Мистификация Дорна. Книга 2

Тогда за суматохой устройства своего нового жительства и обилия пациентов, я быстро забыл об этих больных, тем более они исчезли из моего поля зрения. Однако ж теперь я вспомнил, что той же ночью, не имея сил заснуть, я от скуки стал листать журналы, немецкие и английские, которые регулярно доставлялись мне почтой. Так вот, в одном из них я натолкнулся на короткую заметку с описанием способа Макартура – Фореста, где приводилось его химическое название. Метод именовался «цианированием золота». В тот момент это было для меня не более, чем новая, но бесполезная информация, но теперь!

В это время Лука, который уже минут пять топтался рядом, обратился ко мне:

– Ваше благородие, Евгений Сергеевич, я барышню-то прибрал… Только вам надо бы самому поглядеть.

* * *

То, что привлекло внимание Луки, было кровоизлиянием на шее погибшей, в области затылка, у самого его основания. Вытянутое поперёк сине-багровое пятно занимало практически всю заднюю поверхность шеи.

«Прижизненное, – разглядывая его, отметил я про себя.

– Как будто след от удара». После этого я решительно вновь надел фартук и нарукавники. Лука уже подготовил необходимый инструмент. Через двадцать минут последние сомнения были рассеяны, и причина мгновенной гибели учительницы стала очевидной. Перелом «атланта», первого шейного позвонка, разрыв его связок и повреждение ствола головного мозга сместившимся отломком. Мгновенная смерть.

«Ну что ж, – размышлял я, – причина гибели ясна. Однако каков механизм смертельной травмы?»

Из всех видов членовредительства мне довелось пользовать в основном изувеченных механизмами на покосах или покалеченных деревьями вальщиков леса. Падение с крыш или ныряние в воду на недостаточной глубине, описываемые немецкими журналами, как основная причина перелома шеи, не встречались в моей практике: то ли характер жителей нашего края исключал такие экстравагантные способы навредить себе, то ли крыши наших зданий не были достаточно высоки. Но немецкие журналы и в случае с учительницей не годились. Ну, в самом деле, не могла же покойная сперва спрыгнуть с крыши, затем явиться в дом, сесть в кресло и только после всего проделанного скончаться? И тут я вспомнил о колесовании, описанном профессором Петербургского университета Сергиевским, колесовании «сверху-вниз», когда казнь начиналась с тяжёлого удара, ломавшего позвоночник в области шеи. Такой способ умерщвления, обращал внимание профессор, восходит к традиционной бескровной казни, бытовавшей у монголов и прочих народностей, входивших в Орду. Так-так-так! Выходит, неизвестный злодей, имея целью умертвить учительницу бескровно, нанёс ей сильный удар сзади в основание головы. Ну, вот-с, господин жандарм! Елизавета Афанасьевна никак не могла произвесть такой удар! Даже допустив невероятное, что она тайно вернулась в город, предположить, что хрупкая, изящная женщина способна нанести удар такой силы?! Э-э-э! Да что говорить! Все ваши измышления о связи Лизы с убийством учительницы, господин ротмистр, – сущая нелепица!

В приподнятом состоянии духа и с ощущением полной победы я сел писать отчёт «Об исследовании мёртвого тела А. М. Суторниной». Лука тем временем перетащил покойницу на ледник и запер дверь. Дописав, я послал санитара с запечатанным в конверт отчётом в полицейскую часть, а сам отправился в амбулаторию осматривать больных.

Принимая конверт, Лука замялся, будто хотел что-то сказать. Зная его замкнутый и сварливый характер, я задержался, готовясь выслушать жалобу вроде того, что он санитар, а не посыльный какой, либо роптание на больные ноги с просьбой дать гривенник на извозчика.

– Ваше благородие, – наконец пробасил он, – знамо дело, не нашего ума это всё, но верно говорю, это какой ссыльный или каторжный убил учительшу.

– С чего ты взял? – я, признаться, опешил.

– Дык что я каторжных не знаю? Возьмут ломик… Ломик для бескровного убийства – самое милое дело! Махнут легонько по шее – и кирдык! Знавал одного такого. Он за душегубство лямку тянул.

– А ты что же, каторжный? – не сдержав удивление, спросил я.

– Никак нет-с, Ваше благородие. Был грех, разбойничал, но без смертоубийства. По амнистии девяносто шестого года освобождённый. А каторжанина таво в пересыльной тюрьме видал. Страшный! И не человек – чистый зверь.

