Четыре сезона

– Смогу, успокойся. Своя рука владыка.

В зале захлопали, засвистели: на экране показывали, как полчища клопов выползают из-под обоев, чтобы искусать лежащего в белой горячке Рэя Милларда.

– Когда?

– Через неделю. Может, раньше.

– Хорошо, – произнес он тоном, выдававшим разочарование. Уж не думал ли он, что я прячу фотоплакаты в брюках? – Сколько?

Я назвал магазинную цену. Я мог себе позволить один раз не брать с него комиссионных: хорошему покупателю можно пойти навстречу. И вообще он показал себя молодцом – следя за тем, как разворачиваются его отношения с Богзом и компанией, я не раз задавался вопросом, когда же он наконец воспользуется своим молотком, чтобы проломить кому-то голову.

Плакаты – важная статья моих доходов, уступающая только спиртному и сигаретам и даже несколько опережающая самокрутки с травкой. В шестидесятых этот бизнес резко пошел в гору, все вдруг загорелись желанием вывесить «балдежные картинки» Джими Хендрикса, Боба Дилана, рекламный плакат фильма «Беспечный ездок». Но все же главный спрос – девочки: так сказать парад-алле красоток.

Спустя несколько дней после нашего разговора шофер прачечной, с которым я тогда вел дела, завез целую партию плакатов, в основном Риты Хэйворт. Помните этот портрет? Рита, по-пляжному одетая (или, лучше сказать, раздетая), одна рука за голову, глаза полуприкрыты, слегка выпяченные сочные губки раздвинуты. Такой смотрела на вас с плаката Рита Хэйворт. Его можно было назвать «Женщина под знойным солнцем».

Вас интересует, знала ли администрация о подпольном бизнесе? А то нет. Да они знают мой ассортимент лучше, чем я сам. Они глядят на все сквозь пальцы только потому, что знают: тюрьма – тот же паровой котел, из которого надо постоянно выпускать пар. Надо быть готовым к тому, что тебя могут посадить в карцер, и раза три меня сажали, но когда речь идет о плакатиках, начальство обычно закрывает глаза. По принципу «живи сам и не мешай другому». И когда в чьей-то камере вдруг появлялась Рита Хэйворт, начальство делало вид, будто плакат пришел в посылке от родственников или друзей. Разумеется, все посылки вскрываются и их содержимое описывается, но кому придет в голову из-за какой-то Риты Хэйворт или Авы Гарднер сверять описи вложений? Работая в заведении, напоминающем паровой котел, поневоле научишься соблюдать названный принцип, если не хочешь, чтобы тебе прорезали еще один рот поверх адамова яблока. Уступка за уступку.

Все тот же Эрни отнес плакат Энди – из шестой камеры в четырнадцатую. И он же принес мне от него записку, в которой аккуратным почерком было выведено одно-единственное слово «спасибо».

Через пару дней, когда нас всех выстроили перед утренней жратвой, я мимоходом заглянул к нему в камеру и убедился, что Рита красуется над его койкой во всем своем пляжном великолепии. Она висела так, чтобы он мог на нее смотреть ночами, после того как выключали электричество и только свет газовых фонарей пробивался со двора. При ярком же свете утра на лицо Риты падала решетчатая тень от тюремного оконца.

А сейчас я вам расскажу о событиях середины мая пятидесятого, положивших конец трехлетней войне Энди с «сестричками». Они позволили ему перебраться из прачечной в библиотеку, где он и проработал до недавнего времени, пока не пришла пора распрощаться с нашей дружной семьей.

Вы, наверное, уже обратили внимание на то, что многое в моем повествовании основывается на слухах – кто-то что-то увидел, сказал мне, а я вам. Да, для простоты я действительно пользуюсь (и впредь буду пользоваться) информацией из вторых и даже третьих рук. Тюрьма есть тюрьма. Здесь один из главных принципов – О-Тэ-Эс – «один тип сказал», и, если хочешь быть всегда в курсе, живи по этому принципу. Ну и, конечно, учись отделять зерна истины от плевел лжи, сплетен и красивых сказок.

