От дороги и направо

– Глина-то зачем? –  я тащился сзади  и пыль, которую Евгений будил широким, почти маршевым шагом, оседала на мне серым слоем.

– Глина будет на десерт! – развеселился Женя и мне стало легче глотать пыль. Тоже поднялось настроение.

– А ты, Женя, когда домой  поедешь, в Ярославль? У тебя же все в порядке. Паспорт есть. Прописка в городе. Ну, душу ты уже отвел на природе за три года?

– Душу-то?– переспросил Евгений. – Не на месте душа пока. Мается душа. И ехать нельзя мне ещё неизвестно сколько времени. Позовут, когда можно будет.

– Тоже прячешься?

– Тоже, – хмыкнул Женя и присел на корточки, не отпуская ручку носилок. -

  Тебе наши не рассказывали, как я сюда попал и почему?

– Да нет. Никто ни слова, – я тоже присел.

– Да по глупости своей прячусь. Отелло, бляха-муха. Рассказать?

– Давай,– я сел на край носилок поудобнее и приготовился слушать.

        Рассказ Евгения о своей глупости, несдержанности и большой житейской ошибке.

Ты ж видишь – я маленький. Я – метр шестьдесят четыре  в высоту. В ширину, ядрена, почти такой же. Квадратный, короче. Это от штанги. Отец меня в секцию отдал в одиннадцать лет. А железо, оно к земле гнет, когда его помногу тягать начинаешь в сопливом возрасте. Не штанга – я бы, может, метр восемьдесят имел. Но и бросить не смог. Результаты пошли. В семнадцать я на первенстве Союза по юношам взял серебро. Кандидата выполнил в мастера. То есть штанга незаметно так половину жизни заняла. Ну, кандидат в мастера может бросить штангу в двадцать три года? Да ни за что! Тут ведь уже и мастерским нормативом сладко пахнет. Я давай дальше качать силёнку и технику вылизывать. Годами! Ни кино, ни театров, ни развлечений с девчонками. Когда? На книжки по вечерам времени только и хватало. Смотрю, блин, а мне уже двадцать восемь! Двадцать, говорю, восемь уже! Старик, блин! И неуч. Школу только и имел за спиной, десятилетку.

  Отец мне как-то раз на кухне с утра говорит:  – Сын, ты много сделал в  спорте. Но скоро тебя спишут. А ты дурак, хоть и читаешь художественную классику. У тебя какая специальность? Ты геолог? Артист? Фрезеровщик? Ты никто. Вот завтра тебя придавит на рывке, сухожилия порвешь, и что? Куда пойдешь деньги на жизнь наскребать? Возле церкви сядешь с кепкой перед ногами? Вон сколько у нас церквей. Места хватит. А мужское достоинство внутри у тебя что про тебя будет думать? Что ты, Женька, круглый нуль!

.Дурак и пустое место. Я зря тебя отвел на штангу. Думал, подкачаешься, силу возьмешь, да учиться потом бегом побежишь. В институт, в университет. Специальность будешь иметь, уважение, деньги, семью! А у тебя ни фига. Даже девушки нет. Жениться будешь к семидесяти, или раньше сумеешь? Короче, сворачивай железные игры. Хватит. Мне стыдно, что сын у меня чемпион, но дубина стоеросовая. Чурбак.

  Вот это всё с едкостью в интонациях сказал мне отец, выпил молча стакан кефира и ушел из кухни. Вообще, по моему, из квартиры вышел. Не помню. Меня как вроде блином от штанги по темечку шарахнули. Аж как будто натурально – искры из  глаз! И мозг, гад, заработал, хоть и с опозданием лет на  семь. И сказал мне мозг, что я точно дурак. Жить-то когда начинать? В пятьдесят что ли? Надо было срочно уходить из спорта и приходить в чувство. В институт поступить, женщину хорошую встретить и жениться на ней, детей сделать, квартиру кооперативную купить. Отучиться, получить высшее и работать за хорошие деньги на хорошей работе.

