Охранники тоже, наверно, с вышек приглядывали. Тут надо внести ясность: в любой тюрьме есть так называемые авторитеты; в заведении поменьше их четыре-пять, в заведении побольше – два-три десятка. В тюрьме Шоушенк таким авторитетом был я; у Энди еще все было впереди. Он это наверняка понимал и все же не шестерил, не стелился передо мной, и я его сразу зауважал.

– Ну что ж. Я вам скажу, что это такое и зачем мне это нужно. Геологический молоток похож на кирку в миниатюре – вот такой длины, – он развел руки сантиметров на тридцать, и тут я впервые обратил внимание на то, какие у него ухоженные ногти. – Один конец заострен, другой приплюснут. Молоток мне нужен потому, что я люблю камни.

– Камни? – переспросил я.

– Присядем, – предложил он.

Я отпустил какую-то шутку. Мы сели на корточки, точно два индейца.

Энди зачерпнул пригоршнями сухую землю и начал просеивать ее между ладоней тоненькой струйкой. В ладонях остались камешки, один-два блескучих, остальные обыкновенные матовые. Среди последних был кварц, он матовый, а когда его ототрешь от грязи, начинает излучать красивый молочный свет. Энди протер камешек и бросил его мне. Я назвал камень.

– Кварц, да, – кивнул он. – А вот, смотрите. Слюда. Сланец. Заиленный гранит. Весь этот холм, на котором выстроили тюрьму, состоит из обогащенных известняковых пород.

Он выбросил камешки и вытер руки от пыли.

– Я помешан на камнях… был помешан. В той жизни. Хочу приняться за старое, насколько это здесь возможно.

– Воскресные экспедиции в тюремный дворик? – улыбнулся я, вставая. Что и говорить, глупая затея… отчего же при виде этого кусочка кварца у меня вдруг екнуло сердце? Даже не знаю. Вольным воздухом повеяло, что ли. Такой камешек меньше всего ассоциируется с тюремным двором. Кварцу положено лежать на дне быстрой протоки.

– Лучше воскресная экспедиция в этот дворик, чем ничего, – возразил Энди.

– Таким молотком можно запросто проломить кому-нибудь череп, – заметил я ему.

– У меня нет врагов, – тихо сказал он.

– Вот как? – улыбнулся я. – Не все сразу.

– Если у меня возникнут осложнения, я постараюсь разобраться без молотка.

– А может, вы задумали побег? С помощью подкопа, а? В таком случае…

Он вежливо улыбнулся. Когда три недели спустя я увидел этот молоток своими глазами, я понял, почему Энди улыбался.

– Имейте в виду, – сказал я, – если молоток кто-нибудь увидит, у вас его сразу отберут. Да что там молоток – чайную ложку. И что же, вы сядете здесь на корточки и будете тюкать им у всех на виду?

– Постараюсь распорядиться им более толково.

Я молча кивнул. Это уже меня действительно не касалось. Мое дело – достать. А там пусть уж у него голова болит.

– Сколько такая штука может стоить? – поинтересовался я. Мне нравилась эта его спокойная манера вести дела. За десять лет посреднической деятельности я, честно говоря, устал от разных крикунов, балабонов и горлохватов. В общем, что скрывать: Энди мне сразу понравился.

– Восемь долларов в любой лавке, – сказал он, – но вы, я так понимаю, берете определенный процент…

– Десять процентов комиссионных. В данном случае чуть больше, так как вещь представляет опасность. Не подмажешь – не поедешь. Словом, десять долларов.

– По рукам.

Я улыбнулся, глядя ему в глаза:

– А у вас они есть?

– Есть, – спокойно ответил он.

О том, что у него было больше пятисот долларов, я узнал много позже. Он их пронес в тюрьму. Когда приезжего регистрируют в этом отеле, какой-нибудь сукин сын заставляет его раздвинуть ягодицы для углубленного исследования; поскольку углубляются обычно не очень далеко, то, не вдаваясь в подробности, замечу, что при большом желании в этом естественном тайнике можно пронести весьма крупные предметы – невооруженным глазом их не увидишь, разве что такому вот сукиному сыну не лень будет натянуть на руку резиновую перчатку.

