От дороги и направо

Но Арзугуль восьмого не смогла поехать к нашим. Она работала в центральной библиотеке тогда и ей буквально за день до моей смены на работе сказали, что из Москвы приезжает известный писатель, не запомнил фамилию-то, и он будет с читателями проводить конференцию авторскую по своей последней книге. Едет он от всесоюзного общества «Знание».

И она пошла встречать писателя. После конференции он собрал весь коллектив библиотеки и часа два мыл всем мозги на тему пропаганды современной советской литературы, которая сейчас как раз на подъёме и просто напичкана большими талантами. Пришла домой поздно, расстроенная. В аэропорт не успела до шести. А после шести начальство со свистом улетало из кресел на персональных «волгах».

Короче, пошел я на смену. В четыре часа прилетел кукурузник из Верхнего Услона. Через час борт уходил обратно. Мы его обработали как положено, всё проверили, залили горючее и масло. Летчики спросили: – Нормально всё?

Мы сказали что нормально. Вскоре подошел Газ-53 с  какими-то ящиками в кузове. Загрузили их на борт вместе с двумя парнями из этого грузовика, потом пришли шесть пассажиров. Летуны покурили в сторонке, после чего задраили дверь и мы убрали колодки. Убрали, значит, и пошли в подвал аэропорта. Там топчаны стояли для отдыха. Только прилегли под свист пропеллера и голос движка, который повышался с надрывом. Аэроплан взлетал. Вдруг раздался сильный треск, странное. рваное чихание двигателя, который вдруг замолчал. Тут же заскулила сирена, раздался выстрел из ракетницы, в подвал ворвался рев пожарных наших машин, который нёсся со взлетной полосы. Мы выскочили и увидели в ста метрах за полосой «аннушку», лежащую вверх колесами в облаке пыли. Мигали взлетные огни на крыльях, кабина была раздавлена ударом о землю, на земле валялись какие-то обломки. Дверь вылетела, сорвались все антенны и подкрыльные растяжки, лопнувшие при перевороте, от чего крылья сложились. Нижние лежали на верхних. Скорая и пожарники уже стояли возле самолета, из которого вылезли сначала летчики. Они стали помогать спуститься на землю всем шести пассажирам. Кто-то хромал, у кого-то на руках краснела  кровь. Но все были живы и целы. На Рафике подкатили наши начальники и уже разговаривали с летчиками. Минут через десять подбежали и мы, все трое.

Никто из летунов и пассажиров ничего не могли толком объяснить.Мы поняли только, что взлет пошел нормально, а потом движок захлебнулся, выстрелил несколько раз газами, заглох, машина клюнула носом и свалилась с десяти примерно метров. Всё.

Всех рассадили по машинам и увезли в здание порта. Скорая поехала сзади. Врачам надо было толком осмотреть участников  аварии.

  Аэропорт закрыли и мы стали ждать подъемные краны, да ещё грузовик с платформой для перевозки в мастерские самолета. Начальник перевозок не поехал со всеми, остался с нами возле самолета.

Он сказал, что комиссия по разборке авиапроисшествия начнет работать с утра. Мы переночевали в подвале. Потом встретили комиссию, отвели  её в ремонтный ангар и сели рядом с ним на траву. Закурили и молчали.

Через час вышли все, которые из комиссии, командир авиаотряда, начальник отдела перевозок и еще какой-то мужик в костюме и при галстуке. Я спросил нашего начальника  – кто это. Он сказал, что это следователь из транспортной прокуратуры. Я прислушался к разговору между ними. Уже всё им было понятно. Залитое масло было дефектным, просто всего-навсего разбавленным каким-то веществом вроде жидкого мазута.

Ну и все потихоньку разошлись, разъехались. Мы , технари, отсидели без дела смену и утром поехали по домам.

Арзагуль моя встретила меня так, будто всё знала. А она и знала. Клянусь!

Она обняла меня и снизу прошептала. – Это только начало. Завтра будет самое плохое. Но ты пойди на работу обязательно.

Я ей: – не моя же смена. А она повторила, чтобы пошел, и всё тут. Я и пошел. Было много людей. Кто в форме, кто в штатском. Все технари с аварийной смены тоже приехали сами. Нас собрали в маленьком зале для собраний. Дали каждому по листку бумаги и авторучки. Сказали, что надо написать объяснительные о том, зачем мы залили просроченное и негодное масло, в котором были посторонние фракции.