Ну, ясно же! А раньше просто не думал о самом главном. Думал, что  главное –  чемпионом мира стать или Олимпиаду выиграть. В общем, с одного отцовского разговора протрезвел я как бы. Вот вроде пил до этого беспробудно и жизнь шла рядом, но мимо. А потом проснулся и не стал похмеляться. И через неделю нормальным стал. Убытки подсчитал, ужаснулся. Это ж сколько я пропустил и потерял!  Надо нагонять!

Я с утра бегом к тренеру. Тренер хороший был. Умный. Тезка мой. Евгений Викторович. Он меня за четыре года до мастера и дотянул. Ну, само собой, в городе мне был почет. Союз как-никак шесть раз выиграл. Международных  турниров – три. На первенстве мира в семьдесят третьем  в десятку попал. В Лондоне первенство было. Представляешь, я был в Лондоне! Толком его не видел. Некогда было. Тренировки, выступления. Но кое-что посмотрел. Ладно, отвлекся я…

  В общем, я тренеру всё выложил. Ухожу, мол. Не обижайся, спасибо тебе просто огромнейшее. Но мне надо устраиваться в житухе простой, где работа, жена, дети, родители живые пока. Делом надо заниматься. А штанга меня в эту жизнь если и отпустит, то поздно.

Тренер походил по своему кабинету, шлепая себя, как малыш, по бокам и по заднице. Волос приглаживал, в окно смотрел. Говорил что-то сам себе. Потом подошел ко мне, протянул руку, я тоже протянул. Пожали мы руки, обнялись. И всё. Он не сказал мне ни слова. Просто повернул меня лицом к двери и тихонько толкнул в спину. И когда я пошел, он только одно слово сказал. Нет, два. Он сказал: – Жека, спасибо!

Не поверишь, я вышел, закрыл за собой дверь и почувствовал на щеках слезы. С ума сойти…

В общем, стал я жить по-новому. В тридцать два года. Почти как Илья Муромец. Тот, правда, ещё на год позже зашевелился. Но моя настырность спортивная выручила меня капитально. Я и в институт успел поступить. С тройками, конечно. Но прошел как-то. В технический наш институт на химико-технологический факультет. Успел до тридцати пяти. А то бы без образования остался. Но выучили хорошо. Много узнал, практику прошел на пятерку. Вот туда же, где практиковался, меня и взяли работать младшим инженером. На  завод по производству искусственного каучука. Вот такая работа!!!

  Я там через год уже на доске почета висел. Ну, в смысле – рожа моя сфотографированная. Потому, что сделал три полезных рационализаторских предложения. Внёс сначала один хитрый препарат в замес, который не давал снизиться эластичности каучука на морозе. Потом ещё два станка усовершенствовал. Производительность поднял на двадцать пять процентов. В общем, зажил не хуже, чем в спорте. Уважать стали. В профком избрали. В партию звали вступить. Но я сказал, что не созрел ещё. Слишком ответственно для меня. А я не готов пока. Отстали на время.

Были у меня припрятаны деньги от побед на соревнованиях. Не так много, конечно. Но отец с матерью добавили и я через полгода по заводской короткой очереди купил двухкомнатную кооперативную хату. Почти в центре города, на пятом этаже в пятиэтажке. Туда много чего купил хорошего. И мебель чешскую, телевизор цветной «Таурас», холодильник большой. ЗиЛ. Ну, короче, всё для путёвой культурной жизни. Книг набрал по блату целый стеллаж. Ковры на пол, ковры на стены. Блин! Жить стал! Люди с завода стали в гости ходить, друзей водили.

А как-то раз зам главного инженера пришел с дочерью своей, Верой. Побыла она с нами часика полтора, а потом побежала на репетицию. Она в городском народном театре играла. Почти настоящая артистка.

