Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

Во-первых, если бы вещь эта принята была во внимание до того, как она случилась, отец, наверно, заколотил бы подъемное окно раз навсегда; – что, учитывая, с каким трудом сочинял он книги, – стоило бы ему в десять раз меньше хлопот, нежели написать упомянутую главу. Правда, довод этот, я вижу ясно, сохраняет силу и против предположения, что он написал эту главу уже после того, как эта вещь случилась; но тут меня выручает второе основание, которое я имею честь представить читателям в подкрепление мнения, что в предположенное время отец не написал главы о подъемных окнах и ночных горшках, – и заключается оно в том,

что, для придания полноты Тристрапедии, – я написал эту главу сам.

Глава XXVII

Отец надел очки, – посмотрел, – снял очки, – положил их в футляр, – все это менее чем в одну астрономическую минуту, – и, не раскрыв даже рта, повернулся и поспешно спустился вниз. Моя мать вообразила, что он пошел за корпией и вытяжной мазью; но, увидя, как он возвращается с двумя фолиантами под мышкой и за ним следует Обадия с большим пюпитром, она решила, что отец принес травник, и пододвинула стул к кровати, чтобы он мог удобнее выбрать нужное средство.

– Если только операция сделана правильно, – сказал отец, открывая раздел – De sede vel subjecto circumcisionis[266] – – – ибо он принес Спенсера[267] De legibus Hebraeorum ritualibus[268] – и Маймонида, чтобы осмотреть и обследовать нас всех. —

– Если только операция сделана правильно, – проговорил он. – Вы только скажите нам, – воскликнула мать, перебивая его, – какие травы! – За этим, – отвечал отец, – вам надо обратиться к доктору Слопу.

Мать бросилась вниз, а отец продолжал читать, раздел так: * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * – Превосходно, – сказал отец – * * * * * * * * * * * * * * * – ну что ж, если это имеет свое удобство… – и не затрудняя себя ни на минуту решением вопроса, евреи ли переняли его от египтян или египтяне от евреев, – он встал, потер два или три раза ладонью по лбу, как мы это делаем, чтобы стереть следы озабоченности, когда нагрянувшая беда оказалась легче, чем мы опасались, – закрыл книгу и спустился вниз. – Ну что ж, – сказал он, называя на каждой ступеньке, когда ставил на нее ногу, одно за другим имена великих народов, – если египтяне, – сирийцы, – финикияне, – арабы, – каппадокийцы, если его совершали обитатели Колхиды и троглодиты[269], если ему подверглись Солон и Пифагор, – то почему же не Тристрам? – С какой стати буду я волноваться по этому поводу?

Глава XXVIII

– Дорогой Йорик, – сказал с улыбкой отец (ибо Йорик нарушил построение, опередив дядю Тоби в узких дверях и первым войдя в гостиную), – нашему Тристраму, я вижу, очень трудно дается исполнение религиозных обрядов. – Никогда еще, кажется, сыновья евреев, христиан, турок или других неверных не были в них посвящены так неуклюже и неряшливо. – Но ему от этого не хуже, надеюсь, – сказал Йорик. – Уж не иначе, – продолжал отец, – как черт со всей адской братией резвились в какой-нибудь части эклиптики, когда образован был этот мой отпрыск. – В этом деле вы лучший судья, чем я, – отвечал Йорик. – Лучше всего, – сказал отец, – об этом знают астрологи; – аспекты в 120 градусов и в 60 градусов сошлись вкось – или противостоящие им части эклиптики не совпали, как бы надо было, – или же владыки (как их называют астрологи) играли в прятки, – словом, вверху или внизу у нас творилось что-то неладное.

– Очень возможно, – отвечал Йорик. – Но ребенку-то от этого не хуже? – воскликнул дядя Тоби. – Троглодиты говорят, что не хуже, – отвечал отец. – А ваши богословы, Йорик, что говорят нам… – По-богословски? – переспросил Йорик, – или в качестве аптекарей[270]? – государственных людей[271]? – или прачек[272]?

– Не могу вам сказать с уверенностью, – отвечал отец, – но они говорят нам, братец Тоби, что это ему на пользу. – При условии, – сказал Йорик, – если вы его пошлете путешествовать в Египет. – Благом этим он насладится, – ответил отец, – когда увидит пирамиды.

