Четыре сезона

Насколько мне известно, он до сих пор в бегах. За эти годы мы с Энди не раз хохмили по поводу грандиозного побега Сида, и, когда до нас докатилась нашумевшая история о захваченном самолете, из которого угонщик, открыв задний люк, сиганул с парашютом, Энди готов был поспорить с каждым, что под именем Ди Би Купера скрывался не кто иной, как Сид Нидоу.

– И карман у него, скорее всего, был набит сухой известкой, – говорил Энди. – На счастье. Видать, сукин сын в сорочке родился.

Но, сами понимаете, случай с Сидом Нидоу или с тем парнем, который дал деру с картофельного поля в Саббатусе, создают Шоушенку репутацию ирландской лотереи. Шесть выигрышей подряд. Бывает. А у другого, того же Энди, за девяносто лет такое ни разу не выгорит.

Если помните, я говорил про Хенли Бакуса, который в прачечной у нас за старшего. Он попал в Шоушенк в двадцать втором и умер здесь же, в лазарете, тридцать один год спустя. Побеги, удавшиеся и неудачные, были его хобби, возможно, потому, что сам он на такое никогда бы не отважился. Он знал в подробностях сотни разных планов, один другого безумнее, испытанных в то или иное время в нашем заведении. Особенно я люблю историю про Бивера Моррисона, который своими руками построил планер в производственных мастерских. Чертеж он нашел в «Справочнике современного мальчика: окно в мир приключений», изданного на рубеже веков. Как гласит легенда, Бивер не только построил планер, но и сумел укрыть от посторонних глаз, и только в последний момент выяснилось, что при таком размахе крыльев эту холеру просто не вытащить из подвала на свет божий – ни в одну дверь не пролезет. Хенли рассказывал это – обхохочешься, и таких баек у него в запасе был добрый десяток, если не больше.

Что касается деталей каждого побега из Шоушенка, Хенли знал их от А до Я. Однажды он мне сказал, что насчитал в свое время четыреста попыток, свидетелем которых был он лично. На секунду вдумайтесь в эту цифру, прежде чем вы перевернете страницу и пойдете дальше. Четыреста попыток побега! 12,9 в пересчете на год, с тех пор как Хенли Бакус начал вести свою статистику. Впору открыть клуб и давать приз за лучшую попытку месяца. В основном, скажем прямо, затеи были провальные с самого начала, и кончались они обычно тем, что охранник хватал за руку дурачка, пытавшегося тихо свернуть в кусты, и отрезвлял его грубоватым: «А ты куда собрался, счастливый засранец?»

Примерно шестьдесят случаев Хенли классифицировал как «серьезные попытки», и сюда он включил знаменитый групповой побег тридцать седьмого года, незадолго до моего прибытия в Шоушенк. Тогда как раз строилось новое административное крыло, и четырнадцать зэков, имея в своем распоряжении все инструменты, взломали хлипкий замок в сарае, где их держали. Весь юг штата Мэн залихорадило – на свободу вырвались «опасные преступники». А те, между прочим, собственной тени пугались и цепенели, как кролики на шоссе, ослепленные светом фар. Ни одному из четырнадцати не удалось уйти. Двоих застрелили – не полицейские, нет, и не охрана, а гражданские лица, – остальных переловили.

Вы спросите, сколько заключенных сумело уйти за период с тридцать восьмого, когда я попал сюда, и до недавнего времени, когда Энди в разговоре со мной обмолвился о мексиканском местечке Сиуатанехо? Сопоставляя мою информацию и данные Хенли, вывожу ориентировочную цифру: десять. Десять счастливчиков. И хотя утверждать что-либо наверняка в наших условиях трудно, могу с достаточной уверенностью предположить, что по меньшей мере пятеро где-то мотают сейчас новые сроки. Режимный человек остается режимным человеком. Тот, кого лишили свободы и приучили жить в клетке, теряет способность мыслить объемно. Он превращается в того кролика на шоссе, оцепеневшего в лучах фар и смирившегося с участью погибнуть под колесами грузовика. Очень часто, вырвавшись на волю, бывший зэк устраивается на какую-нибудь дурацкую работу, на которой нельзя не погореть. Зачем? Чтобы снова угодить за решетку. Снова оказаться в мире, чьи законы ему понятны.

Энди был не такой – в отличие от меня. Сама идея Тихоокеанского побережья звучала для меня привлекательно, однако в душе гнездился страх: стоит только там очутиться, как я тут же в ужасе сбегу обратно – от грандиозности увиденного.