Мы написали, что масло залили то, которое нам выдали на складе.

Мужик в штатском собрал объяснительные и дал каждому ещё по листку, уже исписанному на машинке. Мы спросили: – Что это? Мужик ответил, что с этого дня мы втроем находимся под следствием, а листки эти – подписка о невыезде.

Я пришел домой .Арзугуль и Шарафутдин ждали. Они были печальны и молчали. Я показал им подписку о невыезде и сел за стол.

-Тебе нельзя здесь оставаться, – заплакала жена.– Тебя посадят.

Я обалдел от её слов. За что сажать? Я что, специально масло втихаря размешал с навозом дома в сарае и совершил продуманную диверсию? Я же со склада его получил. Запечатанное. Каждую смену получаю и заливаю сколько уже лет. Никто не падал же! Все летали ещё как!

– Никто не будет вникать так глубоко. Они уже нашли крайних. Это вы втроем. Техники. Не командира отряда же сажать! – жена снова заплакала.

– Ты вот что, Наиль. Езжай в Горький. Езжай сегодня же пока не поздно.– сказал Шарафутдин.– Утихнет тут, дадим знать. Тогда вернешься. А останешься – пару лет вычеркивай. Будешь сидеть. У меня в Горьком друг надежный. Дам тебе его адрес и записку напишу. Он поможет. Спрячет тебя.

Ехать надо сейчас.

Я попрощался с женой, взял сумку с бритвой и бельём, и, когда стемнело, пошел на вокзал. Поездов проходящих до Горького было много. Я взял билет и через полтора часа уже лежал на второй полке плацкартного вагона.

Друг Шарафутдина открыл дверь квартиры после долгих объяснений – кто я, от кого и зачем приехал. Он не предложил даже чаю выпить. Сразу позвонил кому-то по телефону. Сказал в трубку, что нужно надежно спрятать человека на год или два. И сказал. Пойдет. Хорошо. Очень неплохо. Через три часа я приехал в Павлово-на-Оке и пошел по адресу. Как ты думаешь, к кому я приехал?

– К ватагу? – удивился я

-Да, дорогой, к нему. И вот с тех пор я здесь. И сколько мне ещё прятаться – неизвестно. Жена пишет, что пока возвращаться опасно. Ничего, поживу пока возле воды. Всё польза!

Наиль поднялся и ушел.

  Догонять его я не стал. Я сидел ещё часа два один и старался думать о хорошем. Хорошего было много и смысл думать, и мечтать о нём присутствовал великий. Его было много где-то в других местах. И, ясное дело, дома, на родине. Куда звала и тянула меня моя извилистая судьба. У которой всё ещё не накопилось сил, чтобы выдернуть меня из этого странного и нелепого приключения.

                    Глава одиннадцатая

Ночами мне было жить лучше, чем днями. Ночью я укладывался на всегда стираную в Оке простынь. Ну, как бы простынь. Это был двухметровый лоскут на ширину раскинутых рук. Его срезали прямо с мотка ткани в Павлово, в магазине «текстиль для дома». У нас было шесть таких лоскутов. На каждого. Три запасных лежали в тайнике у Пахлавона. Он сам его вырыл в откосе надбережном, обложил его снизу ветками и сухой травой, а земляные стенки, потолок и вход в него выложил досками, которые появлялись на берегу после каждой почти швартовки лодок с мотором. Доски были мокрые и лодочники их нам сбрасывали для костра. Толян их собирал, складывал на солнечном месте «колодцем» и через три дня влага из них испарялась. А сами лодочники через километр брали доски сухие на маленькой лесопилке, которую бог знает когда там основали для нужд работников берега. Лодочники к берегу отношения не имели, зато имели отношения с распиловщиками. Они привозили им «русскую валюту» в бутылках по ноль пять литра. Но досок набирали в меру, без наглости. Только на дно лодки. Это была временная подстилка под ноги. Ватага доски сухие применяла многообразно. Из них был стол, скамейки, туалет, ящики для своих мелких вещей и одежды, дрова для костра. Ну, кроме простыней ватаг добыл как-то в воинской части под Горьким одеяла солдатские. Синие, с черными полосами по торцам и с номерами, выжженными спичкой, намоченной в густой хлорке.