– Право, каждое ваше слово, – проговорил дядя Тоби, – для меня звучит по-китайски. – Желаю, чтоб так оно было для половины человечества, – сказал Йорик.

– Ил[273], – продолжал отец, – обрезал однажды утром всю свою армию. – По решению полевого суда? – вскричал дядя Тоби. – Хотя ученые, – продолжал отец, – оставив без внимания вопрос дяди Тоби и обращаясь к Йорику, – сильно расходятся по вопросу, кто такой был Ил; – одни говорят, что Сатурн, – другие, что высшее существо, – а третьи, что всего только бригадный генерал под начальством фараона Нехао.

– Кто бы он ни был, – сказал дядя Тоби, – не знаю, каким воинским уставом он мог бы это оправдать.

– Диспутанты, – отвечал отец, – приводят в пользу этого двадцать два различных основания; – правда, другие, притупившие свои перья защитой противоположного мнения, показали несостоятельность большинства из них. – Но опять-таки лучшие наши богословы-полемисты – Как бы я желал, – сказал Йорик, – чтобы в нашем королевстве не было ни одного богослова-полемиста; – одна унция практического богословия стоит целого корабельного груза пестрых товаров, вывезенных к нам их преподобиями за последние пятьдесят лет. – Будьте так добры, мистер Йорик, – проговорил дядя Тоби, – скажите мне, что такое богослов-полемист. – Лучшее, что я когда-либо читал, капитан Шенди, – отвечал Йорик, – это описание двух таких богословов в рассказе о единоборстве между Гимнастом и капитаном Трипе[274]; оно у меня в кармане. – Я бы с удовольствием послушал, – просительно проговорил дядя Тоби. – Извольте, – сказал Йорик. – Однако там, за дверью, меня поджидает капрал, – и я знаю, что описание боя доставит бедняге больше удовольствия, чем ужин, – так, пожалуйста, братец, позвольте ему войти. – От всего сердца, – сказал отец. – Трим вошел, вытянутый в струнку и счастливый, как император; когда он затворил дверь, Йорик вынул книгу из правого кармана своего кафтана и стал читать, или сделал вид, что читает, следующее:

Глава XXIX

– «Услышав эти слова, многие из бывших там солдат ужаснулись и отступили назад, оставив место для нападающей стороны; все это Гимнаст хорошенько приметил и намотал себе на ус. И вот, сделав вид, будто он слезает с коня, он свесился на левый его бок, ловко переменил ногу в стремени (с помощью своей короткой шпаги), нырнул вниз, взметнулся в воздух и стал обеими ногами на седло, повернувшись задом к голове лошади. – Дела мои (сказал он) идут шиворот-навыворот. – Затем, не двигаясь с места, он подскочил на одной ноге и, сделав полный оборот влево, оказался в прежнем положении, точка в точку. – Гм, – сказал Трипе, – я этого делать сейчас не стану, – у меня есть на то причины. – Скверно, – сказал Гимнаст, – я сплоховал, – сейчас повторю этот прыжок по-другому. – Сказав это, он с изумительной силой и ловкостью сделал прыжок, как прежде, но только с поворотом направо. Потом он оперся большим пальцем правой руки о луку седла и всем корпусом поднялся на воздух, поддерживая тело мускулами и сухожилиями большого пальца; в таком положении он стал вращаться, описав три полных круга. На четвертый раз он опрокинулся всем корпусом и перекувырнулся, ни до чего не касаясь, затем выпрямился между ушей лошади, поддерживая тело на воздухе большим пальцем руки, сделал в таком положении пируэт и, хлопнув правой ладонью посередине седла, перекинулся на круп коня и сел на него…»

(– Это нельзя назвать боем, – сказал дядя Тоби. – Капрал отрицательно покачал головой. – Имейте терпение, – сказал Йорик.)

«Тут (Трипе) занес правую ногу поверх седла, оставаясь все же en croupe[275]. – Однако, – сказал он, – лучше мне сесть в седло, – и с этими словами, упершись в круп лошади большими пальцами обеих рук, мигом перекувырнулся в воздухе и очутился в нормальном положении между луками седла; затем сделал прыжок в воздух и стал на седле, сдвинув ноги; в этой позе он завертелся мельницей и проделал еще более сотни трюков». – Помилуй боже! – воскликнул Трим, потерявший всякое терпение, – меткий удар штыком лучше всех этих фокусов. – Я тоже так думаю, – отвечал Йорик. – —

– А я другого мнения, – проговорил отец.