Ты можешь представить, что за полтора часа знакомства с девушкой можно в неё влюбиться до полусмерти? Я тоже не мог. Но вот влюбился и всё! По уши. Как поют в одной песне: «Он потерял покой и сон. Он был сражен, он был влюблен». А в следующий раз, через неделю, она пришла на работу к отцу. Он от гастрита таблетки дома забыл. Она принесла. Я её дождался на выходе из заводоуправления и прямо в лоб ляпнул ей, что влюбился и полюбил. Не сплю, не ем  – о ней одной думаю и мечтаю. И если не согласится со мной встречаться, съем килограмм сырца каучука, отравлюсь и приглашаю заранее её на похороны. Но и после смерти буду являться ей в виде привидения и громко, и страшно страдать о несбывшейся  любви.

Вера на меня внимательно посмотрела и спросила: – Евгений, ты идиот?

– Нет, что ты! – обрадовался я беседе. – Я просто дурак! Но очень в тебя влюбленный.

– Дурак, это уже лучше. – Вера улыбнулась и взяла меня за руку. – Ты не уменьшай количество каучука на заводе. Отца моего пожалей. А вообще, я не против с тобой дружить. Ты открытый и честный. И симпатичный. Вот тебе мой телефон. Звони. Будем встречаться и прилично проводить время.

Она написала в маленьком блокнотике телефон, вырвала страничку и отдала мне. И ушла.

  Я летал! Нет, я взорвался от распирающих сердце чувств и радостных надежд. И не зря. Всё вышло так, как я хотел. Она стала моей. Причем довольно скоро, через неделю. И поплыла наша любовь как вот этот речной трамвайчик. Плавно, спокойно и красиво. Куда плыла? Да к свадьбе, Стасик, к великому торжеству и таинству законного соединения душ, тел и сердец. Извини за красивость слога. Но так и было.

Было, было, да вдруг внезапно и сплыло. Через год закономерного слияния и соединения, ещё раз извини за пафос, слияния воедино Инь и Янь. Всё за какие-то пятнадцать минут улетело к едреней фене и к такой же матери.

У меня под эту сумасшедшую любовь и страсть к ней выползла из потёмок душевных ревность и подозрительность. Я вообще-то нормальный. Психика ровная, крепкая. Спорт укрепил. А тут как бабка нашептала приворот. Хотя никаких бабулек я не посещал и в хрень эту не верю. Но ведь со мной же это было! Кто наколдовал? Я ж за ней следил. Ходил иногда днями сзади. Незаметно, как ниндзя. А она, блин, куда только ни носилась. То к подружкам, то ногти пилить и раскрашивать, то в бассейн. Даже в библиотеку! Но.

Но были у неё и очень бесившие меня встречи. С какими-то студентами в прыщах. Сидят в кафушке, сок пьют и хохочут. Ну, когда толпой  –  бог с ними. Толпой  – это так себе, развлечение детское. Так нет же! Она и в одиночку встречалась с двумя. Один длинный, худой, с усами большими как у тебя, похож на артиста одного, не помню, как зовут. И ещё с одним красавцем виделась раз по пять в неделю. В джинсах такой весь, часы золотые, батник на кнопках, прическа с бриолином под Маккартни. И «жигуль» у него вишневый. «Копейка». Первая модель. Короче, пацан упакованный и цену себе назначивший не маленькую. Вот он меня бесил! По-бешеному бесил!

Ну как это? Тут дело катит к свадьбе. Я хату под семейное гнездо оборудовал уже. Коляску для будущего сына импортную заказал летуну одному. В Чехословакию летает. В Польшу. А тут что? Тут разврат открытый почти.

Она к ним прислоняется, смеется, обнимается. Блин! Ну, я думаю: а жить с ней как?  Это ж она не тормознет сразу привычки свои. А город у нас не Нью-Йорк. Меня знает столько народу, что тут же пустят гулять анекдот про то, как Женька Сурнин женился на шалаве и счастлив в браке, потому, что хата у него большая и рога в дверь не мешают проходить.