У вас, вероятно, складывается также впечатление, что я излагаю не столько конкретную биографию, сколько легенду; в этом, признаюсь, есть большая доля правды. Для нас, старожилов, знавших Энди не один год, он – человек, окруженный ореолом таинственности, существо, я бы сказал, полумифическое. История о том, как он не отсосал самому Богзу Даймонду, – часть этого мифа, так же как его война с «сестричками» или обстоятельства, при которых он получил место библиотекаря. Особенность последней истории заключается в том, что она случилась на моих глазах, и ее подлинность я готов подтвердить под присягой. Я понимаю, присяга осужденного за убийство немногого стоит, но можете поверить мне на слово: это чистая правда.

К тому времени мы с Энди сошлись довольно близко. Помните эпизод с фотоплакатом? Я, кажется, упустил один момент, а он небезынтересен. Через месяц с лишним после того, как он повесил Риту над своей шконкой (я уже успел забыть о ней, других дел хватало), Эрни просунул сквозь зарешеченное оконце моей камеры белую коробочку.

– От Дюфрена, – шепотом сказал он, не переставая махать метлой.

– Спасибо, Эрни, – с этими словами я опустил ему в руку полпачки «Кэмела».

Разворачивая обертку, я гадал, что бы это могло быть. В коробочке обнаружился слой ваты, а под ватой…

Я смотрел, не в силах оторваться. К такой красоте даже страшно было прикоснуться. В нашей серой жизни о красивых вещах можно только мечтать, и, что самое грустное, многие зэки о них даже не мечтают.

В коробочке лежали два великолепно отшлифованных кусочка кварца. Вкрапления железистого пирита посверкивали, как крупицы золота. Будь камни полегче, из них вышли бы отличные запонки – смотрелись они как парные.

Сколько в них было вложено труда? Могу сказать: многие часы после отбоя. Сначала надо их обтесать и огранить, а затем без устали шлифовать и полировать той самой шкуркой. Глядя на камни, я испытывал в душе странное тепло – кому не знакомо это ощущение перед прекрасной рукотворной вещью? Не этим ли мы отличаемся от животных? Было, сознаюсь, еще одно. Чувство благоговения перед человеческим упорством. Но только много лет спустя я в полной мере оценил, как далеко простиралось упорство Энди Дюфрена.

В мае пятидесятого начальство решило, что хорошо бы заново просмолить крышу мастерских по изготовлению номерных знаков. Они хотели завершить работы до начала жарких месяцев, то есть уложиться в неделю. Кликнули добровольцев. Сразу вызвалось человек семьдесят, если не больше: работа как-никак на воздухе, май месяц. Пришлось тянуть жребий – среди десятка счастливчиков оказались мы с Энди.

И вот начались наши прогулки после завтрака… в компании с охраной: двое спереди, двое сзади, да еще с вышек в полевые бинокли поглядывают.

Четверо работяг несли длинную складную лестницу (я всякий раз ловил кайф, когда Дики Бетс называл ее «растяжкой»), которую мы приставляли к стене приземистого здания. И начинали передавать по цепочке наверх ведра с расплавленной смолой. Не дай бог брызнет, петушком будешь прыгать до самого лазарета.

Приставили к нам шестерых охранников из старослужащих. Для них это было чем-то вроде отпуска: вместо того чтобы париться в прачечной или в мастерских или, скажем, стоять над душой заключенного, пока он чистит гнилую картошку, можно загорать себе под весенним солнышком, привалившись спиной к ограде и смоля чинарик с дружками-приятелями.

Поглядывали они за нами вполглаза – южная вышка была так близко, что при желании часовые могли сплевывать жвачку прямо нам на головы. Одно подозрительное движение – и тебя прошьет из пулемета 45-го калибра. Словом, охраннички кайфовали. Им бы еще пивка пару коробок, и каждый чувствовал бы себя господом богом.