Глава XXX

– Нет, я думаю, что не сказал ничего такого, – возразил отец в ответ на вопрос, который позволил себе задать Йорик, – не сказал в Тристрапедии ничего такого, что не было бы столь же ясно, как любое положение Эвклида. – Подай-ка мне, Трим, вон ту книгу с моего бюро. – Я уже не раз собирался, – продолжал отец, – прочитать ее вам, Йорик, и моему брату Тоби; признаться, меня даже немного мучит совесть, что я так долго откладывал. – Хотите, прочтем сейчас одну-две коротеньких главы, – одну-две главы после, когда представится случай, и так далее, пока не дойдем до конца? – Дядя Тоби и Йорик поклонились в знал согласия; капрал тоже сделал почтительный поклон, приложив к груди руку, хотя отец и не обращался к нему. – Все улыбнулись. – Трим, – сказал отец, – сполна заплатил за право оставаться до конца представления. – – – Пьеса ему, кажется, не понравилась, – заметил Йорик. – Ведь это просто одно шутовство, с позволения вашего преподобия, этот бой капитана Трипе с другим офицером, – зачем им понадобилось выкидывать столько фокусов? – Французы, правда, любят подчас подурачиться, – но это уж чересчур.

Дядя Тоби никогда еще не испытывал такого внутреннего удовольствия, как то, что доставили ему в эту минуту замечания капрала и его собственные; – он закурил трубку, – – – Йорик пододвинул стул ближе к столу, – Трим снял нагар со свечи, – отец помешал огонь, – взял книгу, – кашлянул дважды и начал:

Глава XXXI

– Первые тридцать страниц, – сказал отец, перелистывая книгу, – немного суховаты, и так как они не имеют прямой связи с предметом, – мы их на этот раз опустим. Это введение, которое служит предисловием, – продолжал отец, – или предисловие, которое служит введением (я еще не решил, как я его назову), относительно политического или гражданского управления, основы которого надо искать в первоначальном союзе мужчины и женщины для произведения потомства; я как-то незаметно углубился в эту тему. – Это естественно, – сказал Йорик.

– Первоначальная форма общества, я в этом убежден, – продолжал отец, – такова, как нам говорит Полициан[276], то есть это попросту брачный союз; это всего только сожительство одного мужчины с одной женщиной, – к которым философ (в согласии с Гесиодом[277]) присоединяет слугу; но так как, надо полагать, слуги тогда еще не родились, – – – то он закладывает общество на мужчине – женщине – и быке. – – – Я думаю, воле, – заметил Йорик, приводя соответствующее место (οικον μεν πρωτιστα, γυναικα τε, βουν τ’ αροτηρα[278]). Бык доставил бы больше хлопот, чем пользы. – – – Есть и более веский довод, – сказал отец (макая перо в чернила), – ведь вол, будучи животным самым терпеливым и в то же время наиболее пригодным для вспашки земли и доставления супругам пропитания, – являлся самым подходящим во всей вселенной орудием и символом для новобрачных. – Есть еще более сильный довод, – заявил дядя Тоби, – в пользу вола. – Отец не решился вынуть перо из чернильницы, не выслушав довода дяди Тоби. – Ведь когда земля была вспахана, – сказал дядя Тоби, – и ее стоило огородить, участок стали обносить валами и окапывать канавами, и таким образом положено было начало фортификации. – Верно, верно, дорогой Тоби, – воскликнул отец, зачеркнув быка и поставив на его место вола.

Отец сделал Триму знак снять нагар со свечи и снова взял слово.

– Я вхожу в эти умозрения, – сказал отец небрежно и наполовину закрыв книгу, – просто для того, чтобы показать основы естественных отношений между отцом и его ребенком, над которым отец приобретает право и власть следующими разными путями —

во-первых, путем брака,

во-вторых, путем усыновления,

в-третьих, путем узаконения и

в-четвертых, путем произведения на свет; все эти пути я рассматриваю по порядку.