– Ломиком? – переспросил я его, задумавшись, и добавил: – Ладно, ступай. Про ломик я сам доложу.

Каково же было моё удивление, когда спустя полчаса я вновь увидел Луку. В руках тот держал мой отчёт. Посыльный объяснил, что полицейская часть под замком, а городовой, который караулит закрытую дверь, сообщил, что все полицейские, а с ними и сам земский исправник, погрузившись в повозки, укатили в неведомом направлении. Досадуя на исправника и на всё его заведение, я вернулся к пациентам.

В коридорчике, перед дверью кабинета, и на крыльце меня дожидались несколько крестьянских баб с гомонящими ребятишками и бугай: мастеровой баюкал ушибленную бревном руку. Тщательно осмотрев и не найдя перелома, я велел фельдшерице Авдотье Саввишне обложить руку льдом и обработать ссадины. Пока шёл приём крестьян, из смотровой доносились причитания мастерового, покрываемые железным голосом фельдшерицы. Завершив приём, я выглянул в коридор, чтобы убедиться, что принял на сегодня всех пациентов, но обнаружил сидящего у самого выхода человека. При моём появлении тот живо вскочил и направился ко мне. На вид лет тридцати, в тёмном сюртуке из добротного сукна и панталонах на штрипках. Кожаные туфли на невысоком каблуке, выдававшие в нём состоятельного человека, были чисты, что свидетельствовало о том, что приехал незнакомец на извозчике. В руках он держал мягкую фетровую шляпу в тон сюртука.

– Матвей Трапезников, – представился он негромким, приятным голосом.

Я пригласил его в кабинет и поинтересовался, что привело господина Трапезникова ко мне: собственное здоровье или что-то иное. Посетитель, несколько путаясь и растягивая слова, сообщил, что он здесь, собственно, по делам своего отца, фабриканта Тимофея Матвеевича Трапезникова. То есть не совсем по всем делам, а касательно только небольшого производства, которым он, видите ли, руководит. Так вот, знаете ли, уважаемый господин доктор, на днях ему сообщили, что рабочие стали хворать: уже несколько человек не вышли на работу. Он приехал из столицы так быстро, как мог, чтобы учинить розыск, нарушения и прочее. Я тут же вспомнил об опасениях Мартына Кузьмича, что экспериментальное производство несёт изрядный вред, и случаи тяжкого заболевания двух рабочих тому подтверждение. О чём я сообщил Трапезникову. Тот поспешил заверить меня, что их семья прилагает все усилия, чтобы обезопасить работы и защитить людей. Производство – это его, Трапезникова, детище, и он очень радеет о его пользе для людей. Дело в том, пояснил посетитель, что сам он закончил Петербургский университет по кафедре химии, что продолжил изучать минералы и рудное дело в Германии и прочее. Он глубоко убеждён, что всё, что делается на фабрике, принесёт людям пользу.

Он помолчал, нервно теребя шляпу. Потом снова заговорил горячась. Визит связан с искренним его желанием помочь работникам, и даже он готов оплатить лечение, если таковое потребуется. Я был приятно удивлён отношением промышленника, поскольку такие выплаты полагались лишь для рабочих казённых заводов, а вот частный предприниматель не был связан такими обязательствами. К вашему сведению, господин фабрикант, двое ваших рабочих тяжело заболели и были отправлены на лечение в губернскую больницу. На время болезни их семьям, верно, понадобится денежная поддержка, и господин Трапезников может в этом принять деятельное участие. Тот заверил меня с энтузиазмом, что не останется в стороне. Мы оба, удовлетворённые его согласием, замолчали. Казалось, тема разговора исчерпана, но посетитель не уходил и продолжал сидеть, теребя шляпу и не поднимая глаз. Наконец, он поднялся.

– Евгений Сергеевич, – промолвил он негромко, пожимая на прощание руку, – позвольте надеяться, так сказать, на вашу деликатность и прочее. Пусть этот разговор останется между нами.

Я пожал плечами и, разумеется, согласился. Мы вышли на крыльцо и снова распрощались. Щегольская пролётка вскоре скрылась за воротами больницы. Визит странного гостя, признаться, удивил меня. Не столько его искреннее участие в судьбе работников, сколько ловкость, с которой фабрикант скрывал, что происходит на фабрике. Какая такая польза для людей, о которой он обмолвился, может быть в полученном им золоте? Не понятно. Что же скрывает фабрика господина Трапезникова?