Так я где-то почти месяц за ней наблюдал. Понимаю, что мужик так не должен делать, что сам себя я в скотину непарнокопытную превращаю. Опускаюсь и теряю мужскую честь и достоинство.  Но справился с собой кое-как. Еле-еле. Перестал шлындить за ней. Выпустил из виду. А душу-то рвёт на части всё равно! Такое, было дело, представлю себе про неё, что аж зубы скрипели и башку туманило. Но я держался. Так больше и не пошел ни разу за ней. Но стал у её дома вечерами сидеть. Ждать. Приходила когда в восемь, когда в десять вечера. Почти всегда одна. Я смотрел из глубины двора как она идет. Не качается ли? Не поддала чего покрепче? Да нет, вроде всегда в форме была. Ну, красавица, блин!!! Ты бы сам влюбился.

Ага, опять отвлекся я… Короче, один раз в пятницу часам к десяти идет, значит. И не одна, блин!  А вот ты думаешь, что с этим, который в батнике и золотых часах? Хрен там. С длинным этим. Под ручку шли. К подъезду подходят и не разбегаются. Ну, проводил ты чужую женщину вечером домой – молодец. Герой!  Делай ручкой и вали на скорости пока трамваи ходят. Нет – стоят, кукуют. Не, воркуют правильно будет… Потом он к ней наклоняется, лепечет что-то и носярой своим длинным как у Буратино прямо в прическу её вставляется. Вот на этом кадре фильма меня и подняла чёртова сила поганая. Я из темноты – к ним под фонарь.

– Привет! – говорю спокойно. – Целоваться будем или ты, жердь, так помрешь, нецелованным?!

– Ты что себе позволяешь! – это она мне. Я, значит, себе позволяю, а он, хмырь болотный, пришел сюда с чужой, повторяю, бабой в песочнице поиграть, птичек на деревьях послушать.

И что на меня навалилось – не помню. Как так вышло, что я его как штангу толчком поднял на вытянутые руки? А в нём там килограммов шестьдесят пять и было-то… И я его, значит, подержал наверху с минуту, а потом бросил на стенку дома правее двери. Стенку он долбанул довольно крепко. А потом ногами упал на асфальт, а верхней половиной своей  – на травку и на цветочки. Я смотрю: по стене кровь книзу стекает. Не ручьём, но пятно ползло не маленькое. А сам он лежит молча и неподвижно.

Верка ходу в подъезд и уже из квартиры, слышу через открытое окно, звонит в милицию. – Тут убийство! – кричит.– Улица такая, дом такой-то. Убийца мне знаком. Знаю его.

Меня, конечно, как ветром сдуло. Стыдоба. В голове черти носятся, ничего не понимаю и мало чего помню. Только и помню как на руках его держал и потом вижу как кровь густо сползает красными языками со стены.

Очнулся на берегу Волги. Сколько времени прошло – не могу сообразить. Отсиделся  на ступеньках гранитного парапета, которые прямо к воде спускаются. Пошел  умылся. Что-то начало вспоминаться. Общая картина не прорисовывалась, но было понятно только одно: парня я грохнул, похоже. А Верка – сволочь. Сдала меня. Значит никуда идти нельзя. Ни сегодня домой, ни завтра на работу.

Вот с этой минуты жизнь моя перевернулась ногами вверх. Испуга не было, но колени и руки дрожали. И холод пролез в тело. Злой и липкий, как весной перед тем, как растаять. Мысль была одна всего, но страшная. Я догадался, что рухнуло всё, что выстроил до этого мгновения. Рассыпалось и разлетелось  с волжским ветром к чертовой матери, а то и подальше. Надо было что-то делать. Я добежал до ближайшего телефона-автомата, С трудом трясущимися руками вытащил из кармана мелочь, нашел двушку и позвонил отцу. Рассказал всё. Отец помолчал минуты две. Потом сказал тихо: – Будь у дяди Миши через полчаса.