  Зимой ватага не распускалась. Бугор всех рассовывал по павловским хатам квартировать до марта. А из Павлово мужики бегали бегом по холодку работать на паромную переправу. Паром зимой не ходил. Ока вставала метровым льдом и надо было сперва проложить, а потом чистить дорогу для машин и людей. Бураны и метели по руслу носились часто и работы хватало. А в марте, если год был без выкрутасов, лед тончал, потом приезжали взрывники, закладывали в сверлёные лунки тол и взрывали. Дорога парому освобождалась. По бокам дорогу связывали от берега до берега канатом, пропущенным через пустые бочки, и паром ходил, хоть и с опаской. А в апреле начинался ледоход, бочки с канатами сносило неизвестно куда по течению. Переправа замирала на неделю-другую, но как только лёд становился мелкой крошкой, паром носился как угорелый туда-сюда, потому, что машин и народу было много. Заждались люди весны и теперь легко мотались кто из Павлово на работу в Тумботино, кто  из Тумботино на работу в Павлово. А ватага шла на свое место и продолжала жить ни хорошо, ни плохо, до лучших времен.

Ну так вот. Ложился я на простынь часов в двенадцать. До двенадцати обычно у костра сидели, пили чай и трепались про баб, всякие ружья, про машины и политику. Ругали, как положено, заграничную неизвестную Америку и попутно нашу советскую житуху. Ложился я и сквозь мелкие, быстро бегущие, как козлята на пастбище, облака, разглядывал звёзды. Никогда раньше у меня не было ни желания особого, ни подходящего случая  пялиться на ночное небо. Меня потрясло количество звезд. Я думал, что их меньше, потому как раньше не вглядывался пристально, мельком бросал далеко не романтический взгляд вверх и потому замечал только те, что светились ярче и сразу бросались в глаза. А вот стал ночами разглядывать  сверкающую эту бесконечность и увидел то, что мерцало на втором плане, на пятом, и в самой глубокой глубине улетающей в небытие Вселенной. Меня поразило даже не бессчетное количество самих звезд, а картины, сложенные из них. Это были либо четкие фигуры, геометрически выверенные, либо абстрактные нагромождения голубых, желтых, оранжевых и почти бесцветных глаз Великой Вселенной, которые вроде и  приглядывали за нами, за всем, что тут, на планетке нашей, творилось. Но ничего не предпринимали. И всё на Земле катилось само по себе вкривь. Иногда, для разнообразия, вкось.

Звёзды, глаза какой-то Высшей силы, правящей миллиардами вселенных, могли дать знак Правителям, что надо бы вмешаться и навести  у нас хоть какой-то порядок, но знака такого не давали почему-то. Наверное, им хватало того, что не нарушается природная гармония. После ночи идет утро, потом день, вечер, ночь, весна, лето, осень, зима, опять весна. И так – миллионы лет. Размеренно, четко, гармонично. Ничто не  исчезает и не скачет не на своё место. А то, что происходит тут с людьми, собаками, лягушками, муравьями и прочей мелочью, не достойно внимания Высшей Энергии.

Я понимал, глядя в разукрашенную огнями темень, что был полным дураком, потому как не учил астрономию толком. Узнавал обеих Медведиц, видел Млечный путь, Марс различал, Венеру… А, разглядывая созвездия, всё время гадал – какое же из них созвездие Орла, в котором ярче всех сияет «летящий орел», звезда романтиков и влюблённых – Альтаир.

  В фантастике Беляева и у Юрия Германа я в лучших романтических контекстах встречал этот Альтаир. Молва про доброе влияние на влюблённых этой недосягаемой звезды умиляло девушек и стариков. То есть не искалеченных пока жизнью юных романтиков и проживших мимо всего романтичного до близкой гробовой доски дедушек и бабушек. Именем этой влиятельной в любви и лирике звезды называют всё хорошее. От пионерских лагерей до шикарных ресторанов. Ну, в общем, за время месячного ночного слияния со звездами  так и не вычислил я Альтаир. Слишком уж много было их, ослепительно ярких. Зато ночные бдения под тяжелым гнётом мерцающей бесконечности дали мне много. Даже слишком. Философское спокойствие разума и безразличное равнодушие к таким мелочам, как неудачи, безденежье и таящийся от меня призрак добрых надежд и счастливых перемен.