Ближе к вечеру вдруг приехал аптекарь Илья Петрович Кёлер. Я был немало удивлён его позднему визиту и, пригласив в кабинет, поинтересовался, чем могу быть полезен. Немного смущаясь, Илья Петрович просил меня, так сказать, «коллегиально одолжить» на день, максимум на два, фельдшера Гусятникова. Фельдшер заведовал в амбулатории аптекой. Дескать, Сенька, его помощник, куда-то запропастился, второй день как пропал, шельмец, а пришёл товар, нужно разобрать, да быстро разобрать: описать и оприходовать. «Выручайте, Евгений Сергеевич!»

Отказать в таком деле я не мог и пообещал завтра же прислать помощника. Неожиданно мне в голову пришла мысль, которую я тут же облёк в вопрос господину аптекарю: есть ли в аптеке цианистый калий или синильная кислота?

– Как же-с, Евгений Сергеевич! Имеется небольшой запасец на случай непривоза лавровых семян. А что такое? Вам для какой надобности? Если, например, лавровишневая вода в недостатке, то мы подсобим! Отчего не подсобить? Одно дело делаем, Евгений Сергеевич!

Распрощавшись с любезным Ильёй Петровичем, я прошёл в лечебницу, куда сегодня определил дьячка из соседнего прихода для приготовления к герниотомии. Отдал распоряжения оставшейся на ночь санитарке и решил прогуляться перед ужином.

Солнце низко висело над близкой степью. Волны ковыля струились под ветром до самого горизонта, седые его султаны в нескончаемом беге завораживали и успокаивали. В домах, мимо которых я проходил, уже зажгли свет. Улицы опустели, и только где-то вдали страдала мандолина. Настроение у меня было отличное. Одолевшая меня тревожность рассеялась, и ей на смену пришла отрада от того, что вечер хорош, что Лиза никак не причастна к несчастьям учительницы, что ротмистр – дурак! И даже какое-то озорство толкало меня вперёд по кривым, безлюдным улочкам города N.

Неожиданно я оказался на пустыре. Впереди высился глухой забор из свежих тёсаных досок. Пройдя вдоль неприступной стены, я наткнулся на массивные ворота. Шагах в ста за ними забор заканчивался, были видны фабричные корпуса из красного кирпича. Оттуда доносились глухое уханье и тяжёлый глубинный стук. Местность была мне незнакомой: с этой стороны фабрики я не бывал. К воротам вела дорога, укреплённая насыпью и щебнем. С любопытством я стал разглядывать въезд и в сгустившихся сумерках обнаружил калитку среди плотно пригнанных досок. Помешкав, я её толкнул, но дверь не шелохнулась.

– Чего надо? – раздался вдруг неприязненный голос.

Поразмыслив, я решительно крикнул:

– Откройте, я доктор!

Весёлое озорство не оставляло меня, и я снова потребовал:

– Открывай, любезный! По поручению губернской врачебной комиссии!

– Не велено!

Наступила тишина. Потом за стеной послышалась возня, раздались голоса, и, наконец, в калитке с сухим стуком открылось дозорное окошко.

– Евгений Сергеевич? – удивлённо воскликнул кто-то, невидимый мне в сумерках. – Вам-то по какой надобности? Это я, Прокудин, помощник управляющего! Не признали? Вы мне в прошлом месяце гнойник на шее лечили. Вспомнили? В-о-о-о-т!

Послышался радостный смешок. Мне наконец вспомнился молодой, смешливый фабричный служащий. Вспомнил, как пришёл он в щегольской вышитой косоворотке, которая, как выяснилось, стыдливо прикрывала огромную багрово-синюю флегмону на шее. На вопрос, отчего он раньше не пришёл, Прокудин криво улыбнулся и ответил, что было недосуг. Авдотья Саввишна препроводила его в операционную, а я стал готовиться.

Флегмона выпирала под багровой кожей, словно кролик, проглоченный питоном. Она спускалась в надключичную область и при прорыве грозила проникнуть в средостение. Вскрыв и опорожнив гнойник, я начал промывать полость двуокисью водорода, тщательно исследуя её границы. Прокудин, почувствовав облегчение, стал болтать не умолкая. Я узнал, что домашние его несколько дней отговаривали идти в амбулаторию и, наоборот, позвали бабку-шептунью, которая бормотала над ним два вечера, водила сухой полынью по шее, да всё без толку! А теперь ему ход на фабрику закроют на пару дней, а без него с новой рудой натурально напутают, а Федька, чего доброго, сопрёт «жёлтую землицу» – уж очень красивые кристаллы, чистый мёд. Да и денег за два пропуска не заплатят. А деньги им с новой рудой платить стали больше.