Отец умный мужик. Телефон-то наверняка уже прослушивали. Но кто такой дядя Миша Верка не знала вообще. Значит, там искать не будут. Я пришел к нему раньше отца. А он, оказывается, давно уже сидел напротив дома и смотрел – не идет ли кто за мной. Ну, прямо детектив целый.

Дядя Миша, это друг отца с детства. Мощный мужик. В смысле – умный.

Он сказал, чтобы я три дня отсиделся у него, а потом он на такси ночью вывезет меня за город. Там мы с ним поймаем попутку до Иваново. От нас часто фуры туда ходят. В Иваново я должен найти по адресу от дяди Миши Елизавету Сергеевну, директора восьмой ткацкой фабрики. Она меня передержит в их ведомственной гостинице неделю. Дядя Миша уже с ней переговорил мо межгороду. А Елизавета в это время согласует с нужными людьми мой переезд в город Горький. Там есть знакомые, которые меня устроят физруком в пионерский лагерь. На оставшиеся два сезона. Лагерь этот в живописном, но зато очень глухом месте стоит. Рядом с городком Павлово-на-Оке. Вот там и пережду ажиотаж в Ярославле. А отец найдет как мне сообщить обстановку и скажет, что мне делать дальше. Я жил у дяди Миши. На второй день вышел на улицу. Сел во дворе на скамейку. Дышу. Читаю газету городскую. Дядя Миша дал. Вдруг меня за плечо кто-то взял. Оборачиваюсь  – а это Коля Васнецовский, мой товарищ по сборной области. Тяжеловес. Он так удивился: – Тебя, говорит, мусора с огнями ищут. Вроде, убил ты любовника жены. А ты тут сидишь, отдыхаешь. Молодец! Смелый! Отважный! Ну, сиди, сиди…

И пошел дальше. Я бегом обратно, к дяде Мише. Рассказал, что меня тут узнали. Могут настучать. Парень ненадежный, хитрован и завистник. Выше седьмого места не поднимался сроду. Дядя Миша взял в углу чемодан и сказал, что промедление смерти подобно. И руку как Ильич простёр вверх и вперед. Ехать надо немедленно. Ну, весь путь тебе знать ни к чему. Ехал нормально, без приключений. И через пять дней добрался до Павлова. Десять дней поработал физруком. Потом отец прислал мне телеграмму через горьковских знакомых. Они приехали в лагерь и передали мне телеграмму. Там было сказано: «Уходи лагеря. Он жив. Ты покушением убийство всесоюзный розыск. Сообщи новые координаты через Горький.»

Вот я приехал в Павлово утром. Денег мне отец дал прилично. Паспорт при мне. Я, естественно, в гостиницу. Взял номер и спустился в буфет перекусить. Передо мной здоровенный парень, под два метра ростом , набирал в спортивную сумку пирожки с мясом и капустой, шесть бутылок кефира и десять пачек индийского чая «три слона». Потом он взял стакан кофе и пошел за столик. Я тоже взял кофе, пирожок и пошел за тот же столик. Других в буфете не было. Пока хлебали это подкрашенное пойло, разговорились. Потом познакомились. Парня звали Наиль. Вот так я, не переночевав за уплаченные деньги в гостинице, переночевал эту ночь в ватаге. День прошлялся по берегу. До переправы сходил. А вечером пришел ватаг и взял меня на работу. Тот парень, Веркин приятель, жив-здоров. Учитель математики сейчас в школе одной. Верка и отец мне письма пишут в Павлово до востребования. Верка говорит, что она меня простила за хамство и полюбила. А я, наоборот, разлюбил. Куда что делось!? Как огнем всё любовь со страстью выжгло из сердца. Вот же загадка какая. А отец сообщает, что дело пока не закрыто. Длинный так заявление на меня и  не забрал. То есть ищут пока меня. А я тут. Живу, ума набираюсь. Тут много мыслей приходит в башку. Ветер на Оке, видно, особый. Разносит по дурным головам спасительные  умные мысли. Ты поживи с нами, сам почувствуешь.