Проснулся я, не помня, когда  уснул и не понимая, что проснулся. Звёзд сверху не было, а вместо них висела надо мной голубая  пустота, в которой не задержалось даже захудалое облачко. Пустота эта бездонная с утра не воспринималась радостно, несмотря на веселящий глаз цвет и солнечные блики, гуляющие по небу, как по своему жилью. Оно, конечно, могло видеться мне иначе: радужно и оптимистично. Но это утро было последним во второй неделе. Начиналась третья и не последняя моя неделя на Оке в ватаге. Потому как бугор деньги даст аж ещё через две. Это – если повезет.

Ребята ни разу не получали денег ровно через месяц. Причем в один день ватаг всем и не платил. У каждого месяц был свой. Все ведь прибились к артели в разное время.

Я сел на простыне, откинул одеяло, потянулся и стал разглядывать лодки, шевелящиеся на волнах хаотично, неравномерно и без утренней бодрости. Те, которые шли с моторами по течению, смотрелись веселей, но общую картину не улучшали. Вёсельные лодки крутились неподалеку от берега. На них сидело по два мужика. Один вёслами, потея и легонько матерясь, удерживал лодку на одном месте, а второй либо кидал блесну или мёртво сидел, прилипнув взглядом к проплывающему мимо себя поплавку. Это были суровые и молчаливые профессиональные рыбаки-любители, которые ничего почти никогда не ловили, но рабалка была их фанатической страстью, почти рабской долей. Они не могли не ходить на рыбалку. Они мучились и заболевали нервно, если идти рыбачить что-нибудь мешало: свадьбы, похороны, трещина в дне лодки, ураган или грипп с температурой тридцать девять и два.

Помимо них уныло плелись моторки, вынужденные житейскими нуждами плыть против течения. Они издавали  натужные звуки, вода за движком вздувалась бело-желтым буруном, который, казалось, прилип к мотору и корме как магнит, тянущий суденышко назад.

Я каждое утро, открыв глаза, поворачивал голову на реку в надежде хоть раз увидеть пустую воду. Только воду, которую ничто не засоряло. Ни лодки, ни речные извозчики-трамвайчики, ни бешеные «Ракеты» на подводных крыльях, гордо задирающие носы в знак пренебрежения любой, даже сокрушительной волной.

– Эй, Стас, давай вниз! – это кричал Толян , расщепляя маленьким топориком доски для утреннего костра. Рядом шевелился Пахлавон, расставлял кружки и раскидывал по кругу как карты карамельки. Грыцько отмотал с фанерной бобины метровый кусок тонкого джутового шпагата и привязывал к нему с обеих сторон ветки. Одну потолще и покороче, другую тонкую, но длинную.

Наиль отжимался на руках, а Женя ходил вдоль берега как заводной и сосредоточенно что-то разглядывал под водой. Только композитор с легким прерывающимся стоном еще во сне переносил муки сегодняшнего похмелья. И просыпаться ему было так же тяжело и невозможно, как взлететь над этой землёй и водой, парить под небосводом и петь арии из собственных опер.

– Пусть спит! – кричал Толян. – Не буди. Припрет похмелиться, сам встанет.

У него похмельный пузырь под головой.

Толян заржал как старый конь, негромко и хрипло. Я скатал в рулон постель, проверил в портфеле фотокамеру. Целая. Значит спал спокойно. Причем настолько спокойно каждую ночь спал я хоть и понемногу, что даже пряники, и те все были целыми. Да, что меня удивило: я ведь эти пряники в первую неделю предлагал как деликатес всем.  То за обедом, то за ужином. Все оказывались категорически. Я не понимал – почему. А Наиль мне потом в сторонке сказал, что никто не берет пряники потому, что мне скоро предстоит дорога дальняя и, не дай бог, казённый дом. Лучше, конечно, казённый вагон. Что есть? Пряники. Денег ватаг даст  столько, что на дорогу бы хватило…

Спустился вниз, сел рядом с будущим костром. Подошел Грыцько, бросил шпагат с веточками рядом и крикнул, чтобы все слышали: – Эй, народ! На тренировку быстренько сбежались! Бегом, бегом!

У нас теперь каждое утро и вечер, несмотря на любой тяжести физический труд, проводились тренировки по карате. Тренировались все, кроме музыканта. Ребятам совершенно новый вид боевых единоборств так понравился, что они просто заставляли меня показывать им новые приемы и учить выполнять их правильно. Мы  упражнялись часа по полтора-два раза в день не потому, что мужикам  хотелось срочно овладеть неведомым для большинства, а значит секретным  искусством побеждать голыми руками даже вооруженного противника. А потом быстро разыскать своего обидчика из прошлого и искалечить его до полусмерти. Нет, среди ребят из ватаги не было ни одного агрессивного или мстительного. Все занимались исключительно для самозащиты. А так много и часто потому, что мне надо было скоро уезжать. В это утро мы очень интенсивно, практически до изнеможения отрабатывали блоки защиты и контрудары, учились работать ногами, освобождаться от захватов и делать болезненные контролирующие концовки приемов на суставы кистей рук, локтей и пальцев.