Короче, после того разговора о Мексике и о Питере Стивенсе у меня впервые закралось подозрение, что Энди подумывает, как бы слинять отсюда. Я готов был молиться богу, чтобы ему сопутствовала удача, но, по-моему, шансы его были мизерны. С курицы, несущей золотые яйца, как вы сами понимаете, хозяин глаз не сводит. Не у каждого зэка голова на плечах и чувство собственного достоинства. Нортон уверен, что можно использовать одно и растоптать другое.

Как существуют на свободе отзывчивые политики – я о тех, кого можно купить за деньги, – так существуют в неволе отзывчивые тюремщики; если точно знаешь кому и при этом имеешь что, в нужный момент кое-кто отвернется в другую сторону. Не мне вам говорить, что все это в порядке вещей, но для Энди Дюфрена подобный путь был закрыт – Сэм Нортон следил за каждым его шагом. И Энди, и охранники отлично это знали.

О том, чтобы его зачислили в команду работяг по программе «Право бесправных», думать не приходилось, ведь назначения проводил сам Нортон. А уйти вот так запросто, на виду у всех, как Сид Нидоу, Энди не смог бы.

Будь я на его месте, мысли об этом ключе под камнем измотали бы мне всю душу. Поди усни, когда от Шоушенка до Бакстона меньше тридцати миль. Близок локоть, да не укусишь.

Я по-прежнему считал, что ему надо нанять адвоката и добиваться пересмотра дела. Главное, вырваться из железных объятий Нортона. То, что Томми Уильямсу заткнули рот в обмен на всякие послабления, еще ничего не значит. Адвокат с хорошей бульдожьей хваткой заставит его разговориться, и, может быть, даже без особых усилий. В конце концов Уильямс питал симпатию к Энди. Время от времени я высказывал Энди все эти соображения, он улыбался и отвечал, что обдумывает, как ему поступить, но взгляд у него был какой-то отсутствующий.

Да, он обдумывал, как ему поступить, однако у него были свои соображения на этот счет.

В семьдесят пятом Энди Дюфрен бежал из Шоушенка. Его не поймали и вряд ли когда-нибудь поймают. Я думаю, Энди Дюфрена вообще уже не существует. Зато, я думаю, где-то в Мексике, в местечке Сиуатанехо, живет человек по имени Питер Стивенс. Владелец небольшого отеля. А на дворе стоит 1977 год от Рождества Христова.

Сейчас я вам расскажу все, что я знаю и о чем только догадываюсь. А что мне еще остается?

Двенадцатого марта 1975 года двери камер в пятом блоке открылись в 6:30, как это происходит каждый день за исключением воскресенья. И, как всегда, заключенные выстроились в коридоре в две шеренги, а двери камер снова захлопнулись. Заключенные двинулись строем к выходу из блока; здесь двое охранников должны были их пересчитать, после чего они спустились бы в столовую, где их ждал завтрак: овсянка, яичница и жирный бекон.

Все шло по заведенному распорядку до момента, когда был завершен пересчет. По списку было двадцать семь человек, но на деле оказалось двадцать шесть. Проверяющие доложили по телефону начальнику охраны, и только потом заключенным пятого блока разрешили отправиться на завтрак.

Начальник охраны Ричард Гоньяр, довольно приличный малый, и его помощник Дэйв Беркс, жизнерадостный такой кретин, появились в пятом блоке незамедлительно. Гоньяр открывал двери камер, и они заглядывали внутрь, держа наготове дубинки и огнестрельное оружие. Обычно в подобных ситуациях выясняется, что кого-то ночью прихватило, причем так здорово, что утром он не смог выползти из камеры. Более редкий случай: кто-то умер… или покончил с собой.

В этот раз вместо больного или покойника их ждало нечто более загадочное: никого. В пятом блоке четырнадцать камер, по семь с каждой стороны. Так вот, все они были аккуратно убраны – за плохое содержание камеры зэка лишают свидания, – и все пусты.

Первым делом Гоньяр подумал, что произошла ошибка при подсчете или же кто-то из подчиненных решил над ним так подшутить. Словом, после завтрака вместо развода на работу зэкам пришлось вернуться в камеры. Не обошлось без шуточек и подначек. Любое нарушение порядка встречается с восторгом.