А жизнь моя, я думаю, пошла сейчас в правильную сторону. Добраться бы только до той правильной родимой стороны. До дома. Мудрые люди говорят, что все проблемы рано или поздно решаются сами, если не лезть и не мешать им исчезнуть. Вот и жду.

Евгений поднялся, взял ручку носилок и один пошел вперед, оставляя другим концом носилок неровную,  нетвердую, разную по глубине полосу, извилистую, временами пропадающую и не видную на песке. Очень похожую на обычную человеческую судьбу.

                    Глава двенадцатая

Поворот, за которым прятался источник нужной нам зачем-то глины, выглядел как нос большого морского корабля. Пассажирского лайнера, на котором крутят свои любимые кругосветные круизы честные советские граждане, упорным трудом без выходных и отпусков скопившие сумасшедшие деньги на прогулку вокруг Земли. Они почти всегда валялись с шаловливыми временными подружками  в каютах с парчовыми портьерами, велюровыми диванами и ватерклозетом с биде.  Они месяцами мучились морской болезнью, блевали где попало, но потом умывались, чистили зубы и в белых одеждах запивали  штормовую качку хорошей водкой под ананасы, виноград, рыбные копчености, икру и дамский пьяный хохот.

  После круизов большинство этих граждан так же честно отлавливались органами внутренних наших дел и отбывали чалиться на кичу.

Или проще  – мотать срок у кума. Потому как стырить денег на круиз надо было прилично. Точнее – неприлично много. Но на эти жертвы народ шел отважно, понимая и заранее принимая будущую беду в виде зоны общего режима, так как этих  жертв требовала трепетная страсть к юным бестолковкам, готовым вокруг Земного шара на белом теплоходе пройти бесплатно хоть с Квазимодо, хоть с чертом лысым. И ещё граждан толкала в многоэтажные круизные лайнеры страсть к возвышенным чувствам, порхающим высоко над всеми простодушными  мужичками-пахарями за скупую государственную «аванс – получку».

А ещё этот «корабельный нос» из искусанной ветрами и дождями  поверхностной породы был красив пробивающимися островками травы и разноцветными камешками, на которых баловалось лучами готовое к закату солнце. Камешки весело отбрасывали в стороны солнечные блики голубого, красноватого и совершенного золотого цвета.

– Это что, золото, что ли? – крикнул я Евгению. Он шел, похожий на маленький квадратный гусеничный трактор, волоча за собой, как борону, носилки.

– Блестит шибко? – он резко свернул, бросил носилки и за несколько прыжков долетел до откоса, блестящего радужно от фантазий солнечных брызг.

– Вот, смотри! – смеялся он и выковыривал пальцами золотые маленькие и крупные самородки. – Счастливый старатель на пороге безмятежной жизни с запасом золота как у процветающей страны.

Женя натолкал в карманы «самородки», несколько штук зажал в кулаки, скатился как колобок вниз и бросил мне к ногам «золото» из кулаков и карманов.

– Эх, было бы это золото! – простонал он.  – То мы бы, Стасик, рвали бы сейчас на себе волосы  и проклинали судьбу за то, что она, собака, подложила нам такую толстую свинью. Ну, куда бы мы с этим пятью килограммами золота взлетели? Не выше зоновской вышки с автоматчиками по периметру. Нельзя у нас простым дядькам и теткам иметь столько средств для шикарной жизни. Закон не пускает. Дольше недели мы бы с таким чудесным запасом не протянули. Потом нас либо грохнули бы при  подпольном обмене его на деньги, либо стуканули бы на нас честные советские обыватели в органы. И, один пёс, ни золота не осталось бы после органов, ни денег, ни свободы.

– А чего тогда ты его сюда притащил?  – я стал раздражаться, чего и сам не любил.