Одного из охранников звали Байрон Хэдли, он провел в Шоушенке больше времени, чем я. Больше, чем двое его дружков вместе взятые. Во главе нашей шарашки тогда был Джордж Данэхи, такой чопорный мрачноватый янки. Он получил степень за разработку карательных мер в отечественных тюрьмах. Ни у кого, кроме тех, кто его назначил на это место, он не вызывал особых симпатий. Поговаривали, что его интересуют три вещи: сбор статистических данных для книги (напечатал он ее потом в небольшом издательстве «Лайт сайд пресс» и, скорее всего, за собственные денежки), финал внутритюремного чемпионата по бейсболу, который разыгрывался в сентябре, и принятие закона о смертной казни в штате Мэн. За смертную казнь он стоял насмерть. В пятьдесят третьем, когда выяснилось, что вместе с Байроном Хэдли и Грегом Стаммасом он хапал неплохие бабки за ремонт «левых» машин при нашем гараже, Джорджа Данэхи турнули. Хэдли и Стаммас вышли сухими из воды – это были мастера отмазываться, – а вот Данэхи пришлось исчезнуть. Никто по этому поводу слез не лил, однако известие о назначении на его место Грега Стаммаса тоже никого в восторг не привело. Он был весь как резиновая дубинка, с совершенно холодным взглядом карих глаз. На губах блуждала вымученная улыбочка, как будто он только что из сортира, где у него ничего не вышло. При Стаммасе порядки в тюрьме стали особенно жестокими, и, хотя у меня нет доказательств, я подозреваю, что в лесочке за тюрьмой под покровом ночи закопали не одного заключенного. Если Данэхи был не подарок, то Грег Стаммас оказался просто зверем.

Он и Байрон Хэдли были корешами. Джордж Данэхи на самом деле был подставной фигурой, всем заправлял Стаммас не без помощи Хэдли.

Хэдли был рослый детина с редеющими рыжими волосами и шаркающей походкой. Он отдавал команды зычным голосом, и стоило кому-то замешкаться, как на него обрушивалась дубинка. В тот третий день нашей работы на крыше он разглагольствовал перед охранником Мертом Энтуислом.

Хэдли получил замечательное известие и теперь ныл по этому поводу. Такой он был человек, черствый и неблагодарный, весь мир, считал он, против него в сговоре. Мир украл у него лучшие годы жизни и будет счастлив украсть оставшиеся. Всяких я повидал на своем веку тюремщиков, даже, можно сказать, святых – это я о тех, кто способен видеть разницу между своей жизнью, пусть жалкой и беспросветной, и жизнью других, над которыми государство поставило их надсмотрщиками. Эти тюремщики понимают, что боль – она тоже бывает разной. Остальные же или не понимают, или не хотят понимать.

Байрон Хэдли на этот счет не заморачивался. Он был способен, развалясь на майском солнышке, исходить желчью, кляня привалившую ему удачу, а рядом, в трех метрах от него, работяги корячились с тяжеленными ведрами, до краев наполненными кипящей смолой, обжигая себе ладони и считая, что против обычной маеты это еще отдых. Тут можно вспомнить известный тест, позволяющий определить твое отношение к жизни. Так вот, на этот тест у Байрона Хэдли был один ответ: «полупустой». То есть стакан, наполненный до половины, для него всегда был полупустой. Ныне и присно, аминь. Ему дашь прохладный яблочный сидр – он скажет: уксус! Ему позавидуют, что жена всю жизнь ему верна, – он хмыкнет: да кому она нужна, уродина!

В общем, сидели они, а Хэдли разглагольствовал, да так, что нам все было слышно. Лоб у него успел сгореть на солнце. Одну руку он положил на ограждение, которым была обнесена крыша, другую – на рукоять револьвера 38-го калибра.