Заключенные один за другим препровождались в камеры, двери за ними захлопывались. Какой-то клоун заголосил:

– Адвоката мне! Я требую адвоката! Я вам не арестант какой-нибудь, мать вашу!

Беркс рявкнул:

– Заткнись, если не хочешь, чтобы я тебе всадил промеж рогов.

– Ты сначала своей бабе всади, – не унимался клоун.

– Всем заткнуться! – прикрикнул Гоньяр. – Или будете тут торчать до завтра.

Он и Беркс снова двинулись по коридору, считая по головам. До конца коридора им идти не пришлось.

– А в этой камере кто? – спросил Гоньяр у одного из ночных надзирателей.

– Энди Дюфрен, – последовал ответ, и на этом рутинная проверка закончилась. Пришел момент объявлять тревогу.

Во всех фильмах про тюремную жизнь, какие я видел, везде, стоит кому-то совершить побег, сразу взвывает сирена. В Шоушенке не так. Первым делом Гоньяр связался с начальником тюрьмы. Затем объявил проверку внутреннего режима. И, наконец, известил полицию Скарборо о возможном побеге.

Такова процедура. Обыскивать камеру не требовалось, и поэтому никто ее не обыскал. Пока. Да и что тут обыскивать? Невооруженным глазом все видно. Квадратная клетушка, решетка на окне, решетка на двери. Унитаз, голая койка. Симпатичные камешки на подоконнике.

И, само собой, плакат. На тот момент – Линда Ронстадт. Прямо над койкой. На этом месте всегда висел какой-нибудь плакат, вот уже двадцать шесть лет. Когда же его сорвали – а сорвал плакат, между прочим, сам Нортон, и в этом лично я усматриваю перст божий, – все застыли как громом пораженные.

Но это произошло уже вечером, в 18:30, то есть спустя двенадцать часов с момента, когда было доложено, что Энди исчез, а возможно, и все двадцать – с момента его действительного исчезновения.

С Нортоном случилась истерика.

Подробности поведал очевидец Честер, который в тот день вощил полы в административном крыле. На этот раз ему не пришлось приникать ухом к замочной скважине. Нортон устроил Ричу Гоньяру такой разнос, что слышно было в канцелярии.

– Как вы сказали? «Можно не беспокоиться, на территории его нет»? Что это значит? Это значит только то, что вы его не нашли! Так ищите! Из-под земли достаньте! Чтобы он стоял передо мной! Вы меня слышите? Передо мной!

Гоньяр что-то ему ответил.

– Не в вашу смену? – взвился Нортон. – Это вы так думаете. А я думаю, вам еще предстоит выяснить, когда он сбежал! И как. Если он вообще сбежал. Короче, если к трем часам вы не доставите его в мой кабинет, я вам обещаю: полетят головы. А я слов на ветер не бросаю.

Гоньяр опять что-то сказал, от чего Нортон еще больше взвился:

– Не было? А это что?! Что это, я вас спрашиваю? Вечерняя рапортичка по пятому блоку! Все заключенные были разведены по камерам. Все! Вчера в девять часов вечера Дюфрен был на месте. И где же он сейчас? Испарился? Чтобы в три, повторяю, он стоял здесь!

Но в три Энди не стоял в кабинете начальника тюрьмы. Около шести Нортон самолично ворвался в коридор пятого блока, где мы весь день сидели под замком. Допрашивали ли нас? Издерганные тюремщики, которые затылком чувствовали обжигающее дыхание разъяренного дракона, терзали нас до позднего вечера. Все мы отвечали одно: ничего не видели, ничего не слышали. И, кстати, отвечали правду. За себя могу поручиться. Единственное, что мы могли подтвердить: когда камеры запирались, Энди был на месте, и через час, когда погасили свет, тоже.

Один хохмач высказал предположение, что Энди «утек» через замочную скважину. Оригинальная гипотеза стоила ему четырех суток карцера. В тот вечер с начальством лучше было не шутить.

В общем, Нортон пожаловал к нам в блок – точнее сказать, ворвался – и начал полыхать своими голубыми глазищами, грозя спалить все живое. Он таращился на нас так, словно все мы были в сговоре. Может, он и вправду так думал.

Войдя в злополучную камеру, он обшарил ее взглядом. Здесь все было так, как Энди оставил. Постель разобрана, но простыни не смяты. Камни на подоконнике… правда, не все. Самые любимые он прихватил с собой.