– Отлично, – сказал я. – Теперь на случай, если вас засекут…

– Я знаю, – опередил он меня, и по его серым глазам было ясно, что все мои слова ему наперед известны. В подобные минуты в его глазах вдруг вспыхивала искорка, такая легкая насмешка.

– Если вас засекут, – продолжал я, – скажете, что нашли молоток. Коротко и ясно. Вас посадят в шизо на три-четыре недели и, разумеется, отберут игрушку, а в вашем досье появится малоприятная запись. Если вы назовете мое имя, впредь ко мне можете не обращаться. Даже за зубочисткой. А мне придется сказать кой-кому, чтобы вам пересчитали ребра. Я не сторонник насилия, но, надеюсь, вы меня поймете. Я не могу допустить разговоров, что кому-то это сошло с рук. Иначе мне придется поставить на себе крест.

– Я вас понимаю, можете не волноваться.

– Я не волнуюсь. Попав в это заведение, уже можно позволить себе не волноваться.

Он согласно кивнул и отошел. Через три дня, когда в прачечной был утренний перерыв, он оказался рядом со мной во дворе. Он не произнес ни слова, даже не посмотрел в мою сторону, просто вложил мне в руку бумажку с изображением преподобного Александра Гамильтона – как иллюзионист втирает в ладонь игральную карту. Энди был из тех, кто мгновенно приспосабливается к новым условиям. Я достал ему геологический молоток. Пока эта штука пролежала день в моей камере, я имел возможность убедиться в точности описания. С таким молотком побега не совершишь (понадобилось бы лет шестьсот, чтобы сделать подкоп под стеной), и все же мне было немного не по себе. Если этой штукой тюкнуть по темечку, боюсь, что человеку уже никогда не слушать передачу «Про Фиббера Макги и Молли». А к тому времени отношения у Энди с «сестричками» были уже натянутые. Оставалось только надеяться, что молотком он вооружился не против них.

В итоге я решил довериться своему первому впечатлению. На следующее утро, за двадцать минут до побудки, я незаметно передал молоток и пачку «Кэмела» Эрни, надежному человеку, который подметал коридор в пятом блоке до самого своего освобождения в пятьдесят шестом. Он в свою очередь молча опустил его в карман рабочего халата, и в следующий раз я увидел этот молоток через семь лет, когда от него мало что осталось.

В очередное воскресенье Энди снова подошел ко мне во дворе. Выглядел он, скажу прямо, неважно. Раздувшаяся нижняя губа больше напоминала сардельку, распухший правый глаз заплыл, щека была разодрана острым краем стиральной доски. Да, его отношения с «сестричками» далеко зашли, но об этом он ни словом не обмолвился.

– Спасибо за инструмент, – сказал он и тут же отошел.

Я с любопытством проводил его взглядом. Он сделал несколько шагов, увидел что-то под ногами, нагнулся, поднял. Это был небольшой камень. Тюремная роба вообще-то без карманов, они есть только на халатах в прачечной да еще у механиков на рабочей одежде. Но можно обходиться и без карманов. Камешек исчез у Энди в рукаве, только я его и видел. Ловкость, с какой он это проделал, восхитила меня… как и он сам. Невзирая на неприятности, он упрямо цеплялся за жизнь. Тысячи людей не могут так или не хотят, включая тех, кто находится на воле. И еще я заметил: хоть и выглядел он страшновато, руки у него были все такие же чистые и холеные, ногти ухоженные.

В течение следующих шести месяцев я видел его редко: львиную долю этого времени Энди провел в шизо.

Несколько слов о «сестричках».

В заведениях подобного рода их чаще зовут педрилами или гомосеками. С недавних пор вошло в моду словечко «пупсики». Но в тюрьме Шоушенк их всегда звали «сестричками». Уж не знаю почему, но суть дела от этого не меняется.