Так что мы вместе с Мертом Энтуислом узнали его историю. Когда-то старший брат Хэдли сбежал в Техас, и четырнадцать лет от этого сукиного сына не было ни слуху ни духу. Решив, что он окочурился, все благополучно вздохнули. И вдруг десять дней назад им позвонил из Остина адвокат. Оказалось, брат Хэдли умер уже как четыре месяца и не бедным человеком. («Везет же всяким придуркам!» – заметил младший брат покойного, олицетворение благодарности.) Разбогател он на операциях с нефтью, сколотив состояние почти в миллион долларов.

Нет, Хэдли не стал миллионером – такое могло бы даже его сделать счастливым, хотя бы на время, – однако брат завещал кругленькую сумму в тридцать пять тысяч каждому члену семьи в штате Мэн, сколько их там ни окажется на данный момент. Поди плохо. Вроде как на тотализаторе подфартило.

Но, как сказано, для Байрона Хэдли стакан был всегда полупустой. Битый час он плакался Мерту, что федеральные власти захапают львиную долю обрушившегося на него золотого дождя.

– Останется, дай бог, на машину, – сокрушался он, – а дальше? Налоги, страховка, ремонт, бензин, и эти замучают: «Папочка прокати! Папочка, давай опустим верх!»

– А старшие еще за руль полезут, – поддакнул Мерт. Старина Мерт был себе на уме, хотя и не сказал вслух того, о чем наверняка подумал, как любой из нас: «Если эти деньги, друг ты мой сердечный, тебе что нож острый, я, так и быть, возьму их себе. Не в службу, а в дружбу».

– Вот именно, за руль полезут, захотят учиться водить, черт бы их подрал. – Байрона всего передернуло. – А знаешь, что меня ждет в конце года? Стоит ошибиться разок-другой с налогом, и вот тебе уже счет – будь любезен, плати из своего кармана. Или, того хуже, бери в долг у какого-нибудь пархатого в ссудном банке. И все равно ведь проверят твои бумаги. Тут как ни крути. А уж если дошло до проверки, что-то из тебя непременно вытрясут. С дядей Сэмом не поспоришь. Этот запустит пятерню под рубашку и так выдоит, что потом грудь как тряпка. Ему все, тебе шиш. Эх, мать их так.

Он погрузился в мрачные раздумья о том, как же ему не повезло с этими тридцатью пятью тысячами. В каких-нибудь пяти метрах от него Энди Дюфрен размазывал флейцем смолу. Вдруг он бросил кисть в ведро и направился к месту, где сидели Мерт и Хэдли.

Мы все напряглись, и я увидел, как еще один охранник, Тим Янгблад, потянулся к кобуре. Часовой на вышке толкнул локтем напарника, и они оба выжидательно застыли. В этот момент я подумал, что Энди сейчас нарвется на пулю или на дубинку, если не на то и другое сразу.

И тут он спросил Хэдли, тихо так:

– Вы верите своей жене?

Хэдли молча на него вытаращился. Лицо у него начало краснеть, а это обычно не предвещало ничего хорошего. Еще секунда, и он выхватил свою «пушку», чтобы двинуть рукоятью в солнечное сплетение, где сходятся все нервные узлы. Один сильный удар может отправить человека на тот свет, но это здесь никого не останавливает. А если и не отправит, то так вырубит, что вмиг забудешь, с чем шел.

– Слушай, парень, – сказал Хэдли, – у тебя времени в запасе только на то, чтобы подобрать кисть. А затем ты у меня нырнешь головой вниз с этой крыши.