– Камешками забавляемся, – прошипел Нортон и с грохотом смахнул их на пол. Гоньяр, чья смена давно закончилась, поморщился, но смолчал.

Взгляд Нортона упал на плакат. Линда Ронстадт, засунув пальцы в задние карманы светло-коричневых брючек в обтяжку, смотрела на нас через плечо. Густой калифорнийский загар, какая-то удавка на шее. Для баптиста Сэма Нортона, ревнивого блюстителя нравственности, это было уже слишком. Видя, как он на нее пялится, я вспомнил слова Энди, что у него бывает такое чувство, будто он вот сейчас шагнет сквозь этот плакат и окажется лицом к лицу с живой красоткой.

В сущности, именно так он и поступил, в чем Нортону предстояло убедиться буквально через несколько секунд.

– Какая мерзость! – пробормотал он и резким движением сорвал плакат со стены.

За плакатом в бетонной стене зияла дыра.

Лезть в дыру Гоньяр отказался.

Нортон приказал ему… нет, приказал – не то слово. Его визг слышали в отдаленных уголках тюрьмы. И все-таки Гоньяр отказался наотрез.

– Хотите отсюда вылететь? – визжал Нортон, точно истерическая дамочка во время месячных. Совершенно потерял голову. Шея сделалась багровой, на лбу вздулись две жилы. – Так я вам это устрою… французишка! С треском вылетите отсюда! Считайте, что эта система, в пределах Новой Англии, для вас навсегда закрыта!

Не говоря ни слова, Гоньяр протянул ему служебный пистолет рукоятью вперед. Его терпение лопнуло. Пошел уже третий час, как его не отпускали домой. Если представить себе, что в Нортоне до сих пор тихо бурлил котел безумия, то внезапное исчезновение Энди из наших тесных рядов привело к тому, что котел лопнул. Нортоном воистину овладело безумие. По крайней мере, на несколько часов.

Я, конечно, не берусь судить, что там бурлило в его душе, но, думаю, любой из двадцати шести заключенных, ставших невольными свидетелями разноса в тот вечер, серый зимний вечер перед заходом солнца, любой из нас, ветеранов отсидки пятого блока, на чьем веку сменилось немало начальников, и таких, что стелили жестко, и таких, что стелили мягко, все сошлись бы на одном: у Сэма Нортона, выражаясь языком инженеров, давление пара превысило критическую точку.

И знаете, в те минуты мне почудилось, что я слышу смех Энди Дюфрена. Не сойти мне с этого места.

Кончилось тем, что в дыру полез один из ночных надзирателей, шкет такой, Рори Тремонт. По части серого вещества у него было негусто. Может, он рассчитывал получить медаль на грудь, кто его знает. Слава богу, ростом и сложением он был такой же, как Энди, потому что сунься туда кто-то из толстозадых – а таких здесь большинство, – застряли бы как пить дать… и не выковыряли бы.

Тремонта обвязали вокруг талии нейлоновой веревкой, которая нашлась у него в багажнике машины, и дали ему большой фонарь. Между тем Гоньяр уже раздумал менять место работы, и так как он единственный сохранил способность рассуждать здраво, он принес синьки с планом-схемой инженерных сооружений. Нетрудно догадаться, что показала схема: отверстие в разрезе имело вид сэндвича. Вся стена была толщиной в десять футов: по четыре – внешняя и внутренняя стенки и два фута – простенок для канализационных труб. Они-то и содержали в себе главную опасность… во всех смыслах.

Из дыры донесся голос Тремонта, гулкий и какой-то неживой:

– Ну и пахнет же здесь, начальник.

– Не обращай внимания. Продвигайся вперед!

Вот исчезли в дыре колени Тремонта, затем пятки. По стенкам плясали тусклые зайчики, отбрасываемые фонарем.

– Начальник, тут такой запах…

– Я сказал, не обращай внимания! – был ему ответ.

В голосе Тремонта появилась скорбная нота:

– По-моему, это говно. Ах ты, черт, так и есть, говно… вытащите меня скорее, а то я сейчас… ма-а-а-а… – дальнейшие звуки сомнений не вызывали.

Это меня доконало. Я уже не мог удержаться. Все, что копилось во мне целый день (да что там день – тридцать лет!), вдруг вырвалось наружу, и я захохотал как ненормальный – откуда он только взялся в этих серых стенах, не признающий никаких границ смех свободного человека? И какое же это было наслаждение!