В наши дни мало кого удивишь тем, что за колючей проволокой процветает мужеложство, – ну разве что залетную пташку, имеющую несчастье быть юной и невинной, хорошенькой и безрассудной. Подобно обычному сексу, гомосексуализм существует в самых разных формах и видах. Есть мужчины, которые не могут прожить без секса, и они обращаются к другому мужчине, чтобы не сойти с ума. Обычно между собой договариваются двое исконных гетеросексуалов, хотя порой у меня возникают сомнения, останутся ли они таковыми, когда вернутся к своим женам и подружкам.

Некоторые «перестраиваются» в тюрьме. О последних говорят: «поголубел» или «свернул налево». Как правило, принадлежащие к этой категории играют роль невинных барышень, и их благосклонности добиваются отчаянно.

И, наконец, есть «сестрички».

Для тюремного общества они представляют такую же угрозу, как насильник для свободного общества. Обычно это ветераны отсидки с серьезными статьями за преступления, совершенные с особой жестокостью. Их добычей становятся молодые, неопытные и слабые… или, как в случае с Энди Дюфреном, тот, кто производит впечатление слабого. Нападают они обычно в душевых или в узком простенке за высокими стиральными машинами, иногда в лазарете. Случались изнасилования и в тесной кинобудке. То, чего «сестрички» добиваются силой, они могли бы при желании получить задаром: совращенные сами «сохнут» по какой-нибудь «сестричке», точь-в-точь как девочки-подростки – по Синатре, Пресли или Редфорду. Но «сестрички» ловят кайф, когда берут нахрапом, – так всегда было и, вероятно, будет.

Отнюдь не богатырский рост и приятная внешность Энди (а может, также его невозмутимость, приводившая меня в восхищение) послужили причинами того, что «сестрички» начали за ним охоту со дня его появления. Если бы это был святочный рассказ, я бы написал, что Энди дал им достойный отпор и они оставили его в покое. Я был бы рад написать это, но не могу. Тюрьма плохо вписывается в мир святочных рассказов.

Первый заход они сделали в душевой, на третий день его пребывания в нашем святом семействе. Насколько я понимаю, тогда дело ограничилось шлепками да щекоткой. Они всегда так: прежде чем приступить к решительным действиям, должны примериться – шакалам тоже сначала надо убедиться, что их жертва действительно слаба и едва стоит на ногах.

Энди начал отбиваться и разбил губу одной из «сестричек», здоровяку Богзу Даймонду, которого от нас вскоре куда-то перевели. Тут подоспела охрана и остановила драку, но Богз успел пообещать Энди Дюфрену неприятности. Свое обещание он сдержал.

Второй заход был сделан в прачечной. Чего только не происходило в этом тесном, заросшем пылью закутке! Охрана предпочитает закрывать на все глаза. Здесь полутемно, на полу валяются узлы с грязным бельем, пачки отбеливателя, коробочки с порошком-катализатором – безвредным, как соль, при попадании на сухие руки и опасным, как кислота, при реакции с водой. Охрана предпочитает сюда не заглядывать. Здесь нет пространства для маневра, и первое, чему учат в этом заведении, – избегать столкновения с зэками в тех местах, где некуда отступать.

В тот день обошлось без Богза, зато были четверо его дружков – знаю это от Хенли Бакуса, который с двадцать второго года поставлен в прачечной за старшего. Поначалу Энди держал их на расстоянии под угрозой ослепить – в руке у него был совок с порошком-катализатором, но, отступая, он споткнулся о железный штырь и упал. На этом его сопротивление закончилось.