Энди бесстрастно смотрел на него глазами, как лед. Похоже, он даже не слышал обращенных к нему слов. К сожалению, я уже не мог втолковать ему, что почем, объяснить азы тюремной жизни. К азам тюремной жизни относилось, например, следующее: никогда не встревай в разговор охранников, помалкивай в тряпочку, пока тебя не спросят (а спросят – ответь то, что от тебя ждут, и снова помалкивай). Черный ты или белый, краснокожий или желтолицый – в тюрьме все едино, здесь на всех нас печать равенства. В тюрьме все – черномазые, и лучше сразу свыкнуться с этой мыслью, если желаешь выжить при таких начальничках, как Хэдли и Грег Стаммас, которые тебя прикончат и глазом не моргнут. Кто сидит на казенном харче, тот, считай, перешел в собственность государства, и горе тому, кто забудет об этом. Я видел таких, которые лишились глаза или пальцев на руках-ногах, а одному даже укоротили его сокровище, и он еще был рад, что дешево отделался. Я бы сказал, что песенка Энди спета. Ему, пожалуй, позволят помахать до вечера кистью, а в душевой его встретит громила с бритвой, который подрежет ему на ногах сухожилия и оставит корчиться на цементном полу. От громилы, правда, можно откупиться пачкой сигарет или тремя самокрутками. Я бы сказал Энди, чтобы он, по крайней мере, не лез на рожон.

Но я продолжал промазывать смолой крышу, словно ничего не произошло. Я, как и все, прежде всего должен думать о собственной заднице. Ей уже досталось однажды, а в таком местечке, как Шоушенк, хватит разных Хэдли, которые с удовольствием завершат начатое дело.

Между тем Энди продолжал:

– Возможно, я неточно выразился. Дело не в том, верите вы ей или не верите. Вопрос следует сформулировать иначе: вы уверены, что она не затеет с вами двойную игру? Что она вам не подставит ножку?

Хэдли поднялся. Поднялся Мерт. Поднялся Тим Янгблад. Хэдли стал красным, как пожарная машина.

– Тебе предстоит только уточнить, сколько костей останется у тебя несломанными, – сказал он. – Подсчетами ты займешься в лазарете. Пошли, Мерт. Сбросим этого сынка.

Тим Янгблад извлек пистолет. Солнце жарило вовсю. Вся наша бригада смолила крышу с утроенным рвением. Можно было не сомневаться, что Мерт и Хэдли сейчас столкнут его вниз. Жертва несчастного случая, бывает. Заключенный № 81433-ШНК спускался по лестнице с пустыми ведрами и оступился. Не повезло бедняге.

Они схватили его – Мерт за правую руку, Хэдли за левую. Энди не сопротивлялся. Он в упор смотрел на лошадиное, налитое кровью лицо Хэдли.

– Если она с вами заодно, – продолжал он все тем же ровным бесстрастным тоном, – я не вижу причины, мистер Хэдли, почему бы вам не получить все до последнего цента. Байрону Хэдли – тридцать пять тысяч долларов, дяде Сэму – ноль целых, хрен десятых.

Мерт потащил его к краю, Хэдли же застыл на месте. Какое-то мгновение это напоминало игру в перетягивание каната. Затем Хэдли сказал:

– Ну-ка, обожди, Мерт. Ты это о чем, парень?

– О том, что если вы с ней заодно, вы можете отдать деньги ей.

– Ты, парень, говори толком или костей не соберешь.

– Налоговое управление допускает единовременный дар одного супруга другому, – сказал Энди. – До шестидесяти тысяч долларов.

У Хэдли сделались такие глаза, словно его огрели палкой по голове.

– Не может быть. Без налогов?

– Без налогов… – подтвердил Энди. – Они не могут взять себе ни цента.

– Откуда тебе знать такие вещи?

Тут подал голос Тим Янгблад:

– Он был банкиром, Байрон. Так что ему…

– Заткнись, Макрурус, – отмахнулся Хэдли, даже на него не глядя. Тим Янгблад прикусил язык и покраснел. Он был лупоглазый и к тому же губошлеп, за что и получил рыбье прозвище. Хэдли в упор разглядывал Энди. – Ты, значит, тот самый умник, который застрелил свою жену. Сейчас я поверю такому вот умнику, а завтра буду обтесывать камешки. Хочешь, чтобы я сидел с тобой за компанию?