«Экий болтун, – незлобиво обругал я его, устанавливая дренажи. – И вот теперь он весел и здоров! Что для врача может быть лучше, чем весёлость выздоровевшего пациента?!»

– Прокудин, голубчик, я с предписанием! Учинить досмотр на предмет санитарных норм, – с ещё большей весёлостью соврал я. Настроение у меня по-прежнему было приподнятое, а чувство безнаказанности подогревало во мне энергию авантюрности.

– Евгений Сергеевич, не могу-с! – извиняющимся голосом зачастил Прокудин. – Не обессудьте, не могу-с! А с предписанием вы завтра прямиком к управляющему. Нет-с! И завтра никак нельзя-с! Просто никакой возможности!

– Как же быть, Прокудин? У меня предписание срочное, не терпит отлагательства!

– Евгений Сергеевич, Христа ради, не могу-с! Изволите видеть: цербером заделался, рычу аки пёс! Полиция – в отсутствии, людей не хватает для охраны, вот господин Самохин и распорядились. Только специальные поезда пропускаем-с!

Окошко захлопнулось.

– Да что мне за дело, коли у меня предписание! – крикнул я в глухо запертую калитку.

Тишина была мне ответом.

* * *

Утром следующего дня я успешно провёл герниотомию и был очень горд собой, поскольку анестезию по методу доктора Вишневского провёл блестяще, в результате чего дьячок всё время хирургического пособия проспал, а следовательно не докучал пением покаянных псалмов, которыми он всю ночь донимал бедную санитарку. На выходе из операционной ко мне устремилась Авдотья Саввишна и сообщила, что с железнодорожной станции привезли упавшего с платформы.

– Нашли аккурат за десять минут до прихода поезда, – невозмутимым голосом приговаривала фельдшерица, сопровождая меня в смотровую. – Достали, слава тебе, Господи, а так бы прямиком к Луке на стол. А как же, по частям – и прямиком на стол! Спасибо господину жандарму. Не испугались. Сами спустились на рельсы. Достали парнишку.

Я остановился как вкопанный. Жандарм? Митьков вытащил бедолагу из-под колёс поезда? Невероятно!

На белоснежной простыне лежал Сенька Никифоров, аптекарский помощник. Рядом с лежанкой неподвижно застыл в позе античного стража неуловимый господин в чёрной тройке. Тот самый, из жандармских. В углу на табурете расположился Николай Арнольдович. Мундир его был испачкан, сапоги «припудрены» дорожной пылью, лицо измучено усталостью. Лишь по-прежнему весело поблёскивали глаза.

– Вот-с, Евгений Сергеевич, не знали, не гадали, нашли мальчонку, – удовлетворённо проговорил Митьков. – Гляжу, лежит на путях, ждёт свою смертушку. Я вначале подумал: самоубийца, как героиня графа Толстого, а потом нет! Не двигается и не откликается. Оказался живой, но без сознания. Может, головой при падении ударился?

К тому моменту, когда он закончил свою тираду, я уже осмотрел неподвижное тело. Явных признаков травм конечностей не обнаружил. Когда я поднял красную его рубаху, живот был впалым и мягким на ощупь. Выходит, внутренних повреждений тоже нет. Дышал парнишка самостоятельно, ровно и не часто. Значит, и грудная клетка, а именно лёгкие, обошлись без травм. А вот при ощупывании головы я обнаружил изрядную припухлость в нижней части затылка и шеи. Это последнее могло говорить о переломе или о тяжёлом ушибе. К моему облегчению, рефлексы на руках и ногах были сохранены. Выходило, что и спинной мозг не был повреждён. Зрачки тоже были живыми. Однако это меня не успокоило. Я отдал распоряжения, и вскоре пациент был помещён в специальное приспособление, защищавшее его шею, и уложен так, будто его тянули за подбородок слегка вверх, при этом туловище оттягивалось вниз.

Всё это время, пока мы колдовали с люлькой, Николай Арнольдович молча наблюдал на расстоянии. Когда я закончил, он проговорил:

– Правильно ли я понял, Евгений Сергеевич, что у мальчонки не в порядке с затылком и шеей? Вот-с! А лежал он лицом вниз. Следовательно, никак не мог повредить себе затылок.

– Более того, Николай Арнольдович, – ответил я, протирая руки спиртом, – в характере травмы есть что-то общее с погибшей учительницей.