– Одному из них я придаю мало значения, – заметил Йорик, – по-моему, последний акт, особенно когда дело им кончается, возлагает так же мало обязанностей на ребенка, как мало прав дает отцу. – Неправда, – запальчиво сказал отец, – по той простой причине, что * * * * * * * * * * – Я согласен, – прибавил отец, – что на этом основании ребенок не находится в такой же безусловной зависимости от матери. – Однако ваш довод, – возразил Йорик, – имеет одинаковую силу и по отношению к матери. – – Она сама подначальна, – сказал отец, – и кроме того, – продолжал он, кивнув головой и приложив палец к носу, когда приводил этот довод, – она не есть главное действующее лицо, Йорик. – В чем? – спросил дядя Тоби, набивая трубку. – Хотя безусловно, – прибавил отец (пропуская мимо ушей вопрос дяди Тоби), – сын обязан относиться к ней с почтением, как вы можете подробно об этом прочитать, Йорик, в первой книге Институций Юстиниана[279], глава одиннадцатая, раздел десятый. – Я отлично могу прочитать это, – возразил Йорик, – и в катехизисе.

Глава XXXII

– Трим знает его наизусть, от слова до слова, – проговорил дядя Тоби. – Ну-у! – протянул отец, которому вовсе не хотелось, чтобы Трим перебивал его чтением катехизиса. – Честное слово, знает, – возразил дядя Тоби. – Задайте ему, мистер Йорик, какой-нибудь вопрос. —

– Пятая заповедь, Трим, – мягко сказал Йорик, – поощряя капрала кивком, как застенчивого новообращенного. Капрал не проронил ни слова. – Вы его не так спрашиваете, – сказал дядя Тоби. – – Пятая! – отрывисто скомандовал он, возвысив голос. – Я должен начать с первой, с позволения вашей милости, – сказал капрал. —

Йорик не мог удержаться от улыбки. – Ваше преподобие изволили упустить, – сказал капрал, – взяв на плечо палку наподобие ружья и выступив на середину комнаты для пояснения своей позиции, – что это точь-в-точь то же самое, что проделать полевое учение. —

– «Встать в ружье!» – скомандовал капрал, выполнив соответствующее движение.

– «На плечо!» – скомандовал капрал, исполняя одновременно обязанность командира и рядового.

– «К ноге!» – одно движение, с позволения вашего преподобия, вы видите, ведет за собой другое. – Прошу вашу милость начать команду с первой. —

– Первая! – скомандовал дядя Тоби, подбоченившись, – * * * * * * *.

– Вторая! – скомандовал дядя Тоби и взмахнул трубкой так, как сделал бы это шпагой, стоя во главе полка. – Капрал справился со своим катехизисом отлично; «почтив отца своего и матерь», он сделал низкий поклон и удалился на прежнее место в глубине комнаты.

– Все на свете, – сказал отец, – можно обратить в шутку, – и во всем есть глубокий смысл и наставление, – надо только уметь его найти.

– Вот вам леса просвещения, за которыми не скрывается никакого здания; вот вся его дурь.

– Вот вам зеркало, в котором педагоги, наставники, репетиторы, гувернеры и школьные учителя могут увидеть себя в настоящую величину. – – —

– Ах, Йорик, вместе с учением растет также шелуха и скорлупа, которую ученики, по неопытности своей, не умеют отбрасывать!

– Науки можно вызубрить, но мудрость – никогда. – Йорик решил, что на отца нашло вдохновение. – Клятвенно обязуюсь, – сказал отец, – сейчас же пожертвовать все наследство, полученное мной от тети Дины, на благотворительные цели (о которых отец, кстати сказать, был невысокого мнения), – если капрал связывает какое-нибудь представление хотя бы с одним словом, которое он здесь повторил. – Скажи, пожалуйста, Трим, – обратился к нему отец, – что ты разумеешь под «почитанием отца твоего и матери»?

– Выдачу им, с позволения вашей милости, трех полупенсов в день из моего жалованья, когда они состарятся. – А ты это делал, Трим? – спросил Йорик. – Да, делал, – отвечал дядя Тоби. – В таком случае, Трим, – сказал Йорик, соскочив со стула и пожав капралу руку, – ты лучший комментатор этой части десятисловия, и за это я чту тебя, капрал Трим, больше, чем если бы ты приложил руку к составлению самого Талмуда.