Энди был невозмутим:

– Если бы вам дали срок за неуплату налогов, вас бы отправили не в Шоушенк, а в федеральную тюрьму. Но вас не отправят. Необлагаемая налогом дарственная на супругу – это узаконенная хитрость. Я оформил десятки, если не сотни подобных актов. К нему прибегают люди, желающие заморозить небольшой капитал, или те, кто неожиданно получил кругленькую сумму. Вроде вас.

– Я думаю, ты все врешь, – сказал Хэдли, но он так не думал – по лицу было видно. Оно как-то оживилось, сделавшись довольно комичным в сочетании с лошадиным профилем и обгорелым лбом. Байрон Хэдли словно натянул на лицо маску – неуместную до неприличия. С выражением надежды.

– Я не вру. Впрочем, вам нет резона принимать мои слова на веру. Обратитесь к адвокату…

– К засранцам этим? К этим горлохватам? – с пол-оборота завелся Хэдли.

Энди пожал плечами.

– Тогда в налоговое управление. Они вам скажут то же самое и бесплатно. Собственно, что меня слушать. Вы сами найдете способ все разузнать.

– Образованный, мать твою! Будут мне тут всякие умники-уголовники объяснять, где у пчелы жало.

– Чтобы оформить дарственную, – как ни в чем не бывало заговорил Энди, – вам не обойтись без услуг адвоката или банкира, а это стоит недешево. Но… если хотите, я готов подготовить для вас все бумаги за бесценок. Мои условия – три пива каждому из моих коллег…

– Коллег! – заржал Мерт и хлопнул себя по колену. Это он умел. Надеюсь, что старина Мерт загнулся от рака кишечника в такой глуши, где о морфии еще не слыхали. – Коллеги, а? Во дает! Забыл, как вас тут…

– Заткни пасть! – рявкнул Хэдли, и Мерт заткнулся. А Хэдли уже обращался к Энди: – Как ты сказал?

– Я сказал, что все сделаю за три бутылки пива для каждого из моих коллег, если вы эти условия сочтете приемлемыми. Мне кажется, когда весна и ты работаешь на воздухе, не хватает только одного, чтобы почувствовать себя человеком, – пенящегося пива. Так мне кажется. Никаких проблем, и вам скажут спасибо.

Я потом переговорил с теми, кто был на крыше – Ренни Мартином, Логаном Сен-Пьером, Полом Бонсентом, – и выяснилось, что у всех тогда сложилось одинаковое впечатление… или, скорее, ощущение. Хозяином положения неожиданно стал Энди. Да, на бедре у Хэдли висел пистолет, а в руках он держал дубинку, и за спиной у Хэдли был его дружок Грег Стаммас, а за Стаммасом – вся тюремная администрация, а за ней – ударная мощь целого штата, и вдруг среди разлившегося полуденного золота все это стало неважно, и сердце подпрыгнуло у меня в груди, как когда-то, давным-давно, до того черного дня в тридцать восьмом, когда за мной и еще четырьмя новенькими закрылись железные ворота и я впервые очутился в тюремном дворе.

Энди смотрел на Хэдли своими холодными, прозрачными, бесстрастными глазами, и все вокруг понимали, что дело уже не в тридцати пяти тысячах. Я много раз прокручивал в памяти тот эпизод, поэтому знаю, что говорю. Это был поединок один на один, и Энди его просто-напросто припечатал, вроде того как в армрестлинге сильный припечатывает к столу руку более слабого. Согласитесь, у Хэдли был прямой резон кивнуть Мерту, и тот бы отправил Энди в свободный полет, а Хэдли преспокойно воспользовался бы бесплатным советом.

Прямой резон. Но он этого не сделал.

– Пожалуй, я могу устроить вам всем по паре пива, – наконец произнес Хэдли. – Когда такая работа, приятно попить пивка.