– Простите, в каком характере? – недоумённо поднял на меня глаза ротмистр.

Мне стало неловко: за чередой дел я как-то совершенно забыл о своём отчёте. Вернее, о том, что он до сих пор лежит в кармане моего халата. Смутясь, я передал конверт Митькову.

– Извольте ознакомиться! Отчёт о вскрытии. Вчера весь ваш полицейский корпус куда-то умчался на тройках. Уж не к цыганам ли? – язвительным замечанием я пытался скрыть своё смущение, отчего ещё больше раздосадовал на самого себя. – Простите, господин ротмистр, лично в руки передать не было никакой возможности.

– Чёрт бы побрал этих чинуш из губернской управы! – выругался Николай Арнольдович, вскрывая конверт. – Затребовали всех уездных полицейских. У них, видите ли, волнения. Народ после теракта на улицы вышел с требованиями… – он не закончил и углубился в чтение. Потом, не говоря ни слова, вышел, сел в полицейскую пролётку и укатил.

Сенька Никифоров так до самого полудня и не пришёл в себя. Я распорядился определить его в палату поближе к флигелю, чтобы я в любую минуту мог оказаться подле пациента. Рядом с ним сейчас находилась сестра Ксения, монахиня из соседнего монастыря. В углу палаты, возле окна, выходившем в тихий больничный сад, на вертлявом металлическом табурете примостился Сидорчук.

Николай Арнольдович вернулся. Оказалось, что он, пока я заканчивал приём, сызнова осмотрел место убийства учительницы. Судя по выражению его лица, когда он вошёл в кабинет, ничего нового он не обнаружил.

Мы сели пить чай. За самоваром, совершенно расслабленно развалившись в плетёном кресле, он делился со мной своими соображениями, рассуждая о причинах преступления и о возможном убийце.

– Во-первых, это не было ограблением, – начал он не спеша, – из ценного ничего не пропало, включая кольцо с алмазом, о котором вы упомянули. Во-вторых, убийца был знаком с учительницей, иначе Суторнина не сидела бы так спокойно за столом. Опять же на столе баранки, сахар… В-третьих, убийца имеет натуру хладнокровную, потому никаких следов своего присутствия он не оставил. В-четвёртых, орудие убийства на месте преступления не обнаружено.

– Я могу предположить, – вставил я, – что удар был нанесён тяжёлым предметом. Чем-то вроде металлической палки.

– Ну что ж, вполне возможно, что и так, – задумчиво проговорил Митьков.

– Кроме того, – продолжил я, так как мне не терпелось высказать свою догадку о самом убийце, – решение убить учительницу таким способом возникло у убийцы внезапно.

Митьков, не меняя позы, внимательно посмотрел на меня и после паузы отмахнулся чайной ложечкой:

– Вы, что же, подразумеваете убийство из ревности? Вздор! У меня есть все основания полагать, что это вздор! Убийство было хорошо продумано и рассчитано.

Меня задел тон, с каким ротмистр позволил выразить своё отношение к моей версии. Уже не первый раз отмечаю, как им отвергается высказанное мною предположения по соображениям, известным только ему самому. Однако ж сам он эти соображения не предъявляет и, со своей стороны, ничего вразумительного пока не предложил. Либо их самих, этих предположений, у него нет, либо он что-то утаивает!

– И всё же, Николай Арнольдович, позвольте, я приведу свои доводы. Ваше дело – принимать их во внимание или нет. Так вот-с! Я полагаю, что первоначальным замыслом убийцы было отравление цианистым калием. Однако ж убийца, как, впрочем, и вы, господин ротмистр, не знал, что сахар нейтрализует яд. Выпив сладкий чай, учительница никак не навредила себе и осталась жива. Фиаско для убийцы! Убедившись в этом, он не запаниковал. Намерение убить было сильно, поэтому он принимает молниеносное решение и наносит удар сзади чем-то вроде ломика или железной палки!

Ротмистр хмуро выслушал меня и мгновение спустя воскликнул:

– Кочерга! – и тут же пояснил: – В комнате есть печь, есть ведро для золы, совок, но нет кочерги! Дьявол!

Он вскочил и стал прохаживаться по кабинету, по-прежнему напряжённо о чём-то размышляя.

– Мне только невдомёк: за что? – продолжил я свои рассуждения. – За что можно было так жестоко убить молодую женщину невинное создание, учительницу?