Глава XXXIII

– Благословенное здоровье! – воскликнул отец, перелистывая страницы, чтобы перейти к следующей главе, – ты превыше золота и всяких сокровищ; ты расширяешь душу – и отворяешь все способности ее к восприятию просвещения и наслаждению добродетелью. – Тому, кто обладает тобой, почти нечего больше желать, – а тот несчастный, который тебя лишается, лишается с тобой всего на свете.

– Я сосредоточил на очень небольшом пространстве все, что можно было сказать по этому важному вопросу; таким образом, я вас не утомлю, прочитав эту главу целиком.

Отец прочитал следующее:

«Весь секрет здоровья зависит от соблюдения должного равновесия в борьбе между первичной теплотой и первичной влагой». – Я полагаю, вы доказали это выше, – сказал Йорик. – Убедительным образом, – отвечал отец.

Говоря это, отец закрыл книгу, – не так, словно он решил дальше не читать, потому что он держал еще указательный палец на главе; – и не с сердцем, – потому что он закрыл книгу медленно; его большой палец, когда он это сделал, покоился на верхней крышке переплета, между тем как остальные три пальца поддерживали нижнюю его крышку без малейшего нетерпеливого нажима. —

– Истинность этого факта, – сказал отец, кивнув Йорику, – я самым убедительным образом доказал в предыдущей главе.

– Если бы человеку с луны сказали, что один из людей на земле написал главу, убедительным образом доказывающую, что секрет всякого здоровья зависит от соблюдения должного равновесия в борьбе между первичной теплотой и первичной влагой, – и что этот писатель так искусно справился со своей задачей, что во всей его главе нет ни единого сочного или сухого слова относительно первичной теплоты или первичной влаги – и ни единого слога «за» или «против», прямо или косвенно, относительно борьбы между двумя этими силами в какой-либо части животного организма, —

«О вечный создатель всего сущего!» – воскликнул бы человек с луны, ударив себя в грудь правой рукой (в случае если она у него есть), – «ты, чье могущество и чья благость в состоянии довести способности твоих тварей до такой высоты и такого безграничного совершенства, – чем прогневали тебя мы, селениты?»

Глава XXXIV

Двумя ударами, одним по Гиппократу, другим по лорду Веруламскому[280], отец завершил дело.

Удар по князю врачей, с которого он начал, был всего только осмеянием горькой жалобы Гиппократа о том, что ars longa, a vita brevis[281]. – Жизнь коротка, – воскликнул отец, – а искусство врачевания требует много времени. Но кого же нам благодарить за то и за другое, как не самих же невежественных лекарей – с их полками, нагруженными лекарственными снадобьями и перепатетическим хламом, с помощью которых они во все времена сначала обнадеживали публику, а затем ее надували?

– О лорд Веруламский! – воскликнул отец, оставив Гиппократа и направляя свой второй удар в лорда, как главного торгаша лекарственными снадобьями, более всего подходившего для того, чтобы служить примером всем остальным, – что мне сказать тебе, великий лорд Веруламский? Что мне сказать о твоем внутреннем дуновении, – о твоем опиуме, – о твоей селитре, – о твоих жирных мазях, – о твоих дневных слабительных, – о твоих ночных промывательных ж их суррогатах?

Отец без всякого затруднения находил, что сказать кому угодно и о чем угодно, и менее всего на свете нуждался во вступлении. Как обошелся он с мнением его сиятельства, – вы увидите; – – но когда, не знаю; – – сначала нам надо посмотреть, каково было мнение его сиятельства.

Глава XXXV

«Две главные причины, сговорившиеся между собой сокращать нашу жизнь, – говорит лорд Веруламский, – это, во-первых, внутреннее дуновение, которое, подобно легкому пламени, снедает и пожирает наше тело; и, во-вторых – внешний воздух, который иссушает тело, превращая его в пепел. – – Два эти неприятеля, атакуя нас с двух сторон одновременно, мало-помалу разрушают наши органы и делают их неспособными к выполнению жизненно необходимых функций».

При таком положении вещей путь к долголетию открыть не трудно; ничего больше не требуется, – говорит его сиятельство, – как восстановить опустошения, производимые внутренним дуновением, сгустив и уплотнив его субстанцию регулярным приемом опиатов, с одной стороны, и охладив его жар, с другой, приемом каждое утро, перед тем как встать с постели, трех с половиной гранов селитры. —

Все-таки тело наше остается еще подверженным враждебному натиску внешнего воздуха; но от него можно оборониться употреблением жирных мазей, которые настолько пропитывают все поры кожи, что ни одна пылинка не может ни войти туда – ни выйти оттуда. – Но так как это прекращение всякой испарины, ощутимой и неощутимой, служит причиной множества злокачественных болезней, – то для отвода избыточной влаги – необходимо регулярно ставить клистиры, – которыми и будет завершена вся система.