Этот прыщ на заднице еще набивал себе цену.

– Я обращаю ваше внимание на то, о чем вам не скажут в налоговом управлении. – Энди не мигая смотрел на Хэдли. – Оформляйте дарственную на жену, только если вы в ней уверены. Если вы допускаете хотя бы один шанс из ста, что она может затеять двойную игру или вообще оторваться с этими денежками, тогда мы придумаем что-нибудь другое…

– Двойную игру? Со мной? Запомните, мистер Банкир: даже если она налопается гороха и захочет разрядиться автоматной очередью, сначала она должна будет получить мое согласие.

Мерт, Янгблад и другие охранники с готовностью откликнулись на этот юмор. Энди даже не улыбнулся.

– Я напишу, какие потребуются бланки, – сказал он. – Вы возьмете их на почте, я все заполню, а вы подпишете.

Предложение прозвучало как нельзя более кстати. Хэдли победоносным взглядом обвел нашу компанию и заорал:

– А вы, доходяги, чего глазеете? Пошевеливайтесь, мать вашу! – Он снова повернулся к Энди: – А ты, мистер Банкир, пойдешь со мной. И вот что: если ты решил поводить меня за нос, тебе не хватит двух выходных, чтобы отыскать в душевой собственную голову.

– Я понимаю, – тихо сказал Энди.

Да, он это понимал. Как показало будущее, он понимал гораздо больше, чем я… и все мы, вместе взятые.

Вот так получилось, что последние два дня работ по осмолке крыши производственных мастерских, в десять часов утра команда заключенных, сидя рядком, потягивала «Блэк лейбл» под наблюдением самой строгой охраны, которую когда-либо знавала тюрьма Шоушенк. Пиво было теплое, как моча, но вкуснее я в жизни своей не пил. Мы тянули пивко, припекало солнышко, и даже полуудивленная-полупрезрительпая гримаса на лице Хэдли – как будто перед ним пили из горла не люди, а обезьяны, не могла сломать нам кайф. Это продолжалось двадцать минут, двадцать минут свободы. С таким же успехом мы могли тянуть пивко, просмолив крышу собственного дома.

Только Энди не пил. Я уже говорил вам, что без особого повода он в рот не брал спиртного. Он сидел на корточках в тенечке, свесив руки между колен, и поглядывал на нас с улыбочкой. Поразительно, сколько человек его таким запомнило, если знать реальных свидетелей разговора между Энди Дюфреном и Байроном Хэдли. Насколько я помню, нас было девять или десять, но уже через пять лет набралось бы добрых две сотни «очевидцев».

Так что сами видите, на вопрос, рассказываю я вам историю человека или легенду, которой этот человек оброс, как песчинка жемчужной оболочкой, следует ответить прямо – истина лежит посередине. Одно я точно знаю: Энди Дюфрен был не такой, как я, не такой, как другие заключенные, с которыми мне довелось столкнуться. Он пронес с собой в тюрьму пятьсот долларов в заднем проходе, но этот хитрый лис сумел пронести нечто большее – чувство собственного достоинства или, может быть, ощущение, что он все равно выйдет победителем… а может, он просто остался свободным человеком в этих треклятых серых стенах. Он словно нес в себе какой-то свет, который погас только однажды, и это тоже – часть легенды.

К началу Мировой серии пятидесятого года – если помните, Бобби Томпсон совершил свой знаменитый хоум-ран в конце сезона – все неприятности с «сестричками» у Энди закончились. Стаммас и Хэдли постарались. Если бы Энди Дюфрен представил им или их свите вещественное доказательство – исподнее с пятнышком крови, – все «сестрички» легли бы спать с сильной головной болью. Нет, никто из них лезть на рожон не хотел. Как я уже заметил, в нашем заведении всегда сыщется бойкий юнец, севший за угон машины, или за поджог, или за баловство с малолетними. Короче, после того памятного дня на крыше пути-дорожки Энди и «сестричек» разошлись.