– На этот вопрос я, к сожалению, знаю ответ, – останавливаясь передо мной, проговорил Митьков и добавил: – Полагаю, что знаю, но не спрашивайте, я вам не отвечу.

– Как угодно-с! – я откинулся на спинку кресла. – Однако удастся ли вам, Николай Арнольдович, применить вашу теорию с кочергой к этому парнишке, к Никифорову? Могу предположить, что одно и то же лицо сначала убило учительницу, а потом попыталось убить помощника аптекаря. Сходство в нанесении удара очевидное. Если обнаружится, что и орудие нападения было одним и тем же, то связь между этими событиями станет очевидна!

Жандарм вновь замаячил у меня перед глазами, прохаживаясь и рассуждая на ходу:

– Что ж, предположение ваше умно, доктор! Вынужден согласиться. Более того, я уверен, что убийца, убедившись, что удар оказался не смертельным, решает сбросить тело на рельсы, мысля маскировать покушение под несчастный случай.

– Осмотр места удара, – я был обрадован перемене отношения ротмистра к моим догадкам, – показал, что цвет и состояние самой кожи свидетельствуют о том, что удар был нанесён не позднее четырёх часов до того, как его привезли к нам. Возможно, раньше. В котором часу вы обнаружили тело, Николай Арнольдович?

Ротмистр остановился, поглядел на меня, потом ринулся к дверям и крикнул:

– Сидорчук!

Он отдал появившемуся чиновнику несколько указаний и, вернувшись к чаепитию, погрузился в молчание.

Ободрённый своими успехами в разрешении загадок произошедшего, я решил было продолжить разговор, но Митьков уже расположился за моим столом и погрузился в изучение каких-то, вероятно, полицейских бумаг.

Пройдя в лазарет, я удостоверился, что дьячок чувствует себя вполне удовлетворительно, а повязка лежит хорошо. Зашёл в палату к Никифорову. Сестра Ксения отрицательно покачала головой и вздохнула. Я пощупал пульс на безвольно покоившейся руке парнишки, проверил реакцию зрачков и после этого присел на табурет, глядя на его бледное лицо.

«Вот, – подумалось мне, – жил парнишка простой и наивной жизнью, в то же время был увлекающимся, легко внушаемым и, вероятно, ищущим справедливости. Собственно, только так и бывает в молодости. Предавался мечтам, строил планы, не ведая, что уготовано ему судьбой лежать безвольной куклой на больничной койке».

После такого глубокого заключения мысли мои от праздных сетований переместились к размышлениям о схожести процессов познания и анализа как при установлении диагноза, так и рассуждений для поиска убийцы. Такая же россыпь часто не связанных между собой деталей и фактов, предшествовавших острой манифестации болезни, требует анализа и выстраивания последовательной цепочки симптомов, чтобы в результате прийти к единственно верному диагнозу. Ровно так же строится умозаключение при розыске преступника. На этом пути врача, как и следователя, поджидает искушение всё упростить и подогнать выявленные события и факты под какой-то уже известный всем шаблон диагноза или версии преступления. Однако ж врачу, в отличие от сыщика, не следует пренебрегать опытом коллег. Именно поэтому мы обращаемся к мнению своих товарищей по цеху, к их советам.

Я встрепенулся. Пациент без сознания уже несколько часов. Прежде я не сталкивался с такими тяжёлыми травмами. Не следует ли предпринять что-нибудь ещё? Например, чтобы защитить такую уязвимую ткань, как кора головного мозга. Я тут же засобирался послать телеграмму своему более опытному коллеге в Сызрань: испросить его совета. Написав несколько строк на четвертинке бумаги, я кликнул Луку наказав отправить «молнией». Преисполненный энергией и стремлением к действию сам я отправился в противоположную сторону на Успенский бульвар.

Извозчик катил меня по жарким и пыльным улицам городка, а я мыслями вернулся к гибели учительницы. Если связь между её убийством и покушением на аптекарского помощника очевидна, то фигура самого убийцы скрыта мраком неизвестности. Возможно, подумал я, происхождение цианистого калия и то, как он мог оказаться в сахарнице на столе, поможет развеять зловещие тенёта, окутавшие произошедшее? Итак, где можно найти яд в нашем заштатном городке? Поскольку ответ напрашивался сам собой, то самое простое, что надобно было сделать незамедлительно, – выяснить, не было ли какой недостачи в аптеке Кёлера? Разумеется, я помнил и об аптеке в своей амбулатории, но пропажа оттуда мне казалась маловероятной.