Смысл выражения «групповое изнасилование» вряд ли особо изменился за столетия. Именно это четверо «сестричек» с ним и проделали. Они перегнули его через редуктор, и один из них приставил к виску отвертку, пока трое других занимались делом. После этого случаются разрывы, но это еще терпимо. Вы спрашиваете, говорю ли я об этом, исходя из личного опыта? Увы, да. Какое-то время приходится бороться с кровотечением. Если ты не хочешь, чтобы какой-то клоун поинтересовался, не начались ли у тебя месячные, лучше подложить сзади в трусы комок туалетной бумаги. Кровотечение и в самом деле чем-то напоминает месячные: продолжается два-три дня. А потом заканчивается. Никаких последствий… разве что с тобой проделали кое-что похуже. Никаких физических последствий, но изнасилование остается изнасилованием, и в какой-то момент, глядя в зеркало, ты спрашиваешь себя, кем ты стал.

Энди воевал со всей этой командой в одиночку – он привык все делать в одиночку. Видимо, он сразу осознал то, что до него осознавали другие: с «сестричками» возможны две тактики – дать бой и в конце концов сдаться или сдаться без борьбы.

Он решил дать бой. Через неделю Богз с двумя приятелями снова загнали его в угол.

– Я слышал, тебе сломали целку, – сказал ему Богз. Это передал мне Эрни, оказавшийся неподалеку.

Энди снова не дался без боя. Он сломал нос Pycтepy Макбрайду, крепышу фермеру, севшему за то, что до смерти избил свою падчерицу. Приятно, по крайней мере, сообщить, что Рустер загнулся в тюремных стенах.

Они надругались над ним, все трое. А затем Рустер и второй придурок – кажется, это был Пит Вернесс, но могу ошибиться – поставили Энди на колени. Богз Даймонд раскрыл лезвие бритвы с перламутровой ручкой и сказал:

– Сейчас я расстегну ширинку, и ты, дружище, кое-что возьмешь в рот. Отсосешь у меня, а после у Рустера. За сломанный нос надо платить.

На что Энди ответил:

– Если вы хотите кой-чего лишиться – валяйте.

По словам Эрни, Богз посмотрел на Энди как на сумасшедшего.

– Ты меня не понял, – сказал он, выделяя каждое слово, точно перед ним был пятилетний ребенок. – Вот эти восемь дюймов стали прошьют тебя от уха до уха. Я, кажется, ясно выражаюсь?

– Да, я понял тебя, а вот ты, боюсь, меня не понял. Ты, конечно, можешь проткнуть меня от уха до уха, но при этом тебе не мешало бы знать: серьезное повреждение мозга вызывает у человека непроизвольное сокращение мышц… в том числе жевательных.

На губах у Энди заиграла его улыбочка. По словам старины Эрни, он разговаривал с ними так, словно обсуждались биржевые акции. Словно он вышел погулять при параде, а не стоит на коленях в чулане на грязном полу, со спущенными штанами и стекающей по ногам кровью.

– Скажу больше, – продолжал Энди, – это рефлекторное смыкание челюстей, как я понимаю, бывает таким сильным, что приходится разжимать покойнику зубы рукоятью ножа или стамеской.

Ни тогда, в конце февраля сорок восьмого, ни потом, насколько мне известно, никто не принудил Энди к этому. Зато избили его тогда до полусмерти, и все четверо заработали шизо. Энди и Рустер Макбрайд попали туда уже после лазарета.

Сколько еще раз эта команда накрывала его? Трудно сказать. У Рустера, кажется, сразу пропала охота: сломанный нос помогает остудить любовный пыл, а Богза Даймонда летом неожиданно убрали от нас.

Это была загадочная история. Однажды в начале июня, после того как Богз не появился на утренней перекличке, его нашли в камере здорово помятым. Он не сказал, кто это сделал и как вообще к нему проникли, но мне ли не знать, что за мзду тюремщик все устроит… кроме оружия. Заработок у них сами знаете какой, а всяких там видеоглаз, общих пультов и электронных замков в те времена не было, каждая камера запиралась своим ключом. Подмазал тюремщика, и двери перед тобой открылись.

Разумеется, это стоит денег по здешним понятиям. Тюремный бизнес не отличается особым размахом. В этом заведении долларовая бумажка значит не меньше, чем двадцать на воле. По моим прикидкам, чтобы отделать Богза, кто-то выложил приличные денежки – ну, скажем, пятнадцать ключнику и по две-три монеты каждому костолому.