– Да откуда тут золото!? – серьёзно сказал Женя, сгрёб камни в кучку и засыпал сверху песком. – Будь здесь золото, нас и за пять километров сюда не пустили бы. Всё бы вокруг в «колючке» было, и в табличках «Запретная зона. Хода нет». Это, Стасик, пирит. Обычный, блестящий точь-в-точь как золото, камень, нарост на породе. Пирит. Ценность у него как вон у той гальки с берега. Но смотрится.

Он выкопал из песка один камень, подул на него со всех сторон, дал мне.

– На, подержи. Но долго с ним не ходи, никому не показывай. И когда поедешь домой, то с собой его не бери. Придурков по дороге встретишь не один раз. Увидят, точно подумают, что золото. А с этого момента ты уже не Стасик, а потенциальная жертва в лучшем случае. В худшем – труп.

Я  вспомнил, что мне попадались эти пириты в отвалах-«хвостах» после взрывов на открытых разработках железной руды. На нашем  Соколовско – Сарбайском горно-обогатительном комбинате в городе Рудном под Кустанаем. Мы с друзьями ходили после взрывов в карьеры искать камешки граната, рубины, цеолиты и пластинки красивейшего агата. На пирит просто никто не обращал внимания. Не было в Кустанае никогда «золотой лихорадки». Зато из рубина и граната местные умельцы из бывших зеков такие вставки в перстни делали, такие гранили бусы, что любовь, которая была почти у всех, эти штучки сильно укрепляли.

Потом мы пошли за поворот, руками нагребли в носилки глины доверху и двинулись обратно, прогибая землю, погружая туфли целиком в мягкий песок и качаясь в такт неровному шагу.

– Рыбу сейчас в глине будем запекать!  –  кричал Женя, потому, что шел первым и оборачиваться не мог. – Рыба в глиняном футляре, хоть в костре её жарь, хоть на листе железном, получается вкуса необыкновенного. Ты такой не ел. Точно говорю!

– Точно говоришь. Не ел, – тоже закричал я, поскольку ветер  дул встречный и тихие слова сносил сразу тебе же за спину. Есть я хотел почему-то очень сильно и вполне мог бы сейчас употребить рыбу прямо с кукана, а глиной закусить отдельно.

У костра, горевшего бодро и гордо, и поднимавшего над собой пламенные флаги, толпилась вся ватага и два «речных волка» с трамвайчика: капитан и рулевой. Все они, похоже, уже неплохо выпили водки, а потому быстро перемещались, суетились, матерились ласково и готовили стол к расправе над разными продуктами. Один Пахлавон водкой не угощался никогда, а потому сидел в сторонке и бросал издали в костер плоские дощечки, плавно уклоняясь от свистящих мимо него желто-розовых искр.

Вечер наваливался темным и душным своим телом на берег и, казалось, тоже очень хотел рыбы, запеченной в глине.

Само рыбное пиршество не просит подробного изложения в ярких, сочных, вышибающих из читателя голодную слюну красках. На ватаге рыба, запеченная в глине – продукт обыденный. Делают его и едят без пафоса, восклицательных слов и гурманских причитаний. Поэтому только краткое описание неведомого многим читателям процесса я допускаю.

Рыбу чистят и потрошат, маринуют, во вспоротое брюхо заталкивают чеснок, лук, перец и соль. Иногда несколько тонких ломтиков картошки. Потом разведенную водой до состояния хорошо размятого пластилина глину лепят на рыбу довольно толстым слоем. Сантиметровым примерно. И готовят двумя способами. Или кладут этот длинный глиняный ком прямо в костер, или на костёр сначала бросают лист миллиметрового железа, а на него, как на противень, рыбу в глине. По вкусу разницы почти нет. Глина в костре обжигается и становится почти фаянсом. Её достают из костра двумя кусками арматуры, кладут на алюминиевую миску и той же арматурой фаянс раскалывают. Сок стекает в миску, потрясая невыразимым словами ароматом всё живое в радиусе километра, включая, по-моему, и плавающую пока рыбу в реке.