– Вытащите его отсюда! – завизжал Сэм Нортон.

А я до того разошелся, что даже не понял, кого он имеет в виду, меня или Тремонта. Я схватился за живот и топал ногами и все не мог остановиться. Я бы не смог остановиться даже под угрозой расстрела.

– Вытащите его, я сказал!

Да, господа присяжные заседатели, он имел в виду меня. И меня вытащили и поволокли в карцер, где я провел пятнадцать суток. Приличный срок. И все эти пятнадцать суток, стоило мне вспомнить об этом дурачке и бедолаге Рори Тремонте, причитающем «говно… так и есть, говно…», и представить себе, как в это время Энди Дюфрен, одетый с иголочки, мчит на юг в собственной машине, на меня нападал новый приступ смеха. В общем, скучать в карцере мне было некогда. Веселился же я так отчаянно, наверно, потому, что душой и сердцем я был там, мне казалось, что Энди Дюфрен – это я, я, который, искупавшись в дерьме, вынырнул чистенький по ту сторону мрачной стены и вот теперь держу путь к Тихоокеанскому побережью.

О дальнейших событиях я потом узнал из самых разных источников. Хотя какие уж там особенные события. После того как Рори Тремонт потерял в канализационной шахте свой завтрак, он, по всей видимости, решил, что терять ему больше нечего, и двинулся вперед. Сорваться головой вниз он не боялся – труба оказалась настолько узкой, что надо было протискиваться. Дышал он, по его собственному признанию, урывками и старался гнать от себя мысли, что вот так можно себя заживо похоронить.

Наконец вертикальная шахта уперлась в главный коллектор, куда стекались нечистоты из всех четырнадцати сортиров пятого блока; эту трубу проложили тридцать лет назад, и рядом с ней, возле искореженного отверстия, Тремонт нашел геологический молоток.

Энди удалось вырваться на свободу, но путь к ней оказался нелегким.

Труба главного коллектора была еще ýже, чем та, по которой спустился вниз Рори Тремонт. Дальше он не полез, и других волонтеров, насколько мне известно, не нашлось. Это было уже почти за гранью. Когда Тремонт обследовал рваную дыру и инструмент, которым она была пробита, из коллектора выскочила крыса. Позже он клялся и божился, что крыса была размером со щенка кокер-спаниеля. В каком виде бедняга выбрался из канализации – словами не передашь.

В отличие от Тремонта, Энди Дюфрен в коллектор полез. Возможно, он знал, что через пятьсот ярдов труба выведет его к ручью, петляющему среди болот западнее тюрьмы. Скорее всего, знал. Синьки с планом-чертежом инженерных сооружений Шоушенка не держались за семью печатями, при некоторой изобретательности он мог изыскать возможность взглянуть на план одним глазком. Такая натура: если он за что-то брался, то медленно, но верно доводил дело до конца. Наверняка он знал или разузнал, что коллектор пятого блока был последним в Шоушенке, еще не подключенным к новой ассенизационной системе, и наверняка он отдавал себе отчет в том, что если ему не удастся осуществить свой замысел до середины семьдесят пятого года, то он уже не осуществит его никогда, потому что в августе нас должны были подключить к общей системе.

Пятьсот ярдов. Пять футбольных полей, вытянутых в длину. Почти полмили. Он прополз это расстояние, имея при себе в лучшем случае авторучку с подсветкой или пару коробков спичек. Он прополз сквозь такое, что я даже не могу, да и не хочу себе вообразить. От него должны были шарахаться крысы, а которые посмелее – в темноте им сам черт не страшен – запросто могли атаковать его. Труба такая узкая, что только-только протиснуться; значит, в местах, где трубы сваривались, ему пришлось буквально продираться. От одного лишь страха застрять там я бы, наверно, сто раз свихнулся. А он – ничего.

Там, где труба выходила из-под земли, обрушивая в ручей всю дрянь, поисковая группа обнаружила на земле отпечатки грязных ботинок. А в двух милях от этого места нашли арестантскую робу – уже на следующий день.

Как все это расписали газеты, вы можете себе представить, но, обратите внимание, не нашлось ни одного человека в радиусе пятнадцати миль, который сообщил бы о том, что у него украли машину или одежду или что он видел, как голый мужчина крадется при свете луны. Даже собаки на соседних фермах не брехали больше обычного. Беглец вылез из канализационной трубы и растаял как дым.