– Может, ты не поедешь домой? – сказал Наиль, стирая майкой пот с груди и лица. – Чем тебе тут не дом? Ватаг еду носит, деньги хоть с опозданием, но дает всегда. Зимой на хатах жить будем, вечером телевизор будем смотреть. Девок в Павлово много свободных. Я сам не увлекаюсь вообще. Жену люблю. А вы с Гришкой могли бы тут почудить вволю. Ты же вроде уже холостой. Оставайся. Бугор после зимы зарплату поднять обещал. Да и эта, какая сейчас,  при  жизни на свежем воздухе куда лучше даже министерской зарплаты и любых витаминов. А?

Я, пока он говорил, вспомнил свою кустанайскую редакцию, моего друга и соперника по журналистским поискам лучших тем Толика Ермоловича. Вспомнил попутные грузовики, на которых трясся  несколько лет по всем степным проселкам и грейдерным жутким дорогам кустанайских огромных просторов, вспомнил дочь, которой уже пора в школу, отца вспомнил. Мы с ним спорили о литературе и новых веяниях в журналистике,  философствовали по разным поводам на темы важные очень, что доходить до меня стало только сейчас. Я хотел приехать домой и начать всё с нуля. Потому как прошло время, причем  не впустую. Возможно, что я даже поумнел. Ну, так мне казалось. А, может, просто старше стал и видеть жизнь начал внимательнее, так, как глядят на неизведанное и почти загадочное. Всё-таки когда тебе несколько лет после двадцати, то жизнь ясна как сто раз просмотренное «Белое солнце пустыни». А когда тебе почти тридцать, вылезает много скрытого от начинающих покорителей жизни и профессии. Много высовывается очень странного, даже пугающего своей недоступностью уму и разуму. Вот от этой загадочной нулевой точки и хотелось  как можно скорее начать путь вперед и вверх. От азов к мастерству. Проходя сквозь большую жизнь, которая вроде бы и рядом, но на самом деле так далеко, что зайти к ней в самую глубину, в суть её, надо ещё не только суметь, но и успеть, пока не кончится своя.

– Извини, Наиль, – я дотянулся и похлопал гиганта по плечу. – Хорошо тут у вас и с вами. Но я уже выбрал. Мне надо ехать.

– Может, ты прав, – Наиль улыбнулся и пошел к реке. – Я бы тоже поехал домой. Тянет. Сны вижу домашние. Жену вижу. Но мне здесь ещё год-два торчать. Хоть и привык уже, а дом, семья, родина моя татарская, самолеты  – это, наверное, счастье и есть. Вот сейчас я точно понимаю, что лёгким счастье не бывает. Оно сначала человека испытает, как деталь, на прочность, а потом позволяет к нему притронуться и разрешает его беречь.

Мы подошли к реке. Кроме Дмитрия Алексеевича все стояли на берегу и вразнобой что-то говорили Евгению. Он стоял по пояс в воде метрах в пяти от берега.

– Только я бросать буду близко к воде, – Женя вдохнул приличную дозу воздуха и нырнул.

– Что за аттракцион? – спросил я у Толяна.

– Смертельный номер, а не аттракцион! – Толян закурил и пошел поближе к воде.

Через минуту Евгений резко  вынырнул и поднял руки. В них трепыхалась рыба неизвестной мне породы. Серебристая, с красным верхним плавником и широким хвостом. Сантиметров пятьдесят в длину. Евгений  повернулся к нам спиной, потом резко крутнулся на месте и с размаха выбросил рыбу на берег. Грыцько её сразу же прижал к песку, взял за жабры и насадил на кукан из шпагата с веточками, который вот, оказывается, для чего делал.

– А как это он? Просто голыми руками? – я от удивления сказал забавную глупость. Ясно же было, что ничего в руках у Жени не было.

– Так здесь никто не может, – сказал Толян. –  И не только здесь. На всей реке один-два таких, говорят, есть. Но никто их не видел. А Женька – вот он. Наш!