Я не утверждаю, что это был Энди Дюфрен, но что он имел при себе пятьсот долларов – факт, и что в той жизни он был банкиром – тоже факт, а человек его профессии лучше, чем любой из нас, понимает механизм превращения денег в реальную власть.

И еще я знаю: после той экзекуции – три сломанных ребра, кровоподтек под глазом, отбитые почки и вывихнутый тазобедренный сустав – Богз Даймонд оставил Энди в покое. И не только его – всех. Богз сделался безопасен, как летний бриз. По здешней терминологии, превратился в «слабую сестричку».

Так было покончено с Богзом Даймондом, человеком, который рано или поздно мог прикончить Энди, не прими тот ответные меры (если это был действительно он). С Богзом Даймондом было покончено, но не с «сестричками» вообще. После короткого затишья они снова стали напоминать о себе, правда, уже без прежней настырности – шакалы предпочитают легкую добычу, а им здесь было кем поживиться помимо Энди Дюфрена.

Он всегда давал отпор. Я думаю, он понимал: стоит разок уступить им без боя, и их уже не остановишь. Так что время от времени он появлялся с фингалом под глазом, а однажды ему даже сломали два пальца. В сорок девятом, ближе к зиме, его положили в лазарет с перебитой скуловой костью – вероятно, после удара монтировкой, обернутой куском фланели. Он тоже не давал спуску, так что в одиночке он был частым гостем. Но это его, кажется, не удручало так, как некоторых. Он не скучал с самим собой.

В общем, с «сестричками» он мало-помалу разобрался; в пятидесятом они от него практически отстали. К этому я еще вернусь.

Однажды утром осенью сорок восьмого Энди подошел ко мне во дворе и спросил, не достану ли я ему полдюжины шкурок.

– Это что за штуки? – поинтересовался я.

Он объяснил, что так любители камней называют ткань для полировки размером с салфетку: одна сторона гладкая, а другая грубая, вроде наждачной бумаги. Таких салфеток у него уже была целая коробка, но добыл он их без моей помощи – наверно, в прачечной притырил.

Я ответил, что заказ принят, и вскоре получил необходимое все в той же лавке, где раздобыл геологический молоток. В этот раз я взял с Энди обычный комиссионный сбор, десять процентов, и ни цента больше. Какую опасность могли представлять салфетки размером семь на семь? Одно слово – шкурки.

А еще через пять месяцев Энди попросил достать ему Риту Хэйворт. Разговор состоялся в кинозале во время сеанса. Это сейчас фильмы крутят раз в неделю, а то и два, а тогда мы смотрели один фильм в месяц. Картины были, как правило, высокоморальные, и эта – «Потерянный уик-энд» – не составила исключения. В данном случае мораль такая: пить – вредно. Мы, собственно, были уже готовы к усвоению этой нехитрой морали.

Энди пробрался ко мне и в самый разгар просмотра, чуть подавшись в мою сторону, спросил, могу ли я ему достать Риту Хэйворт. Скажу вам правду, меня даже разобрало. Всегда такой невозмутимый, спокойный, владеющий собой, а тут весь как на иголках, глаза в пол, будто он попросил у меня запас презервативов или одно из тех изящных приспособлений, что должны «скрасить ваше одиночество», как пишут в журнальной рекламе. Казалось, он вот-вот лопнет, как котел от перегретого пара.

– Достану, – сказал я. – Достану, не дергайся. Тебе какую, большую или маленькую?

В те годы Рита была моим кумиром (а еще раньше – Бетти Грэйбл). Печатали ее в двух форматах. Маленькая Рита стоила доллар. Большая Рита – метр двадцать, в полный рост – два с полтиной.

– Большую, – он избегал моего взгляда. Говорю же, в тот вечер он был прямо наэлектризован. Щеки горели, как у пацана, пытающегося пролезть на секс-шоу с помощью призывной повестки старшего брата. – Сможешь?