А что отец собирался сказать лорду Веруламскому о его опиатах, о его селитре, о его жирных мазях и клистирах, вы прочтете, – но не сегодня – и не завтра: время не ждет, – читатели проявляют нетерпение, – мне надо идти дальше. – Вы прочтете главу эту на досуге (если пожелаете), как только Тристрапедия будет издана. —

Теперь же довольно будет сказать, что отец сровнял с землей гипотезу его сиятельства и на ее месте, ученые это знают, построил и обосновал свою собственную.

Глава XXXVI

– Весь секрет здоровья, – сказал отец, повторяя начатую им фразу, – явно зависит от соблюдения должного равновесия в борьбе между первичной теплотой и первичной влагой; для его поддержания не требовалось бы поэтому почти никакого искусства, если бы не путаница, которую внесли сюда педанты-ученые, все время ошибочно принимавшие (как показал знаменитый химик ван Гельмонт[282]) за первичную влагу сало и жир животных.

Между тем первичная влага не сало и не жир животных, а некое маслянистое и бальзамическое вещество; ведь жир и сало, подобно флегме и водянистым частям, холодны, тогда как маслянистые и бальзамические части полны жизни, теплоты и огня, чем и объясняется замечание Аристотеля, «quod omne animal post coitum est triste»[283].

Известно, далее, что первичная теплота пребывает в первичной влаге, но пребывает ли последняя в первой, это подвержено сомнению; во всяком случае, когда одна из них идет на убыль, идет на убыль также и другая; тогда получается или неестественный жар, вызывающий неестественную сухость, – или неестественная влажность, вызывающая водянку. – Таким образом, если нам удастся научить подрастающего ребенка не бросаться в огонь и в воду, которые одинаково угрожают ему гибелью, – мы сделаем в этом отношении все, что надо.

Глава XXXVII

Даже описание осады Иерихона не могло бы поглотить внимание дяди Тоби сильнее, чем поглотила его последняя глава; – дядины глаза на всем ее протяжении были прикованы к отцу; – при каждом упоминании последним первичной теплоты или первичной влаги дядя Тоби вынимал изо рта трубку и качал головой; а когда глава была окончена, он знаком пригласил капрала подойти поближе к его креслу, чтобы задать ему, – в сторону, – следующий вопрос. – – * * * * * * * * * * * * * * – Это было при осаде Лимерика[284], с позволения вашей милости, – ответил с поклоном капрал.

– Мы с ним, – сказал дядя Тоби, – обращаясь к отцу, – были едва в силах выползти из наших палаток, – когда снята была осада Лимерика, – как раз по той причине, о которой вы говорите. – Что такое могло прийти тебе в сумасбродную твою голову, милый брат Тоби! – мысленно воскликнул отец. – Клянусь небом! – продолжал он, по-прежнему рассуждая сам с собой, – даже Эдип затруднился бы найти тут какую-нибудь связь. —

– Я думаю, с позволения вашей милости, – сказал капрал, – что если б не жженка, которую мы всякий вечер готовили, да не красное вино с корицей, которое я усердно подливал вашей милости… – И не можжевеловая, Трим, – прибавил дядя Тоби, – которая принесла нам больше всего пользы. – Я истинно думаю, – продолжал капрал, – мы бы оба, с позволения вашей милости, – сложили наши жизни в траншеях, где нас бы и похоронили. – Самая славная могила, капрал, – воскликнул дядя Тоби со сверкающим взором, – какой только может пожелать солдат! – А только печальная это для него смерть, с позволения вашей милости, – возразил капрал.

Все это было для отца такой же китайской грамотой, как обряды жителей Колхиды и троглодитов были полчаса назад для дяди Тоби; отец не знал, нахмурить ли ему брови или улыбнуться. —

Между тем дядя Тоби, обратившись к Йорику, возобновил разговор о том, что случилось под Лимериком, более вразумительно, чем он его начал, – и, отец сразу уловил ту связь, которой раньше не мог понять.