А дым, готов поклясться, потянулся в сторону Бакстона.

* * *

Через три месяца после того памятного дня Сэм Нортон сдал дела. Он сломался, о чем я вам сообщаю с превеликим удовольствием. Куда только подевалась его пружинистая походка. Бывший начальник тюрьмы уходил из своего офиса ссутулившийся, шаркая ногами, мало чем отличаясь от какого-нибудь доходяги, который плетется в лазарет за таблеткой кодеина. Новым начальником тюрьмы стал Гоньяр, и этот последний удар судьбы Нортон, вероятно, воспринял как особенно несправедливый. По слухам, Сэм Нортон поселился в Элиоте, где он посещает по воскресеньям баптистскую церковь, а все остальные дни, должно быть, ломает себе голову над тем, как Энди Дюфрену удалось обвести его вокруг пальца.

Я мог бы подсказать ему ответ. Ответ, дружище Сэм, простой: одному бог дал, а другому – извини-подвинься…

Я рассказал то, что знаю, а теперь то, о чем догадываюсь. Возможно, я ошибусь в деталях, но, готов поставить на кон свои часы с цепочкой, общая картина будет точной. Исходя из характера Энди, нетрудно вычислить то единственное решение, которое должно было казаться ему самым привлекательным. Сейчас, когда я заново прокручиваю в уме всю эту историю, я часто вспоминаю Нормадена, нашего блаженного Вождя. «Хороший малый, – сказал он об Энди, проведя с ним в камере восемь месяцев. – Но я был рад, когда меня перевели. Здорово сифонило. Холодрыга. И трогать ничего не разрешал. А так терпимо. Хороший малый, в душу не лез. Только здорово сифонило». Эх, Вождь, Вождь… сила есть, ума не надо. У него единственного из всех нас разгадка была, можно сказать, в кармане, причем задолго до известного финала. Восемь долгих месяцев понадобилось Энди, чтобы выжить индейца и снова остаться одному в камере. Если бы не это вынужденное восьмимесячное бездействие, Энди, думаю, оказался бы на свободе еще до отставки Никсона.

Сейчас я думаю, все началось в далеком сорок девятом – и не с геологического молотка, а с Риты Хэйворт. Я говорил вам, что он жутко нервничал, обращаясь ко мне с этой просьбой, да, видно было, что он нервничает и что его распирает старательно сдерживаемое возбуждение. Тогда я приписал это смущению – не такой был Энди человек, чтобы обнаружить перед кем-то простую человеческую слабость вроде желания обладать женщиной… тем более в своих фантазиях. Но сейчас я думаю, что ошибался. Думаю, его возбуждение имело иную подоплеку.

Зададимся вопросом: что предопределило появление пролома в стене, до поры до времени успешно прикрытого изображением хорошенькой девушки, которой еще не было на свете, когда появился известный плакат Риты Хэйворт? Стойкость и труд Энди Дюфрена, правильно – я и не собираюсь отрицать ни того, ни другого. Однако были в этом уравнении еще два компонента: невероятное везение и легкий бетон.

Что касается везения, тут, я думаю, все ясно. В отношении бетона я навел справки. Не пожалел времени и двух марок и написал сначала на исторический факультет Университета Мэна, а затем специалисту, чей адрес мне дали на истфаке. Это был главный инженер проекта строительства тюрьмы Шоушенк, в том числе защитных стен того крыла, где должны были содержаться особо опасные преступники.

Это крыло (третий, четвертый и пятый блоки) возводили в тридцать четвертом – тридцать седьмом годах. В обществе как-то не принято говорить о «технологическом прогрессе» применительно к цементу и бетону – то ли дело автомобили и масляные обогреватели и ракетные корабли, – а зря. Современный цемент появился сравнительно недавно, примерно в 1870 году, а современный бетон вообще только в начале нашего столетия. Изготовление бетонной смеси – такое же искусство, как выпечка хлеба. Можно развести водой слишком густо, а можно слишком жидко. Можно не рассчитать точную пропорцию заполнителя – песка или щебенки. Само собой понятно, что в тридцать четвертом бетонную смесь делали не так искусно, как сегодня.

Стены пятого блока были, конечно, прочны, но недостаточно влагонепроницаемы и уплотнены. А если уж совсем без обиняков, то они сырые, как в склепе. В период затяжных дождей они запотевают и даже сочатся. Появляются трещины глубиной до дюйма. Время от времени их замазывают.