Евгений нырял долго. Около часа. Часто выныривал пустым. Но за это время шесть рыбин всё же поймал. Грыцько отправил их на кукан и опустил его в воду. Толстую ветку воткнул в песок, а рыбу аккуратно опустил в реку.

– Ужинаем рыбой сегодня! – Женя выбрался из воды.– Пахлавон, ты её замаринуй хорошо.

– Слушаюсь, командир! – Пахлавон взял под козырек. На нём была настоящая пляжная кепка с длинным козырьком и дырками по бокам.

– А ты как этому научился? – спросил я Евгения. Удивление с лица я так и не смог стереть. Женя это видел и засмеялся.

– Да я из Ярославля вообще-то. А там маленькая такая речушка есть. Волга называется. И  ещё одна речка в неё вливается – Которосль. Рыбы  в них – ужас сколько! Ловят все и по-разному.  У нас там один егерь был. Андрей. Он и научил нырять и ловить пальцами за жабры. Я молодой тогда был совсем. Три минуты под водой мог сидеть. Научился как-то, не знаю. Не помню уже. Но ловлю в любой реке любую рыбу. Ладно, пошли. А то расхвастался тут… Давай, Пахлавон, маринуй.

  И мы все пошли  к негорящему пока костру. А Пахлавон забрал кукан и пошел мариновать рыбу в маринаде из павловских лимонов и помидоров. Намечался необычный для меня ужин.

Но до него, желанного, далеко было ещё. А и работа как раз приплыла в виде замученного борьбой с волнами и течением речного трамвая. Посудина с виду нарядная, разукрашенная и почти праздничная, основательная на первый взгляд. Но от роду ей было почти тридцать пять лет. Она, говорят, возила самого Лаврентия Берию по Волге, который присматривал место для стройки на берегу шинного завода. Завод этот потом поставили на Волге  же, но в Ярославле. А фамилия у трамвайчика была вполне оптимистическая. Назвали его сразу после войны, естественно, горделиво – «Непобедимый». А как корабль назовешь, так он и заживёт.

  Этот трамвайчик не сломали до конца  ни волны, ни вес народа, по праздникам набивавшегося на палубу так, что ватерлиния западала под воду. Не погубили его и кондовые причалы, сделанные везде по-советски добротно, но топорно, грубо и неказисто. На них всегда были опасные для судов места, об которые можно было или ободраться до скелета, или пробоину схлопотать в боковине. Он плавал, точнее, ходил себе да ходил десятилетиями. Его латали, меняли целые куски по бортам, закрывали протершиеся бока современным ударостойким пластиком, красили раз сто целиком и местами. Так он и жил. Ярким и свежим внешне, но постепенно умирающим из-за хронических внутренних болячек. Сегодня мы провозились с ним как раз до вечера, без обеда, чтобы быстрее заменить ему протершуюся о причал на стрелке носовую левую часть. Отодрали вздыбившийся многослойный фанерный кусок, выровняли домкратами и деревянными молотками-киянками сдвиги на каркасе и посадили на сверхпрочный клей новый пластиковый лист. Подогнали его так, что иголку не вставишь между старым корпусом и новым «лечебным пластырем». Потом Пахлавон с Грыцько подкатили бочонок с краской, растворитель и два валика принесли да кисточки. Мы уже курили на берегу, а они только загрунтовали пластик специальной грунтовочной смесью. Капитан возил её всегда в маленькой кладовке крохотного трюма. Потом голубой краской прошлись кисточками по грунту, дали составу просохнуть час, а потом за пару часов так аккуратно покрасили валиками весь корпус, что даже опытные речники вряд ли нашли бы битое место.

Я поглядел на крупные часы Наиля. Было уже четыре. Трамвайчик привязали канатом покрепче и он остался на ночь подсыхать. Капитана и матроса Женя позвал на рыбный ужин. Мужики с радостью согласились и притащили с трамвайчика две бутылки водки, колбасы килограмм и корзинку с помидорами и огурцами. Все разбрелись по своим делам.

– А мы с тобой, Стасик, пойдем вот с этими носилками за глиной. Вон туда, – он ткнул пальцем в пространство. В обозримом пространстве глины я не увидел.

– Это там, за поворотом речки, отсюда не видно,  – Женя взял носилки за одну ручку и поволок их в ту сторону, куда направлял палец. Я догнал его, взял ручку, оставляющую борозду на песке. Пошли.